Роман, начало
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 21, 2008
БАХМУТОВСКИЕ
ХРОНИКИ
ИЛИ НИГРОМАНТИЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
О Москва, мати клятвопреступления,
Много в тебе клопотов и нестроения!
Тимофей Анкудинов
В переулке жались друг к другу высокие, в два жилья избы с мутными оконцами, затянутыми бычьим пузырем. Проход между ними был завален пакостиной да ветошью, что москвичи отродясь валили на двор, – пройти невмочь. Вышла вперевалку срамная простоволосая баба, плеснула наземь ведро горячих помоев, чуть не окатив Василия.
Огибая кучи золы и драного тряпья, он выбрался на крутой берег Неглинной, миновал Иверский мост. Возле рва выстроились в ряд виселицы. Две перекладины пустовали, на третьей раскачивался под осенним ветром босый и голый по пояс мужик – видать, недавний, еще не тронутый вороньем. Навстречу ехал боярский возок. Василий загляделся на упряжь, богато убранную лисьими хвостами, – живут же люди! Возница, сидевший позади дуги, замахнулся кнутом, закричал люто: “Куды прешь, блядин сын?!” Так-то вот, дожили, что и холоп в грош не ставит…
За крепким зубастым частоколом виднелась островерхая луковица крыши. Двускатную кровлю над тесовыми воротами венчал четырехконечный, по никонову заведению деланный крест, вызолоченный сусальным золотом. Василий, взявшись за литое железное кольцо, постучал троекратно. Из ворот выглянул звероватый мужик, заросший до самых глаз бородой, – воровское мурло, косая сажень в плечах, кистень за поясом:
– А-а, ты… По которой нужде?
– Про то князь Степан Борисович ведает, – отвечал Василий, – сам звал.
– Ну, ступай, коли так.
Перед крыльцом в резных балясинах Василий, зная княжий обычай, ломанул шапку: не то дворня доведет о непочтении. В полутемных сенях на широкой лавке, крытой медвежьей шкурой, зевал, мелко крестя рот, еще один холоп.
– Доложи Степану Борисовичу: Васька, мол, Татищев явился по княжьему слову, челом бьет.
Тот лениво почесал загривок, встал, разминая ноги.
– Ладно, скажу, – будто одолжение сделал.
Вскорости явился, кивнул кудлатой башкой на двери: ступай, зовет.
Василий щепотно, с пятки на носок, двинулся в покои. Князь Степан княж Борисов сын Старков сидел за трапезой: ел зайца в лапше, даром что пятница. Василий истово перекрестился на образа. Старков с прищуром следил за тем, по-новому ли тот слагает персты: древлего не терпел по государеву и патриаршью велению. Василий отдал поясной поклон, замер, вытянулся свечкою, ожидая, что скажет князь.
Старков громко икнул, запил отрыжку духовитым квасом, отложил в сторону ложку:
– Здорово, Вася. Что стоишь-то, в ногах правды нет…
Василий еще раз поклонился.
– Благодарствуй, милостивец, невместно нам…
Какое там, – невместно, ежели Татищевы и повыше самих Голицыных сиживали, а Старковы смертоубойством да кривдами добыли горлатную шапку в опричнину. Ан нищета гордости помеха, ныне ты рыба-лещ, минуща вещь, – стой болваном да гляди в рот кромешнику.
– Молод ты, Вася, а знаешь, что к чему, чинишься – это хорошо. Все в площадных подьячих перебиваешься, ябедой промышляешь, у бояр службы домогаешься? – молчи, сам про то ведаю, – Старков махнул рукой, лалы и смарагды на пальцах брызнули разноцветным огнем. – Ведаю и другое: неглуп, горяч, чести ищешь. Беден да нечиновен, тем и скучаешь. Что ж, и то неплохо. Послужишь, стало быть, не за страх, а за совесть.
Князь оборотился, позвал громко:
– Машка, где запропастилась? Убирай со стола.
Вошла сбитая дворовая девка, повела крутыми боками, глянула зазывно, – аж мурашки вдоль спины.
– Ба-алуй, курва! – прикрикнул на нее Старков.
Едва девка унесла посуду, князь стряхнул крошки с сивой остроконечной бороды, поднялся, добыв из-за пазухи ключ, отомкнул ларец, затейливо окованный медью.
– Слыхал ли, Вася, про город Бахмутов?
– Слыхал.
– Городок нарочито невелик, да великое воровство там творится. Подкинули нам в Приказ третьего дня извет на воеводу тамошнего, Никиту Горчакова: лихоимствует, дескать, посульничает и людишков утесняет. Сей грех невелик, на то ему и воеводство жаловано – кормления ради. Да сказано в той бумаге и про другие дела – те пострашнее будут…
Старков, подняв крышку ларца, вынул оттуда лист, развернул его и поднес к свече:
– Писано мелко, пестрит, – не разберу. Чти сам, Вася.
Как же, пестрит. Грамоте не больно разумеешь, то и пестрит. Василий, приняв лист, исписанный полууставом, почал нараспев:
– Государю и Великому Князю всея Великия и Малыя и Белыя Руси бьет челом богомолец его, распоп Кузька Рогозин, детинишка сирый и беззаступный…
– Дело чти, а не безлепицу, – прервал Степан Борисович, привалившись к стене, обитой зеленым бархатом.
Василий, пробежав глазами по строкам, отыскал требуемое:
– …и чинятся воеводиным попущением городу Бахмутову нестроения, а людишкам торговым и промысловым разорения и бесстудство. Быв на базаре али на улице, жмет воевода прилепых баб да девок за цыцки, и водят их к нему для блуда. Заведен воеводою собинный кабак, и чинится в котором питейном дому игра зернь, питие табаку и протчие похабства. А сидят там охотные женки и народ привечают, и поят до умоисступления, так что иные и животы свои пропивают и идут в кабалу к воеводе, и наряжен в том кабаке особливый подьячий для кабальных записей. Людишки же бахмутовские имение в реченном кабаке пропивают, а на что на доброе им в деньгах недостача, и пришла чрез то торговля в оскудение. А во всем том воеводе опальный боярин Катырев первый советчик и иным блядовствам его наущает. Возят им с Москвы землю, не иначе вынутый след, слышно, что государев, да некии коренья сбирают для волшбы…
– Вот оно! – Старков поднял палец.
– …и сыплют ту землю под столб да с приговором: как-де ей тяжко, так бы и ему было тяжко…
– Уразумел ли, Вася, что сие значит? А от обоих дадена царю подкрестная запись, дабы над государем ни в чем лиха не чинить, ни ведовством лиха не насылать и следу не вынимать…
– Да отчего ж не прямо к государю тот извет, коли тут словом да делом пахнет?
– Хорошо, Вася, что молод ты, – да и плохо то ж. Катырев – он боярину Стрешневу родня, а государь Алексей Михайлович ведь тоже по матери-то Стрешнев, – чуешь ли? Оплетет его боярин, сродственника обелит… Самовидец-то, чай, надежнее бумаги будет. Мыслю: ехать тебе для того дела в Бахмутов. Покуда не спеши, в грязи увязнешь, поезжай ближе к Покрову, как дороги станут. Доведай про все потонку да втай, себя не оказывай. Дам тебе коня да двух холопей. Коли нет оговора, – шли ко мне человека с письмом, мы воров тут же к Федьке Ртищеву, в Приказ Тайных дел, чтоб заплечные мастера не заскучали. А тебе от меня будет перед государем заступа, чтоб пожаловал тебя думным дворянином…
Василий поклонился, поймал княжью руку, приложился губами к сухим пальцам, унизанным каменьями, – понял, что того от него ждут. Старков вновь поднялся, вынул из ларца звякнувшую мошну:
– Серебра не жалей, однако и впусте не мотай, – за каждый ефимок спрос с тебя будет…
Ужинали Татищевы небогато: горшок постных щей, да торель кислой капусты. Баба-приживалка, устроившись подле лучины, степенно читала Псалтирь: “Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…” Василий то и дело косился на мать: сказать ли, не сказать? Но не выдержал, проговорился:
– Бог даст, матушка, других харчей отведаем.
– Это с чего бы? – Евпраксия Петровна строго взглянула на сына.
– Князь Старков службу дает, посулил и иное…
– Старков… – мать, отослав приживалку прочь, покачала головой, перекрестилась двоеперстно. – Каковы времена: Старков Рюриковичам службу дает, – Старков! Предок твой Михайло Татищев в Иверии турку воевал, а Степка, – вьюнош еще был, – тем временем жил непотребно у Гришки Отрепьева в покоях, гузном угождал самозванцу, как Федька Басманов царю Иоанну… А после вместе с Бориской, отцом своим к другому самозванцу бегал от Москвы в Тушино, а оттоле опять на Москву – как зайцы по полю, туда-сюда порскали. Его бы на колесе изломать, а в чести, в довольстве, песий сын… Да что за служба-то, Васенька?
– Сказывал, ехать мне в Бахмутов да доведать про воровство воеводы Горчакова да боярина Катырева, и будет мне за то думное дворянство.
Евпраксия Петровна вновь покачала головой:
– То еще вилами на воде, а имение катыревское да горчаковское Степка на себя отпишет. А коли что не выйдет, – тебя в подвал на хлеб да на воду: зачем худо старался? Горазд князь чужими руками жар загребать, горазд.
– Да об государе же радеет, матушка!
– Кабы так! Степка еретику Никону-патриарху друг, Катырев со Стрешневым в родстве, а Стрешнев-то с Никоном грызутся пуще цепных кобелей. Думка у Степки такова: свалит Стрешнева, – будет ему от Никона милость. Жаден он на милости-то, уж и срака, прости Господи, в гроб свесилась, седьмой десяток скоро минет, а все не насытится. Гляди, Вася, не снесешь головы: баре дерутся, а у холопьев чубы трещат… Не ездил бы, а?
Василий вскочил из-за стола, ударил себя в грудь кулаком:
– Мочи мне нет, матушка, дале в скудости жить! Смерды, – и те на улицах лают матерно без опаски! Сама же говоришь: Рюриковичи мы, а в лайне ведь обретаемся! Мяса который день не видали, а князь Степан, каков ни есть, а зайчатину жрет, лавки в дому бархатом крыты!
– Нишкни, Васька, – приказала Евпраксия Петровна, не повышая голоса.
Василий сел, как велено, подпер разгоряченную голову рукой.
– Пагуба то мирская, суета сует. Ну да твой ум, твоя совесть, твой и ответ. А благословения моего не жди…
Через неделю после Покрова Василий съехал с Москвы на восток: на плечах тегилей, на боку сабля, за поясом оправленный в черненое серебро иверский кинжал – по Михайле Татищеву память. Буланый жеребец с княжеской конюшни оказался норовист, но на ногу скор. Чуть поотстав от Татищева, скакали старковские холопи Алешка да Гришка, также при саблях и саадаках – то ли помощники, то ли доглядчики, бес их разберет…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Ох, ох, бедныя Русь!
Протопоп Аввакум
Деревня Волчиха от веку жива была проезжающими: путь за нею ветвился – одна дорога вела на юг, на Казань, другая на север, на Бахмутов, третья на восток, к Соли Камской и дале за Камень. По всем по трем шли то купецкие обозы, то стрелецкие сотни, то просто гулящий народ. На постоялом дворе было многолюдно, насилу удалось выпросить у горбатой хозяйки место на полатях да овса коням. Ужинали в тесноте, молча, после вышли толковать за ворота – подале от лишних ушей.
– Отселе быть нам розно, – велел Василий, – этак оно неприметнее. До Бахмутова верст десять, не боле; завтра, как рассветет, пойду туда пеш. Вам покуда тут оставаться при конях, казны на прожитье дам нескупо. Буде случится до вас нужда, – сам явлюсь, не то пришлю человека, какого придется. Не окажу себя через неделю – одному быть за мною следом да искать, где бы ни был.
Гришка да Алешка, – служба службой, а своя рубашка ближе к телу, – согласно кивали нечесанными головами:
– И то, отоспаться да в мыльне испариться – сколь уж не бывали, обовшивеем скоро.
– В тегилее мне быть негоже, сейчас сыщете зипун какой поплоше да ложитесь спать. Поутру уж далече буду…
Оставлять холопей было боязно, – хошь и доглядчики, а все свои; не оставлять – глупо. Мало подумав, не прибиться ли к какой прохожей ватажке, Василий решил-таки идти в одиночку. Надев негодящий зипунишко, огляделся, схож ли обликом на шпыня безместного, перетянул брюхо поясом, куда накануне зашил ефимки, навесил на бок саблю в облезлых ножнах и зашагал к Бахмутову.
Еще издали, с бугра стали видны черные бревенчатые стены, за которыми мыкал свою долю да тяготы тутошний люд. Доля вышла куда как не сладка. В старину, во время усобиц Бахмутов не единожды жгли да зорили хоробрые кмети пресветлого князя Юрия Ингваревича. Когда под стены привалила по сугробам орда на мохнатых лошадях и невиданных доселе вельблудах, батыевы нойоны улестили воеводу ласковыми речами: эй, урус, открой, мала-мала ясак возьму да уйду, – но едва заскрипели ворота, мунгалы с визгом рванулись на улицы, секли мечами нещадно, рвали иерейские фелони на попоны, запалили посад с трех концов и схлынули, уводя с собою немалый полон. Великий князь Иван Данилович Калита, взяв град приступом, снес не одну бахмутовскую голову за то, что худо к Москве прилежали, да обложил данью, какая не снилась и ханским баскакам. При Иване Васильевиче Грозном нагрянули Васька Грязной и князь Афанасий Вяземский со товарищи: скакали по слободам в черных кафтанах да с метлами у седла, бражничали беспробудно, портили девок на глазах у отца и матери, а лютовали хуже татарвы, даром что православные, – заживо драли кожу, заливали горячим варом глотки, сажали на кол. В Смутное время Бахмутов обложили холоп Ивашко Болотников да государев крамольник князь Григорий Шаховской с казаками и прочею голопузой шелупиной, дня два шибали из рушниц и метали стрелы, а после перевешали на стенах всех, кто за срам почитал дать крестное целование тушинскому вору, переебли силком баб, кои попались на глаза, и ушли воевать белокаменную. И всякий раз, едва минует напасть, на пепелище творилось одно и то ж: вылазили из погребов чудом уцелевшие заскорузлые мужики, подолгу скребли в затылке, глядя на разор, и, поплевав на ладоши, брались за топоры да пилы. На крови да на долготерпении, и ни на чем другом стоял Бахмутов – наравне со всею крещеной Русью…