Опубликовано в журнале Новый берег, номер 23, 2009
есть честное время, когда доводить до ума
чужие напевы немыслимых стоит усилий.
посмотришь в окно и увидишь – вот взлобье холма
изъедено снежною пылью.
как быть, если быть невозможно собой? до трухи
себя измолов в переводе с чужого на хлесткий,
на что ты, алхимик, надеешься с красной строки,
когда попадаешь опять в подголоски?
присыпанный за ночь, белесый лежит глинозем,
как чистый листок, тревожно-пустой и целинный.
скажи, наконец, себе правду, что ты – это он,
и выйди во двор, и почувствуй промерзлую глину.
Тарусский этюд
разночинец в холодном плаще
похож на могильный камень,
покрытый обрывками слов, цифирью,
оплаканный и забытый камень
над Окой, на задворках церкви…
он сидит на скамейке в городском сквере,
рядом дремлет тощая собака.
внизу течет река, на берегу лежат лодки,
их давно не спускали на воду.
облака плывут от Алексина.
изредка припускает дождик.
я подхожу к нему и спрашиваю
где у вас краеведческий, он смотрит
на меня, не замечая, как будто смотрит
сквозь поредевший осенний лес
на полосу дороги, вернее, туда,
где прежде была дорога, а теперь –
две непролазные, раскисшие колеи, —
потом выуживает из кармана фляжку,
отпивает из неё, морщится,
отирает губы рукавом плаща
и отвечает тихо, беззвучно почти –
на энгельса.
косилка
по утрам здесь шлифуют газоны –
то, что стать не успело травой.
как здесь пахнет родной и паленой,
гуталиновой синевой!
новой взвесью газон оторочен,
неумышленным нимбом над ним,
пепеля полномочия почвы,
поднимается сладенький дым.
я напрасно ищу примиренья
с неизбежным и ставлю в пример
трав и листьев спокойное тленье,
скоротечность, сказал бы Гомер.
такова измельченная зелень,
что не зелень – пахучая суть
нашей жизни в точнейшем замере.
не могу эту мысль отпугнуть.
а косилка кружит и вздыхает,
и колотится сердце её…
вот она до земли опускает,
как глубокий поклон, лезвиё.
на вощеную внове прореху
черный хлеб воробьям накрошу.
мне домой возвращаться не к спеху,
я вообще никуда не спешу.
***
не жалуйся на одиночество,
на медленность и умирание,
есть в облаках такое зодчество,
которое – почти отечество
для всех живущих. до свидания,
до нового, до надсловесного,
простейшего и столь же зыбкого,
как эта дрожь ствола древесного,
как трепет листьев за калиткою,
вдруг охвативший даль окрестную.
***
облако падает в озеро и плывет
к дальнему берегу. дует холодный ветер.
летний прокат закрыт на глухой замок,
лодки лежат и водные велосипеды.
почти ничего не осталось от последнего снега.
на соседнем шоссе обновляют разметку.
человек принимает лекарство и открывает книгу.
джон любит мэри вырезано на его скамейке.
март – это запах псины, больницы, блуда,
прокисших простынь, всего, что угодно,
только не смерти, только не запах трупный.
каждому дереву снится живая природа.
скоро, скоро джон найдет свою мэри,
чтобы пить вместе пиво, а потом обниматься
на пристани и кататься на водном велосипеде.
всё возвращается. всё повторится,
написано в книге, – облако, озеро, свежий ветер…
человек прерывает чтение. птица кричит над ним.
он вспоминает жизнь, как будто его уже нет на свете,
и ловит губами воздух, но воздух неуловим.
***
тощая вывеска
школа танцев.
переулочки,
тротуарцы.
в непролазном
снегу творожном
подгулявший
ползет прохожий.
в одиночестве
волглом, волчьем
захлебнется
родною речью…
город мучится
сном отёчным.
всё закрыто,
киоск аптечный
один дежурит
в ночную смену.
свет фонарный
летит, нетленный.