Фактоид, начало
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 22, 2008
Я нажал кнопку. Дверь открылась. Меня
втащили в Буквально втащили внутрь.
Oleg Tumanov
Генерал КГБ оказался маленьким
С первого взгляда показался даже лилипутом по причине своей непосредственной близости с британцем, заместителем нашего директора-американца, который еще выше, но, к счастью для нашего гостя, блистал отсутствием. Возможно, не случайно: поскольку и британцу, судя по застывшей улыбке учтивости, выпавшая роль не особо нравилась, и вряд ли по этическим соображениям, а скорее потому, что джентльмен наш не успел к ней подготовиться, все оказалось как-то в последнюю минуту, внезапно и врасплох, как, впрочем, сам распад Советского Союза, случившийся буквально на днях и точно так же: out of the blue.
И точно так же, как этот наш конферансье поневоле, чувствовали себя все, кто уже собрался на человека-легенду, весть о появлении которого разнесли секретарши, под конец рабочего дня смятённо забегавшие по коридорам и кабинетам сотрудников “Свободы”: “Кей-Джи-Би дженерэл! Генерал КГБ!..”
Теперь все молчали, подавляя даже нервный кашель. Всем было не по себе. И становилось тем, кто прибывал из коридора. Все при этом выглядели несколько ошарашено: будто при всей своей информированности – а в нашей библиотеке целый пролет железных стеллажей про это — на самом деле до конца не верили в реальность того, откуда визитёр возник. Были, впрочем, и разочарованные; донесся даже шепот с армянским акцентом, и это, конечно, был Гарик Ионесян: “Не Джеймс Бонд… кара-пэт…”
Но на других лицах, особенно на женских, из национальных, более непосредственных редакций, читался откровенный ужас. Потому что появился генерал, если развить вышеупомянутую английскую идиому, отнюдь не “из голубизны” (ну разве что лермонтовской – если вспомнить про мундиры и подвластный им народ). Не из лазури, нет. Даже не из ультрамарина более глубокого залегания. А просто разверзлась самая непроницаемая бездна, Марианская впадина противостоящего мира, и на всеобщее обозрение явился глубоководный гад, зубастый уникум, какой-нибудь, выражаясь ихтиологически, большерот, монструозность которого – и я не говорю о внешнем облике – была сформирована давлением, просто непредставимым в нашем свободном мире.
Ужели перед нами достоверный факт реальности? вопрошали выразительные глаза “националок”.
Ужели мир таков на самом деле?
И только генерал — единственный в зале — чувствовал себя вполне в своей тарелке. Был он, конечно, в штатском – хотя пиджак сидел, как китель. Черные туфли поблескивали. Какого размера, интересно? При этом росте даже дама считалась бы петит, но генерал был маскулинен, особенно, лицо, оно было у него малоподвижно, уверенно и повелительно – на прежний еще, на советский манер. Непререкаемо, монологично. Жестоко-властно.
Настороженность толпы, безотчетно и строго соблюдающей сакральный круг пустоты, объяснялась не только аббревиатурой, которую представлял здесь самозванный гость. Мы, исчисляющие свою аудиторию миллионами (а согласно руководству – так и десятками миллионов), сейчас должны были сами оказаться в роли слушателей. И генерал нами уже владел, хотя еще не произнес ни слова. Он ощущал себя выше нас всех — по сравнению с ним, почти что гулливеров. Смотрел на нас свысока. Так, что непонятно было даже, что мешает этому метру-с-кепкой вот сейчас притопнуть и совершить переворот, объявив себя начальником нас всех. Как самозваный разрушитель того, на чем стоял Союз, он, разумеется, был избалован вниманием Москвы и мира. Однако тайна этой самоуверенности была в другом. Генерал нас знал интимно. Совсем еще недавно он ведал нами, то есть, не исключительно, а в том числе и нами, когда в качестве шефа внешней контрразведки СССР давал своему невидимому фронту добро на подрывную против нас работу, включавшую такие нашумевшие действия, как уколы отравленными зонтиками, как взрыв ко День рождения Красной армии, и прочие конкретные дела по сведению нас к нулю. Можно сказать, наш контрначальник. Генерал аннигиляции.
Любопытно, что новоприбывшие, сразу обеззвучиваясь, пытались протиснуться за спины коллег, которые не то, чтобы жались к стенам, но сильно к ним тяготели, как бывало, когда объявляли белый танец. Никто не хотел быть выбранным – даже взглядом. Никто не хотел сближаться – даже на лишний шаг вперед. Сзади напирали, спереди оказывали сопротивление, а по центру была пустота, которая замыкалась генералом и чуть поодаль отстоявшим британцем, который не только улыбался, но и заранее сутулился. Молчание, которое царило, британец, впрочем, не нарушал, хотя, по законам гостеприимства, должен был бы разрядить, поскольку в этой сгущенной, как бы ждущей своего момента немоте ничего доброго не было. Напротив: содержалось и нарастало нечто зловещее, отчего в голове возник и не исчезал отдаленный звон предвосхищения… Чего? Откровений? Скандала? Скверного анекдота?
Ненавистников аббревиатуры в этом зале, названном в честь американского борца с коммунизмом, набилось уже столько, что лично я не исключал ничего, тем более, что никаких специальных мер безопасности не было, как и мер селективных. Любой сотрудник, включая складских рабочих, мог привести своего визитёра. Генерал, таким образом, оказывался в открытом доступе, и я поймал себя на том, что заталкиваю обратно в подсознание всплывающую картинку, телевизионный кадр, на котором Руби только что отстрелялся по Освальду – субтильному человечку, с мученической гримасой зажимающему пулю. Но на то и был он генерал, чтобы не бояться пуль, реальных или ментальных, осыпавших его градом. Держался под этим огнем он хладнокровно, хотя перед лицом количественно нарастающего противостояния порой развлекал себя как бы внезапно пришедшим в голову вопросом, который адресовался британцу, все с той же улыбкой наклонявшемуся еще ниже, чтобы переуслышать.
На языке “основного противника” генерал говорил бегло, но с заокеанским акцентом, которым несколько бравировал, как и всем своим извращенным – разумеется, — но всеочевидным американизмом. И пусть этот “изм” читался сейчас, как вульгаризм и наглость, я знал, что предметом генерал владеет лучше любого из нас: будучи “по профессии русскими”, как сказал какой-то циник, специально мы Америку не изучали, тем более – в академиях ГБ.
Именно в “Америке” — иллюстрированной отдушине холодной войны – увидел генерала я впервые. Журналы втайне от своей деспотичной матери давал мне лучший школьный друг. В престижной той квартире – сталинский дом на Ленинском проспекте – вся “Америка” была политически корректно вынесена в сортир, где занимала над унитазом туго забитые деревянные полки, подпертые кронштейнами и восходящие к потолку. Было это в прошлом веке, году в 64-м; и процесс листание запретной “Америки” сопровождался конфликтом ароматов, биполярных и взаимоисключающих, заокеанского пряного полиграфического благовония, исходящего, казалось, непосредственно от фотообразов, – с тем, чем пахла советская уборная в эпоху, когда подтирались советскими же газетами (их предварительно прочитав, нарезав и размяв): сероводородом? аммиаком? Скатолом, которого на уроках химии мы не проходили? Возможно, просто хлоркой. Тогда еще, отбрасываемый назад многоразличными табу и комплексами, я не шел до конца в расщеплении малоприятных предметов на молекулы; однако остается фактом то, что мое первое визуальное знакомство с Америкой совершалось в атмосфере противоборства запахов.
Парень на фото улыбался, будучи представлен мне “Америкой”, как стажер Колумбийского университета из Советского Союза. Совсем еще молодой стажер; помню и не скрою, что был охвачен завистью: “Везет же некоторым…” При этом я не исключил, что может повезти и мне – “если поступлю в Москву”. Будучи намного моложе молодого соотечественника, я настолько не представлял себе свою советскую действительность, что заокеанскую стажировку счёл чистой игрой фортуны. То, что за океаном стажер не бил баклуши, а пребывал в качестве сотрудника КГБ, читатель “Америки”, каким я был тогда, не знал, а если бы и знал, то мало что бы понял. Меня настолько берегли от непосильных знаний, что в шестнадцать мальчишеских я не отождествлял аббревиатуру, которая изредка попадалась на глаза в газетах, с эвфемизмами, долетавшими от взрослых – как смехотворными (“органы”, буга-га!), так и затемненными до полной невнятности (как “оттуда”, как “куда следует”, “кому надо” и пр.) И уж совсем нельзя было представить себе, что парнишка на фото в “Америке” носит в ранце генеральские погоны, которые заслужит от самого Андропова, поработав на всех “невидимых” фронтах – как на внешнем, где, среди прочего, курировал нашу корпорацию, так и внутреннем, где боролся с инакомыслами.
Совершенно очевидно было, что государственных и ведомственных секретов познал он при этом столько, что сам стал олицетворением той самой знаменитой геополитической непознаваемости: “a riddle wrapped in a mystery inside an enigma” — загадки, завернутой в секрет и спрятанной в тайну, как, в том соперничая с Тютчевым, проникновенно выразился Уинстон Черчилль.
Но дополнительно, и сверх того — еще и ходячей картотекой агентуры.
Надо думать, что обратившись против собственной альма матер, генерал поверг в непреходящий ужас разоблачения бывших своих коллег – в особенности, конечно, тайных.
Глядя на него, я пытался себе представить внутреннее состояние этих марионеток, бессильно повисших на пальцах кукловода, решившего, что в эту игру он наигрался. Озноб, подавляемый мной при этом, был чувством драматизма текущего момента. Разделяемого и коллегами – если судить по носогубному тику, периодически выдававшего во всем прочем совершенно спокойного редактора программы “Союз нерушимый: факты, мнения, суждения”, или по напускному благодушию на пожилом лице ветерана Нигерийского, который в несколько заходов набрал в кантине за день свою обычную дозу пива “Хофброй” и являл полную готовность к примирению с вчерашним врагом.
*
Русская служба выбрала ближайшую от входа правую стену, перед которой (отражаясь в мокрых окнах) стояла беспорядочной толпой. Никакой монолитности в Службе, разумеется, не было; однако при всей пестроте политического спектра (минус, по внутреннему статусу, нацизм и коммунизм) имели место в ней и фракции, и группы интересов. Все эти объединения, видимые, конечно, только посвященному, генерал разнес, рассеял и развеял. Атомизировал. Несмотря на то, что многих объединял предательский бадиленгвидж, язык тела (скрещенные, к примеру, руки на груди), каждый тут пребывал отдельно. Поврозь и наособицу, сказал бы Солженицын (который с нашей корпорацией “Свобода” дела принципиально не имел: да, проживал в Америке, но от почетного гражданства, предложенного Белым домом, отказался и давал интервью исключительно Би-би-си). И это одиночное стояние отражало тот несомненный факт существования, что у каждого из собравшихся на генерала было свое, ни с кем не разделимое, интимно-сокровенное отношение к ГБ.
Непримиримость? Безусловно. Причем, не только персональная, — историческая, можно сказать. Генетическая. Родовая. Но был и страх, конечно. Страх обнаружить жгучесть этого чувства, исключающего толерантно-просвещенный диалог. Так это было на самом деле, или нет, но, во всяком случае, это то, что мнилось мне, наблюдающему за наблюдателями, которые под напором своих эмоций прилагали усилия к “нечитаемости”.
Напротив нас, отодвинутые пространством паркета к противоположной стене, окна которой, благодаря наружной мозглости, усиливали яркость момента до торжественности, стояли сотрудники национальных служб – менее лицемерных, чем наша. Там чувства были написаны на лицах – и невольно взгляд мой устремлялся поверх голов. Подобные чувства и лица я где-то уже видел. Не на фото- ли документах, запечатлевших, как восставший Будапешт линчует своих гэбистов?
Чаша сия миновала Москву, когда 22 августа – месяца три тому назад — на наших мюнхенских телеэкранах подъемный кран там оторвал от пьедестала 11-тонного Феликса, железным тросом обмотанного подмышку и за горло.
Гуманизировался, что ли, мир?
И если даже на Лубянке все прошло цивилизованно, то уж на “Свободе” никаких эксцессов не предвиделось тем паче. Поэтому супергэбист стоял непринужденно, в полный рост, иногда обводя нас равнодушным взглядом, который скользил, ни на ком не задерживаясь и не выражая ровным счетом ничего – даже своего всеведения. Надмирным таким. Потусторонним – если иметь в виду Добро и Зло.
Перед входом тем временем нарастала группа запоздавших, которая своей массой все дальше и дальше вытесняла в круг локального шефа безопасности. Фрост, таким образом, оказался напротив генерала – на прямой дуэльной линии шагов в одиннадцать. Невозмутимое лицо Фроста, который, конечно, волновался, было, скорее, симпатичным. Как и подчеркнутая скромность одежды. Как и, разумеется, фамилия. Вообще говоря, похож он был на немецкого актера, который прославился в роли капитана подводной лодки, после чего был допущен в голливудские фильмы второй категории. Однако престиж нашей корпорации к исходу холодной войны, чреватой победой, был столь высок, что Фрост вполне мог оказаться и родственником американского поэта. В данный момент, во всяком случае, в нем самом было нечто романтично-поэтичное: темные кудри, матовая бледность и лихорадочный блеск синих глаз, устремленных на визави.
Всем нам хотелось думать, что в его лице московской аббревиатуре противостоит вашингтонская, все козни пресекающая. Но были сомнения. Слишком уж человечно выглядел наш шеф секьюрити. Чувствителен. Тонкокож. С другой стороны, не обнаруживал пороков, за которые мог быть уволен из рядов. Но был ли он Си-Ай-Эй? Ничего определенного сказать нельзя, но выглядел он, скорей, как частный спец по безопасности, профессиональный пинкертон, нанятый корпорацией, которая боялась Ленгли больше, чем Лубянки. Потому что никакой КГБ со всей его хитромудростью не может по части разрушительной эффективности сравниться с прекраснодушным американским идиотом. За связи с ЦРУ вполне могли прикрыть всю лавочку, как уже реально нависало после общеизвестных американских скандалов середины 70-х, когда наши ветераны, месяцами не получавшие зарплату, приходили на работу со своей собственной туалетной бумагой — за отсутствием оной на “Свободе”, каким-то чудом удержавшейся тогда на волоске.
Пользователям программы Google Earth (или воронам, которых в Английском парке в изобилии), здание среди зеленого массива должно напоминать гусеницу-восьминожку. Тыл защищен одним из ручьев Английского парка. Фронтон после взрыва обнесли стеной. На подходах — пространство, разлинованное на девять теннисных кортов, через проволочную сетку которых советские журналисты так любили снимать “Свободу”. За кортами трамвайная линия и еще один ручей, вернее, рукав того же Айсбаха. Над бурным потоком возвышается целый бастион старых жилых домов, выходящих с обратной стороны к набережной Изара, а интимным тылом к нам. От радио не близко, метров четыреста, но взрывной волной там выбило все стекла, что вызвало у жильцов прилив эмоций к подрывному центру, приземисто-гусеничная архитектура напоминает о том, что изначально здесь был американский госпиталь с палатами, отделениями и операционными залами. Года через четыре там возникнет институт информатики местного университета. Но это будет после нас. После того, как мюнхенский период кончится.
Пока что всё, как есть.
Как устоялось за десятилетия холодной войны, тайны которой нам сейчас огласит гонец “с холода”, всем своим
Зал выбран самый лучший. Здесь были, возможно, операционные; сейчас это Хоуленд Сарджент зал – в честь первого директора радиокорпорации, которая начала свою активность под наступательным названием “Освобождение”. Этот, говоря по-русски, актовый зал имени Хоуленда Сарджента уже отмечен, благодаря гостям моей программы, сильными событиями. Булат Окуджава здесь бросал на стол свой партбилет, объявляя под аплодисменты сотрудников “Свободы” — бурные и продолжительные — о своем разрыве с КПСС. Взойдя на ту же сцену, беспартийная Белла Ахмадулина просто читала свои стихи.
По разряду культуры, законно празднующей свою победу над советской властью, генерал КГБ не проходил никак. Конечно, VIP, конечно, важный, возможно, даже эпохальный гость. И никто не спорит, что аббревиатура обладает субкультурой, время от времени выдающей всенародные хиты из фильмов, снятых “по заказу Комитета государственной безопасности при Совете министров СССР (а потом и просто СССР без оскорбительного “при”). Никто не пригласил его подняться над аудиторией. В голову никому такое не пришло. Даже любезному британцу. Весть о капитуляции не произносят свысока.
Сам генерал, избалованный вниманием в Москве, вряд ли ожидал, что окажется не только лицом к лицу с превосходящим противником, но и на одном с ним паркетном уровне: то есть, заметно ниже нашего пока что молчаливого большинства. Но кишка была там не тонка — напротив. Что мы, микрофонные борцы из безопасного далека? Вот он, фаворит Андропова, получивший генерал-майора в тридцать восемь мальчишеских лет, выступил против своей своей альма матер, коей был, можно сказать, любимый сын, в самом ее лоне. Лишился за это звания и всех наград, жил в перспективе ареста и суда. Только фортуна и тут не оставила любимца. Сразу после фиаско ГКЧП, этого рассосавшегося “бунта серых”, Горби все возвратил ему по полной. И в развороченном событиями лоне генерал на данный исторический момент являлся даже не вторым номером, а де факто Первым – поскольку, в отличие от нового председателя КГБ, по специальности инженера-строителя, назначенного с разрушительной миссией, генерал был все же профи.
Словом, герой.
И в то же время монстр.
Поскольку, как ни крути, а ремеслом этого советско-антисоветского “силовика” было все то же – насилие, уничтожение, разрушение, хаос… Смерть. Non-being. Да…
Небытие.
Безмолвие было таким, что я, отложениями солей по молодости лет не страдающий, услышал хруст собственной шеи, когда повернул голову налево, к дверям, из-за которых наконец-то появилась моя сотрудница, шагая вперед алюминиевой палкой с резиновым набалдашником.
Все это время меня, наблюдающего за генералом и его аудиторией, терзала совесть из-за того, что бросил человека за станком одного, чтобы самому не пропустить всё с самого начала. Человек, впрочем, от любопытства не сгорал и работы ради готов был манкировать событие. Но мне не хотелось, чтобы она отказывалась от общественной жизни с ее увеселениями и забавами, пусть специфическими, но, в конце концов, на каждой французской ярмарке, как ты лучше меня знаешь, всегда есть свой павильончик Ужаса. Буквально уломал ее сходить на генерала. Но, несмотря на данное мне обещание, не был уверен, что вместо того, чтобы одолевать два марша лестницы, она не уйдет домой — закончив работу и попросив в фойе охранника вызвать ей такси. Теперь душа моя была чиста.
Отвлекаясь от созерцания генерала, народ у входа расступался, давая ей пройти. Мою сотрудницу вынесло в первую шеренгу – прямо к шефу безопасности.
Фрост ей кивнул, и взглядом она ответила ему, как старому знакомому.
Надо сказать, что, несмотря на мою к нему симпатию, этот Фрост меня определенно раздражал. Не только своим видом скромного всезнайки. В коридорах он прилагал лицевые усилия, чтобы не заметить меня – парижанина! писателя! звезду! При этом постоянно пошучивал с бывшим малолетним преступником, который неведомо как оказался на Западе и вырос у нас до редактора военной программы. Но хуже всего было то, что Фрост тормозил мой производственный процесс, то и дело умыкая сотрудницу, без которой я оставался, как без рук. Или он сам заглядывал из коридора, но обычно обязывал (где-то за кадром) явиться к себе в такое-то, крайне неудобное для меня время, и работа внезапно прерывалась. Бросая меня с недочищенной пленкой, она брала сигареты, зажигалку и начинала свой крестный путь, передвигаясь сначала из своего крыла в главный коридор, а там направо и до самого упора, где была дверь с неброской надписью Security. Пару раз я сопровождал ее в надежде, что при мне долго пытать не станут. За первой дверью там был офис, где работала заместительница Фроста — немка. Эта красивая брюнетка вскакивала, высокая, упругая, приветливая, и, без стука заглядывая во внутреннюю дверь, впускала хромоножку дальше. Дверь за моей сотрудницей закрывалась поднявшимся ей навстречу из-за стола Фростом. Его дверь была постоянно закрытой. В отличие от двери немки – широко распахнутой.
Переминаясь в коридоре, я бросал невольные взгляды. Каждый раз в ответ срывал улыбку. Лучезарную. Абсолютно убийственную.
Повезло ему, думал я, отворачиваясь к окну и вспоминая при этом моменты, когда за пределами работы они оба попадали мне в поле зрения. Пересекая мостик через ручей на нашей Оеттингенштрассе. В 20-м трамвае по пути из центра. При том, что пышноволосая брюнетка была выше своего начальника на голову, воспринимались они, как пара; и я делал свои выводы насчет этого симбиоза. Тогда, в трамвае, я возвращался с охоты за американскими пейпербэками, а они предположительно с обеда; держа прямо спину, брюнетка глядела в окно; не отпуская поручень ее кресла, он стоял с потрясенным видом — ну абсолютно счастливые люди. Изо всех сил пытающиеся счастье свое скрыть. Господа? Это было серьезно. Только это серьезно и было. Говоря же о том, чем они занимались по определению… Тут можно и должно судить только по себе, а в безопасности здесь, где все, так или иначе, впадали в фатализм, — нет, совершенно я себя не чувствовал.
И, отворачиваясь после обмена взглядами к окну, выходившему на внутренний периметр, на стоянку по эту сторону белой стены, возведенной с трех сторон после взрыва, я думал: “Вот она, наша контрразведка… Пара возлюбленных”.
На полторы тысячи душ.
И каждая такие потёмки, что черт ногу сломит.
Окончание на сайте “Нового Берега”: