О стихах Михаила Дынкина
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 23, 2009
Когда “по глазу на каждом пальце”
(о стихах Михаила Дынкина)
“ – А не надо никаких точек зрения! –
ответил странный профессор…”
Михаил Булгаков, “Мастер и Маргарита”
Замечательная фотография: деревья, птицы, человек на скамейке. На переднем плане – грифон в судейском белом воротничке, на ветке – сова, ждущая вынесения приговора. Выложенная камнем тропинка. Патриаршие пруды? И почему это вдруг возникает такая ассоциация? Может быть, из-за неизвестного мужчины на скамейке, который, чуть склонив голову, исподволь, но весьма, весьма заинтересованно наблюдает за птицами. Или – за нами? “По виду – лет сорока с лишним”, “рот какой-то кривой”, “брови черные, но одна выше другой”, “словом – иностранец”. Неужели персонаж “Мастера и Маргариты”? Не будем гадать. Да и вряд ли удастся: черные очки надежно скрывают умные глаза, иридодиагностика невозможна. Но и хиромантия бесполезна. Раскроем карты: место действия – зверинец в Хайфе, а незнакомец – поэт Михаил Дынкин, автор книги стихов “Не гадай по руке”.
Явление Михаила Дынкина произошло как-то само собой и очень по-булгаковски: “и вот как раз в то время, когда…”, “приходится признать, что…”, “впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно…”. Факт же остается фактом: в один прекрасный момент в сети, а затем и в “толстых” литературных журналах, вдруг объявился новый и удивительный поэт, мгновенно покоривший сердца любителей поэзии.
При первом знакомстве поэзия Дынкина может показаться эксцентрической игрой воображения. Вскоре читатель, однако, осознает, что все ирреальные образы – короли “в железной клетке”, музыкант, прижимающий к губам выхлопную трубу, статуи в парке, сдвигающие пивные кружки и сдувающие “пену утренних облаков”, “энциклопедию листающий циклоп”, “двойники эфирные над нами”, нависающий над церквушкой “озирис в гробу”, “люди во фригийских колпаках” – не произвол безудержной фантазии поэта. Все эти образы содержат в себе четкую логику, конкретный message. В Дынкине скрывается визионер: реальность, трансформированная хрусталиком, приобретает фантастические черты (“Романс о царе Итаки”, “Идешь нагишом по Литейному…”, “дым из дула. Титаник из пены…”, “говорю тебе, истина в том, что устав…”, “Другая музыка”)
Летаргический сон героя и несвобода, красота и уродство, дисгармония и непреодолимая инертность времени – все это умещается в главную тему книги, тему невозможности истолкования судьбы. Двоемирие, принадлежность к небу и земле, Петербургу и Ашдоду, прошлому и настоящему, метания между ними, блуждания по временам, пространствам, культурам и книгам – все это папиллярные линии стихов Михаила. При этом Дынкин никогда не отказывается от натуры: все свои сюжеты он находит в окружающей жизни, ибо умеет подметить и почувствовать трагедию в обыденном. Это ощущение создается чисто живописными средствами: яркой и очень разнообразной цветовой гаммой, “витражами музыки и боли”. В его поэзии явно доминирует Желтый, из темноты вырываются вспышки резких контуров и пятен, хаотически извиваются цветные линии или расстилаются широкие пастозные мазки.
…Гермеса изумрудная скрижаль
врастает в перевёрнутое небо.
Стекает позолота с тополей
и серафим, купающийся в ней,
под бледным нимбом выглядит нелепо.
А сквозь тебя плывут особняки.
Там, на границе города буйки,
а дальше поле с тонущим сараем;
рябины вместо алых парусов,
сиреневая пена голосов:
“земля земля”, пока вороньим граем
их не накроет. И стоишь один,
затянут в ветра синий габардин,
наполовину призрак, оттого и
матросы на асфальтовой косе
тебя не замечают в полосе
прибоя дней…
Поэт не только называет какой-либо цвет, он дает нам увидеть его. Но отражение многоцветья мира, буйство красок – только одна функция цвета в поэзии Дынкина. В некоторых стихах цвет предстает и в другом аспекте: разными цветами окрашиваются эмоции. Предметы, считающиеся в грамматике неодушевленными, чувствуют, дышат страдают: “корчились холмы в зеленых муках”, солнце “в клубок отчаянья / мотало поток оранжевых ругательств”, “Синий вой оторочил болота”. И это не искусственный прием, не декадентские изыски, это редко сохраняющееся у взрослых людей цветовое видение, которым обладают почти все дети, но утрачивают его с возрастом (вспоминается случай, как трехлетний мальчик сказал: “У меня сегодня темно-желтое настроение”).
Символика цвета присутствует у Дынкина и в первом, и во втором случае, другое дело, что истолкование этих цветосимволов каждый воспринимающий делает сам. Можно сказать, что оранжевый – цвет огня, и указывает на опасность и агрессию, а “синий вой” –
вой глубокий, на низких нотах, а если бы он был, например, красным, то был бы выше по тону. А можно с этим категорически не согласиться и дать совершенно другую интерпретацию. Так или иначе, символический подтекст цвета ощущается четко, придавая стихам объемность и глубину.
Дынкина отличает умение мастерски построить композицию: монолитность “места действия” разламывается или деформируется, образуются рваные объемы, тотчас же теряющие пластические характеристики. В расчлененном пространстве появляется силуэт многоликого лирического героя, “знака регистра”, как назвал бы его Б. Поплавский.
я и сам как бы взвешен и найден пустым
вместо ворота — ворон, скворешник — костыль
арлекин с валтасаровской рожей…
и летит биополем (замёрзшим, заметь)
на серебряном пони сестра моя Смерть
обволакивать брата порошей
Поэт не изображает свои фантазии, он лишь создает условия для воплощения их в воображении читателя. Его отличительный прием – “странствие глаза”: лишая возможности сфокусироваться на точных и конкретных деталях, почерпнутых из реальности и выдвинутых на передний план, стихотворец незаметно концентрирует главную обобщающую мысль на плоскости задника сцены. Сразу же возникает иной масштаб действия, расширяются его границы. Наверно, это похоже на то, как театральный художник помещает наверху в глубине сцены зеркало, усиливая фантасмагоричность зрелища тем, что публика, отражающаяся в нем, оказывается существующей сразу в нескольких пространствах: реальном — театра и условном — сцены.
Иногда стихи Михаила Дынкина напоминают театральные мизансцены, подчиненные точно выверенному ритму. Они являются замаскированными под этюды с натуры зашифрованными комментариями к закулисным событиям жизни.
точно ветер ни о чём говорит
сам с собою в допотопных лугах
и выводит на прогулку Магритт
карасей на человечьих ногах
а позднее раскисает лубок
бродит ливень за оседлостью черт
и летает над водой голубок
ударяясь головой о ковчег
А иногда стихи предстают пьесами, написанными для миниатюрного театра – вертепа. Стихотворение оказывается небольшим ящичком, домиком, разделенным на два (или более) яруса. Все в нем по законам духовно-театрального обряда: в верхнем ярусе ставится “серьезная” часть действия, а в нижних – интермедия. Рукой бойкого хожалого вертепщика, скрытого позади, невидимо для зрителей приводятся в движение куклы и фигуры, смешивается священное с шутовским. Воображение вызывает из памяти классическую малорусскую бетлейку: кантычки и колядки в прологе стихотворной пьесы, доморощенный оркестр гудочников и скрипачей, канты под пляску. «Я солдат простой, не богослов, не знаю грешных слов. Хотя я отечеству суть защита, да спина в мене избита. Читать и писать не вмею, а говорю, что разумею». Царь Ирод, плач Рахили, но вместо традиционных казаков и солдат, мужиков, баб и цыган – фарисеи, саддукеи, пилаты, “столпы песчаные”, “существа бесплотные”.
У Ирода то казни, то балы.
Зайдёшь с докладом — отвисает челюсть.
Сдвигаются массивные столы
и суетится вкрадчивая челядь.
А в Вифлееме — музыка в цвету,
парящий хлев со спрятанным младенцем.
Садится Понтий на плетёный стул
и созерцает маленькое сердце
на грубом блюде с трещиной по всей
длине и свет в рукав широкий прячет…
Лев муравьиный роется в овсе.
Роятся сны и ничего не значат.
Предельная визуализация и театральность образов, романтическая метафоричность, гротескная фантастика сближают поэзию Михаила Дынкина с живописью Александра Тышлера. Как и на шляпах удивительных женщин этого театрального художника, у Дынкина в стихах-шкатулках прорисовываются, ширятся, высятся, напластовываются загадочные сооружения, символизирующие театральное действо, маскарад, балаган.
стояло небо на пуантах
в руке корабль дураков
куда плывущий – непонятно
или:
я буду ехать в поезде без окон
зажав в кулак увядший женский локон
в огромной шляпе с жёлтыми полями
где дачники сидят под тополями
и курят трубки или что-то вроде
короче, отдыхают на природе
баранье мясо на решётках жарят
напраслиной отсутствующих жалят
Трогательная хрупкость образов уживается у Дынкина с намеренным пародированием алогизмов языковых штампов. Ментальным и словесным эрзацам поэт противопоставляет свой “бестолковый словарь”. Так, например, есть достаточно известное выражение из молодежного сленга: “мне – фиолетово”, или даже “ультрафиолетово”, означающее “мне все равно”. Сохраняя сленговую семантику, это выражение в стихах Дынкина приобретает дополнительные смыслы, связанные с символикой цвета: “Ты как хочешь, а мне фиолетово, / что прожиточный воздух конча”. Нехватка воздуха, удушье, смерть приобретают мрачный фиолетовый оттенок.
Авторское соучастие к героям стихотворений не приглушает меланхолического и трагического чувства бессилия облегчить чью-либо судьбу. Зыбкая уравновешенность композиции часто лишь усиливает метафору отчуждения человека.
на ветру дрожат деревья — тополя, рябины, клёны
Смерть качается и шепчет у воды околоплодной:
не рождайся, сдуйся, сдайся, а родился — будет нечем
запивать своё сиротство, став над пасмурным Обводным
ручки, рожки, огуречик; вот и вышел тот, кто вышел
дверь незапертой оставил, незахлопнутыми ставни
бесприютный человечек, перелётный третий лишний…
топнул ножкой, чиркнул спичкой, загорелся и растаял
Приметы поэтического стиля автора – внутренняя рифма, повторы, многозначные слова-символы. Важная особенность многих стихов Дынкина – переосмысление опыта близких ему поэтов. Это не скрытое цитирование. Цитаты из предшественников прямо вынесены в эпиграфы. Это “стихи о поэзии”, отражающие духовную потребность поэта включиться в процесс непрекращающейся жизни Слова – и сказать свое. Слово у Дынкина живет самостоятельной жизнью и часто является не только материалом, но и героем стихотворения. Оно несет огромную смысловую нагрузку. Паузы и цезуры, отмеченные не только знаками препинания, но и разбивкой текста усиливают экспрессивный рисунок. Метафоры приобретают все более символический характер (слова-символы: “желтый”, “иероглиф”, “колпак”, “колокол”, “кристалл”, “трамвай”, “замкнутое кольцо”, “гаснущая спичка”, “птицелицый лысый ангел”, “белый ад”, “ледяная нирвана”). Но техническая виртуозность поэта – не самоцель, она органична и не ощущается как прием.
Интересно исследовать трансформацию символики гадальных карт Таро в стихотворении “Старуха знает карты веером…” В раскладе карт мы находим слегка видоизмененные символы из основных арканов Таро: Дьявол, Дева (она же Императрица), Клоун (он же Шут или Дурак), Повешенный и Император. В традиционной интерпретации Таро Дьявол – это “зло”, “эгоизм”, “безумие”; у Девы-Императрицы двойственная природа, она может означать “чистоту и непорочность”, но и “соблазн”, “притворство”; Шут – “пассивность” и “безответственность”, но он же “ловец Луны”, “вечный странник в поисках недостижимого”; Повешенный – “энтузиазм, питаемый иллюзиями”, “невыполнимые замыслы”, “неразделенная любовь”; Император – “власть, тирания”. Очевидно, что символы карт достаточно мрачные. Но в гадании важно не значение каждой карты, а истолкование их сочетания. Авторы данного эссе, естественно, не сильны в этом вопросе, но старуха в стихотворении говорит однозначно: “…снимут голову / и не поморщатся, сынок”. Тем более, что поэт вводит в расклад новую карту, которая отсутствует и среди набора Таро, и в традиционной колоде, – “черный воронок”. Получается, что гадание ничего не значит. “Карты веером” можно толковать и так, и этак. Значение символов намеренно снижается – “дьявол с веником”, дева – “дива голая”, а лирический герой живет “под красным императором”. Что же важно? Не то, что “снимут голову”, а то, что в голове – воображаемый иной мир, иная музыка – “фуга невозможная”…
Лирического героя Михаила Дынкина больше волнует другое – замкнутость времени, пространства и даже самой вечности, невозможность вырваться из круга. Творчество – попытка сделать это, но и оно не спасает.
и, как шмель, перегруженный слов пыльцой,
разум тщится взлететь с цветка и тогда
торопливо смыкаются лепестки.
И лиловую патоку пьёшь года,
герметичною вечностью взят в тиски.
Элегическое настроение первых стихов сборника постепенно сменяется предчувствием трагедии. Но трагедия эта не помещена в локальные рамки: повторяющиеся и эволюционирующие мотивы – иероглифы смерти, жизнь “под колпаком”, приметы “задворок ада” – определяют масштаб не столько личной, сколько всеобщей катастрофы.
было тихо, “все умерли” было
лишь в серебряном сердце Плеяд
мама Раму под айсбергом мыла
в черной ванне, где плавал Марат
От стихотворения к стихотворению взволнованность и тревога поэта яростно нарастают. Нечистой силой неистово разыгрывается карточная колода, игра идет не на жизнь, а на смерть. Любое гадание бесполезно, не поможет ни магический кристалл, ни некромантия, ни “карты веером”, ни гадание по руке, ни “созерцание мужских и женских чисел”. Остается лишь “предсказывать прошлое по морщинам пифий”. Опыт и интуиция чутких пальцев, даже если на каждом из них “по глазу”, не способны отсрочить близкую катастрофу и перемещение из света в тень, остановить переход в “невидимую часть спектра”. “Ночь будет теплой”, “муза легкодоступной”, “смерть быстрой”, “путешествие долгим, дыхание сбитым”. Бессмысленность состязания с судьбой и смертью – вот главная мысль сборника “Не гадай по руке”, мысль, определяющая экзистенциальное настроение всей пронзительной поэзии Михаила Дынкина.