Рассказ первый
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 22, 2008
В деревню Лембозеро я отправилась на пару с Галей Гориной, девушкой из деревни Курголово, с которой я успела подружиться за две недели. Нам, студенткам из города, местные жители не очень доверяли, относились настороженно. Трудно было вызвать на откровенный разговор старушек, которые за всю жизнь лишь два раза в город выезжали и по долгому жизненному опыту от “городских” ничего доброго не ждали.
В Лембозере у Галки жила её родственница, двоюродная сестра её родной бабушки Ольга Тимофеевна Хазарова, старушка восемьдесят третьего года рождения.
С утра мы из-за какой-то ерунды задержались, вышли только после обеда. До Лембозера было километров двадцать или двадцать два. Только кто их мерил? – лесные километры. От Курголова до развилки на Метчилицу нас подкинул на тракторе с прицепом знакомый мужичок. Путь наш сократился почти вдвое.
Растрясло нас на тракторной безрессорной тележке – жуть!
На развилке от широкой дороги до Метчилицы мы поблагодарили нашего милосердного самаритянина-тракториста и пошли на негнущихся ногах по узенькой лесной дороге, по которой только на санях или на телеге можно было ехать.
День был теплый, безветренный, мошкара и комары одолевали нас страшно. Хоть и были мы закутаны по брови в белые ситцевые платочки, так что сквозь ткань много не поговоришь, но нудные насекомые вились над нами серыми, почти не просветными тучами, и мы сами себя жалели, и жалели, что нельзя нам добраться до Лембозера хоть на душетряской тракторной тележке.
Лес обступал проселок и нависал над нами дырявыми арками, как в английских парковых галереях. Лес густой, сумрачный, болотистый, непролазный — ольха, осина, березки, черемуха, малинник. Мы устали, вспотели, проголодались.
Я хотела кушать и плакать, но Галка меня подбадривала: — “Вот, сейчас, еще метров триста!” “Скоро, скоро сделаем привал” “Еще недолго, еще чуть-чуть, Маринушка!”
Наконец справа блеснул за высокой одинокой сосной неяркий свет — по тропинке мы поднялись к сосне и увидели с горушки блестящую, как стеклянный поднос, круглую поверхность Лембозера. Даже дух захватило!
Слева была видна сама деревушка – семь или восемь домов. Над одной крышей ровным сигаретным столбиком мирно вился дымок. Красиво и покойно было, до щемящей рези в глазах…
Внизу, на склоне сопки, густо-густо рос ивняк, и слышалось за ним журчание речки.
— Бурчалов омут! – объявила Галка. – Там сделаем привал, перекусим. До деревни еще часа полтора идти…
Мы спустились к берегу.
Перекусили калитками и вареными яйцами.
Галка, добрая подруга моя, закурила сигаретку. Она хоть и младше на два года, но выглядела, словно старшая моя сестра. Фигура у неё статная, основательная в кости, лицо скуластое, взгляд гордый. Это я в те годы была девочка-тростиночка, темненькая, как цыганочка, челочка на лобик, губки не крашены, глазки не подведены…
Галя отучилась два года в городе, в медицинском училище, но решила бросить, не понравилась ей специальность, и в то время она работала секретарем в сельсовете. Её местные власти к нам направили, как бы в кураторы и помощники. Чтобы наша фольклорная экспедиция занятым на сельхозработах сельчанам своими просьбами и расспросами не докучала.
— А почему так омут называется: “Бурчалов”? – спросила я.
— Здесь водяник живет, “водяной” — как у вас в городе говорят. По имени Бурчало Акимов. Мне бабка Оля, к которой мы идем, о нем рассказывала. И тебе она расскажет.
На возвышенном берегу, у омута, гнусных насекомых было значительно меньше, озерная свежесть их отгоняла. Мы с Галочкой попили водицы, прилегли на пять минут и – заснули!
… … …
— Вставай, Маринка! Вставай! Проспали все! Ночь скоро! – разбудила меня Галинка.
Прошло, наверное, часа два или три, уже вечерело. Неяркое солнце стояло над дальним берегом Лембозера. Мы наскоро перекусили, запили свежей водицей.
— Лесной дорогой не пойдем, страшно. Заблудиться можно. И комары жгут! – сказала Галка. – Дальше пойдем вдоль Лембозера. Пусть дорога путаней, зато комаров меньше.
После кустов ивняка перед нами оказались старая полуразрушенная плотина и остов мельницы — речка с грохотом переваливалась по камням между черными бревенчатыми стенами на глубину в три метра. От берега до берега запруды было перекинуто толстое, мокрое бревно. Я очень боялась поскользнуться, но перешла вслед за Галкой, стараясь не смотреть себе под ноги.
— Мельница. Здесь семья Бурчаловых жила, мельники, – объяснила Галя, показывая на странный, разрушенный почти до основания, бревенчатый сруб. – Это их прадед мельницу построил. Давным-давно! Он с водяником дружил. Потом его правнука раскулачили, в тридцатом. Мельницу на колхоз отобрали, да её сразу же по половодью подмыло и разрушило. Так на колхоз мельница и не поработала… Не захотел водяник коммунистам помогать. Бабка Оля мне рассказывала, что всем колхозникам пришлось тогда на ручных крупорушках зерно тереть. Хлеб получался грубый, невкусный. Другой мельницы тогда в округе не было…
Тропинка шла вдоль Лембозера, огибая каждую малую загубину, взбираясь на каждый невысокий холмик, и мы с Галочкой почти выбились из сил. Особенно тяжелый отрезок пути оказался почти перед деревней — Марушкино болото. Крюк вокруг болота вытянул из нас последние жилы. Я устала так, что почти не обращала внимания на комариные укусы.
После болота пошли сенокосные угодья, сено здесь еще не косили, и мы, слегка передохнув, обогнули сенокосные поля поверху, вдоль каменного “заборья”.
Наступила уже настоящая белая ночь, стал накрапывать мелкий дождик. Между нами и деревней Лембозеро встал преградой густой остров высоких сосен и елей.
— Ты кладбища не боишься? – спросила меня Галка, останавливаясь и прикуривая.
— А что такое? – удивилась я.
— Видишь, впереди на холме перелесок? Там два кладбища. Бычарово кладбище, староверское, и наше кладбище, православное. Если их по откосу обходить, то крюком в полтора километра, а если напрямки пойдем, до деревни рукой махнуть. Здесь всего-то метров триста, – пояснила Галя. – Ты как к мертвякам относишься?
— А никак я к ним не отношусь! Они мертвые, а я живая! – пошутила я. – Так что между нами нет ничего общего!
— А я покойников не люблю. Потому и ушла из медицинского…
— Дай мне тоже сигаретку, — попросила я. Ноги у меня были мокрые, промочила, когда Марушкино болото обходили, силы были на исходе. — Напрямую пойдем! Только ты первой!
Высокая, почти в полтора метра высотой, каменная кладка заборья в одном месте оказалась разрушенной. Мы кой-как перекарабкались с Галкой через каменный забор и вступили в мрачную темень соснового бора. Между стволами деревьев то здесь, то там проглядывали могильные холмики, заросшие и обложенные камнями. С мохнатых сосновых лап свисали густые пряди дырявого мха и многолетних паутин. Над некоторыми могилами стояли странные, изъеденные временем и жуками резные деревянные столбцы…
— Что это такое?- шепотом спросила я.
— Здесь староверов хоронили. Еще в прошлом веке…
— О-хо-хо-хо-хо-хо-хо… — старческим хриплым голосом засмеялся прямо над нами филин.
— Вот дурак! Напугал! – повернулась ко мне Галя и машинально перекрестилась.
Мы замерли.
Что-то шуршало слева, в кустах малинника. Сорвалась с высоты сухая сосновая ветка и, царапаясь о тишину и прорываясь сквозь древние паутины, мягко провалилась в мох… И опять почти полная тишь…
Мелкие дождинки почти не проникали сквозь густые ветки до земли. Они собирались в крупные редкие капли и изредка бухались по листам папоротника. Словно у кого-то невидимого неравномерно стучало сердце.
Сосновый участок перелеска сменил лес еловый, и окончилось староверское кладбище. Вместо странных полуязыческих столбцов между елей росли более привычные взгляду православные шестиконечные кресты под двускатными кровлями. Судя по количеству могил, в этом месте люди хоронили своих близких уже лет триста-четыреста. Еловый лес показался нам более густым и непролазным. Продирались мы почти на ощупь, я даже пожалела, что мы не пошли в обход, впереди мерещился какой-то воздушный просвет, прогалина… “Слава Богу!” — подумала я, и тут шедшая впереди Галинка вдруг замерла, не оборачиваясь подняла руку, призывая меня к полной тишине…
— Тише! Смотри что там!? – испуганно зашептала она.
— Где? – прижалась я к Галинке.
Впереди, на прогалине, за огромным валуном творилось нечто невообразимое: несколько фигур, полупрозрачных в свете белой ночи и моросящего дождя, двигались мимо нас, как по сцене. Возглавлял шествие высокий мужчина в белесом, стиранном-перестиранном офицерском брезентовой плаще с капюшоном. Капюшон островерхий, как на карикатурах у Смерти рисуют. На вытянутой в сторону руке мужчина нес керосиновый фонарь “летучая мышь”, освещая дорогу семенящим за ним четырем старухам с лопатами и еще одной низенькой фигуре. Я сразу же поняла, что это не покойники из могил, а обычные живые люди. Во-первых, точно такой же плащ есть у моего папы, офицера. Во-вторых, покойники с лампами по ночам не шастают. А в-третьих, они вообще спокойно себе лежат, во всяком случае – должны лежать, а не шляться где попало…
Процессия остановилась, мужчина в плаще с капюшоном высоко поднял фонарь:
— Здесь? – спросил он у старух, и в этот момент Галина почти неслышно выдохнула и стала проваливаться в обморок. Я подхватила её и дала две пощечины…
— Здесь! – уверенный басом ответила старушка в мужской фуфайке.
— Вау! – нечленораздельно вякнула приходящая в себя Галя. И одна из старух пристально посмотрела в нашу сторону, на ту ель, за которой прятались мы, явно что-то услыхав… В этот момент почти из под наших ног на странную ночную процессию выбежал из-за валуна барсук, – ростом с небольшую собаку, — испугался во второй раз старух и напролом рванул сквозь густой малинник.
— Барсук! – сказала другая старуха и размашисто перекрестилась. Вслед за ней крестными знамениями отогнали свои страхи все остальные члены ночной процессии. (“Мертвецы не должны креститься!” — отметила я про себя).
— Что им на кладбище ночью надо? – спросила я тихо.
— Что им на кладбище ночью надо? – ответила Галя еще тише, как эхо.
— Это она напустила. Хочет нас выгнать! – объяснила своим спутникам старуха с каким-то странным, темным лицом.
— Это бабка моя, Оля. Точнее, двоюродная сестра моей бабки, — шепотом сказала мне Галка, — Давай, посмотрим, что они делать будут?
Мы затаились за густыми еловыми ветками и всю дальнейшую сцену наблюдали молча, стараясь не издать ни звука.
Высокий старик передал “летучую мышь” самой низенькой нелепой фигуре, и мы разглядели, что это не подросток, а горбун. “Ефимыч, — пояснила Галя, — Он когда-то бригадиром в Лембозере был”. Старик и старухи стали откатывать с могильного холма камни-кругляки, а потом долго, в две лопаты, сменяя друг друга, выкапывали землю из могилы…
Потом в могилу опустился Ефимыч, подцепил гроб двумя веревками, выбрался, и вся бригада ночных гробокопателей вытащила из ямы нечто странно. Это был не обычный дощатый гроб, а обтесанный, в виде двух корыт, толстый ствол дерева… Верхнее корыто, поменьше, лежало на нижнем, как крышка. Горбатый бригадир Ефимыч подсунул лезвие топора между долбленых корыт, но высокий старик жестом остановил его:
— Погоди! Свети сюда…
Старик нацепил на нос очки, достал какую-то книжицу и стал громко бормотать речитативом на непонятном языке:
— Исен ан исе ежи шан Етчо,
— Ёовт ями яститявс ад
— Ёовт еивтсрац тедуберп ад…
….
— Это он “Отче Наш” задом наперед читает! — догадалась Галинка.
Когда старик прекратил чтение, старухи взволнованно запричитали:
— Нима-Нима-Нима!
Горбун сковырнул верхнюю крышку-колоду, и вся бригада ночных гробокопателей обступила открытую домовину… Нам с Галькой из-за ели не было видно, но старухи туда смотрели неотрывно и молчали, молчали — пауза затянулась, казалась бесконечной…
— Права была Екатерина Алексеевна… — чуть заикаясь, первым подал голос Ефимыч.
— Права!
— Права!
— Ляй-ка! Почти не истлела, нечестивая!
— Гвоздь давай! – приказал старик в плаще. Он принял из рук одной из старух длинный стержень, блеснувший в луче керосиновой лампы тусклым светом серебра. Непонятно откуда в правой его руке появился топор, старик наклонился над домовиной, прицеливая удар…
— Промеж глазьев! Только промеж глазьев! – ткнула Ольга Тимофеевна указательным перстом.
— А то я сам не знаю! – грубо рявкнул старик. Вбив гвоздь в то, что лежало в глубине, старик обошел домовину и, глубоко наклонившись, прощупал нижнее дно. — Передвиньте её на камень…
Старухи протолкнули колоду на камень, и старик с тыльной стороны нанес несколько ударов обухом, очевидно загибая острие гвоздя, прошедшее сквозь останки и колоду… Все остальное действие происходило при полном молчании и очень слаженно, словно бригада ночных заговорщиков совершала своё мрачной действо не в первый раз или они тщательно отрепетировали сцену и заранее распределили роли.
Колоду закрыли тесаной крышкой, опустили в могилу, бросив туда веревки и топор, закидали могилу землей, снова водрузили крест и тщательно навалили сверху камни.
Могилу окропили крест-накрест водой из маленькой бутылочки, Ольга Тимофеевна зажгла от “летучей мыши” свечку и утвердила её на камень в изголовии.
Не молясь и не крестясь, все заговорщики троекратно плюнули на могилу и, пятясь, удалились…
— Да уж! Фольклорный край… Традиции здесь древнее древнего! – попыталась пошутить я. Страха от виденного я почти не испытала, было немое изумление и какой то мистический шок, словно я не в первый раз в жизни видела это действо и когда-то, давным-давно, в одной из своих прежних жизней, я сама забивала серебряный гвоздь в колоду и в останки неуспокоившейся ведьмы…
— Что же делать? – заволновалась Галина. – В деревню нам сейчас никак нельзя! Они же поймут, что мы все знаем… А что мы знаем? Что они гвоздь в мертвяка заколотили?
Мы выбрались из-за ели, прокрались на край кладбища. Деревня лежала перед нами – словно игрушечные домики на макете. Шесть человеческих фигурок, неясных и призрачных в моросящем дожде, подходили к воротам из слег. Замыкал шествие старик в плаще с капюшоном. Они шли понуро, не разговаривая и не оборачиваясь…
Над потревоженной могилой стоял крест с жестяной табличкой: “Трегубова Елена Васильевна, 1913 – 1948 гг.”
— Молодая еще была… — сказала Галя.
— Да, молодая… И умерла давно. – согласилась я.
— Наверное, до сих пор свои пакости творила…
— Наверное…
… … …
Мы с Галинкой выбрали поблизости свежий стог сена, раскопали в глубине небольшую пещерку и решили переждать эту ночь здесь, а в Лембозеро войти на следующий день, после обеда…
Через два дня, когда мы собрались возвращаться в Курголово, Галка Горина как бы невзначай спросила у своей двоюродной бабки:
— Бабушка! Что-то я не вижу твоей ложки серебряной, которой ты так дорожила? Куда она пропала?
— “Куда – куда?!” Не знаю “куда”… Самой невдомек.