Очерк
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 20, 2008
Современники называли его “самым остроумным человеком в России”. Светлейший князь Александр Сергеевич Меншиков (1787-1869) принадлежал к числу записных остряков. Но сохранившиеся о нем отзывы настолько противоречивы, что вызывают больше вопросов, чем ответов. “Едва ли можно встретить другого человека, оцениваемого столь различным образом не только различными, но одними и теми же судьями,” – свидетельствует историк. Даже сама наружность князя производила какое-то двойственное впечатление. Великий князь Михаил Павлович говорил, что если смотреть на Меншикова с двух сторон, то “одному будет казаться, что он смеется, а другому, что он плачет”. Приходится признать, что характер, душевный склад и даже логику поступков этого известного царедворца и острослова еще только предстоит разгадать…
Парадоксально, но факт: на исходе царствования монарха-либерала Александра Благословенного князь Меншиков, что называется, оказался под колпаком. Где бы он ни находился, – в Петербурге, Москве или даже в своей деревне, – за ним неотвязно следовали докучливые шпики. “Надзор полиции я давно заметил за собою, а ныне он явно обнаруживается, — записал он в своем дневнике 22 мая 1824 г., — но по глупости или по нахальству официальных шпионов, — решить не умею. Когда перестанут сомневаться в людях, не имеющих никакой выгоды быть карбонариями или бунтовщиками…?”. Действительно, оппозиционером и вольнодумцем Меншиков отнюдь не был. Он снискал себе славу придворного остроумца, чьи каламбуры и фанфаронады передавались из уст в уста. В своем умении приковывать к себе внимание светлейший был просто неподражаем: “Он не украшал рассказы ни одним отборным словом, ни одною эффектною фразою; ни возвышение голоса, ни жест не шли к нему на помощь; устремив глаза на слушателя, князь спокойным, почти ленивым голосом обстанавливал прежде всего сцену, потом излагал события с такою отчетливостью, что в представлениях слушателя обрисовывалсь живая картина, которая так сильно врезывалась в память, что никогда уже не могла быть забыта”. Но шутки его, задевавшие, как правило, отдельных лиц, не выходили за круг досужих околодворцовых сплетен и забав и не потрясали общественных устоев.
Достойно примечания, что известный путешественник по России маркиз де-Кюстин тоже не видел в иронии и сарказме ничего революционного и считал их порождениями ума, находящегося под гнетом авторитарной монархической власти: “Насмешка – отличительная черта характера тиранов и рабов. Каждый угнетенный народ поневоле обращается к злословию, к сатире, к карикатуре”. А вот какие слова о своем Отечестве изрек реформатор той эпохи М.М. Сперанский: “Я вижу в России два класса: рабов монарха и рабов землевладельцев. Первый называет себя свободным только в сравнении со вторым; в России нет по-настоящему свободных людей”. Впрочем, в условиях такой несвободы Меншиков не считал себя угнетенным. Он чувствовал себя на своем месте и был вполне доволен собой. Обладая известной независимостью суждений, он был искренен и когда проявлял преданность по отношению к своему самодержавному монарху, и когда поднимал на смех некоторых его клевретов, которых глубоко презирал. Часто князь сам провоцировал враждебное к себе отношение: он вообще был невысокого мнения о людях и не трудился этого скрывать. Тем не менее, долгое время колкости и подначки сего острослова не вызывали при Дворе каких-либо серьезных нареканий.
Положение изменилось коренным образом в 1823 г., когда светлейший сопровождал Александра I на Веронский конгресс. “У Меншикова есть ум только для того, чтобы кусаться!”- отозвался о нем государь. В другой раз он аттестовал его еще более резко: “Душа Меншикова чернее его сапога”. Наконец, в разговоре со своей фрейлиной-метрессой М.А. Нарышкиной монарх обронил: “Это злой человек, который мог бы быть полезен, но которым нельзя пользоваться, так как его язык задевает всех”. Нет сомнений, что Меншикова опорочили в глазах самодержца сиятельные недоброжелатели светлейшего, коих тот не уставал язвить в своих едких филиппиках. И заглавную роль здесь сыграл пресловутый временщик Александровского царствования граф А.А. Аракчеев. По наущению последнего, патрон Меншикова князь П.М. Волконский был смещен с должности начальника Главного штаба, а над самим Алексанром Сергеевичем рассудили за благо учинить негласный надзор и отправить от Северной Пальмиры куда-нибудь подальше. Сначала ему предложили возглавить Черноморский флот, от чего князь, сославшись на некомпетентность, отказался. Отклонил он и предложение стать посланником в Дрездене, посчитав его весьма нелестным. В ноябре 1824 г. Меншиков был уволен со службы, как это значилось в официальном рескрипте, “по домашним обстоятельствам”. Вынужденная отставка князя продлилась до конца правления Александра I.
А между тем, именно этот неверный в своих привязанностях император некогда приметил Александра Меншикова и приблизил его к себе. Казалось, уже самим рождением нашему герою было предначертано вращаться в высших государственных и придворных сферах империи. Он приходился правнуком генералиссимусу, светлейшему князю, легендарному “птенцу гнезда Петрова” Александру Даниловичу Меншикову (1673-1729). И дед нашего героя, Александр Александрович Меншиков (1714-1764), дослужился до весьма высокого чина генерал-аншефа. Отец же, сенатор Сергей Александрович (1746-1815), находился на высшей ступени российской бюрократической лестницы – был действительным тайным советником. Из знатного и древнего княжеского рода происходила и его мать, Екатерина Николаевна (1764-1832), урожденная Голицына. В молодости она славилась своей красотой и, как говорили тогда, “рассеянной жизнью” (историк русского Двора князь П.В. Долгоруков считал даже, что настоящим отцом А.С. Меншикова был шведский эмигрант граф Густав-Маврикий Армсфельд (1757-1814), бывший в России членом Государственного Совета. Но подтверждений сему нет).
Как это водилось в русских аристократических семьях, Александр получил образование (по тем временам превосходное) за границей, в Дрездене. Он, между прочим, в совершенстве овладел тремя иностранными языками. В 18 лет он возвращается в Россию и сразу же определяется в Министерство иностранных дел, состоя сначала при Берлинской, а затем при Лондонской миссиях. Но его влечет Марсово ремесло: в 1809 г. молодой князь переходит на военную службу подпоручиком в гвардейский артиллерийский полк и своим мужеством на поле брани постепенно завоевывает полное доверие монарха. В 1810 г., во время русско-турецкой войны, он был назначен адъютантом главнокомандующего Молдавской армии Н.М. Каменского и при переправе через Дунай и осаде Туртукая проявил недюжинную отвагу, за что получил орден Св. Владимира 4-й степени; при штурме же Рущука получил первое боевое ранение. В 1811 г. он был пожалован флигель-адъютантом и получил должность дивизионного квартирмейстера 1-й гренадерской дивизии, с коей участвовал в баталиях Отечественной войны 1812 г. Во время освободительного похода русской армии в Европу он отличился в сражении под Кульмом, а при взятии Парижа был ранен “в левый мослак”.
За военные заслуги Александр I наградил его тогда вторым по значению российским орденом – Св. Александра Невского и золотой шпагой “за храбрость”. В 1816 г. Меншиков был зачислен в императорскую свиту в чине генерал-майора и назначен директором канцелярии Главного штаба, исполняющего должность генерал-квартирмейстера. Одновременно князь состоял членом сразу нескольких комитетов, в том числе и военно-научного. Он неизменно сопровождал государя на конгрессы в Троппау, Лейбах и Верону…Но, как уже было говорено, царь со временем совершенно к нему охладел, отстранил от всех должностей и отправил на покой…
Поселившись в своей деревне и тяготясь бездельем, Меншиков всерьез занялся изучением морского дела (быть может, ему было памятно предложение Александра I возглавить Черноморский флот). Навигацкую науку он штудирует под руководством талантливого офицера, помощника директора Морского Музеума, почетного члена Адмиралтейского Департамента Алесандра Яковлевича Глотова (1779-1825). Автор восьми учебных книг и пособий, предназначавшихся для учащихся мореходных заведений России (в том числе “Изъяснение принадлежностей к вооружению корабля” (Cпб., 1816) и “Cпособ спасать экипаж при сокрушении корабля и судна” (Cпб, 1820), Глотов прекрасно подходил для роли ментора нашего светлейшего дилетанта. И надо отдать должное потрясающей интуиции Меншикова: он словно предвидел, что последующая его карьера во многом будет связана именно с морскими силами державы.
И действительно: карьера князя вполне задалась и пошла в гору при императоре Николае I, который в первый же месяц после вступления на престол вызвал Меншикова из отставки. Николай Павлович знал светлейшего еще в бытность великим князем, по службе в лейб-гвардии, ценил его и неизменно называл своим “другом”. А, надо сказать, что сей венценосец, в отличие от своего августейшего старшего брата, был постоянен и тверд в дружбе и благоволениях. Возможно, ему импонировали деловые качества Александра Сергеевича, его блестящие способности, феноменальная память, разностороннее образование. Не мог Николай не обратить внимание и на незаурядный и тонкий ум князя. И хотя этого царя трудно назвать интеллектуалом, а уж тем более почитателем интеллекта (ведь это ему принадлежит знаменитая фраза: “мне нужны не умники, а верноподданные!”), он не мог не распознать, что ум Меншикова – государственный, что он полезен для империи, ибо как раз пригоден для верноподданического исполнения государевой воли, причем на любом поприще. Эту мысль очень точно выразил поэт Денис Давыдов. Обращаясь к светлейшему, он сказал: “Ты, впрочем, так умно и так ловко умеешь приладить ум свой ко всему по части дипломатической, военной, морской, административной, за что ни возьмешься, что поступи ты завтра в монахи, в шесть месяцев будешь ты митрополитом”. И хотя при Николае Меншиков нисколько не умерил свои “кусательные” остроты (кто-то сказал, что его фанфаронады и шутки могли бы составить “карманную скандальную историю нашего времени”), царь терпел их и иногда лишь по-отечески журил князя за злоязычие. Главным же для самодержца всегда было дело.
И Меншикову сразу же поручается дело деликатное и тонкое – его направляют с дипломатической миссией в Персию вести переговоры о мире с воинственным Фет-Али шахом. Усилия князя, однако, пропали втуне, и персы в июле 1826 г. без объявления войны вторглись в пределы южных областей России; сам же посланник был взят в плен Эриванским ханом и оказался в Петербурге только в ноябре – уже после блистательных побед над неприятелем, одержанных русскими под водительством А.П. Ермолова и И.Ф. Паскевича. По возвращении Меншикова из неволи государь всемилостивейше вернул ему звание генерал-адъютанта.
Вскоре востребованными оказались и познания Александра Сергеевича в навигации. Николай привлек князя к деятельности комитета по образованию флота, поручив непосредственно ему разработать проект реорганизации морского министерства по примеру армейского. Выбор Меншикова в качестве реформатора ведомства обескуражил и раздражил видавших виды морских волков, почитавших его профаном и выскочкой. И первым начал ставить ему палки в колеса сам начальник Морского штаба, вице-адмирал А.В. Моллер: он даже предписал подчиненным никаких справок Меншикову не давать и всячески его запутывать! Но царь быстро пресек адмиральские козни. Совершая дежурные инспекционные поездки в Кронштадт, он неизменно берет Меншикова с собой, а затем дает проекту князя зеленую улицу. Первым шагом в его осуществлении стало образование в 1827 г. Морского штаба (с 1831 г. – Главный штаб), начальником коего и был назначен светлейший, переименованный из генерал-майоров в контр-адмиралы. Одновременно было создано Морское министерство (министр – А.В. Моллер). Не удалось, однако, избежать соперничества этих учреждений и их руководителей.
Летом 1828 г. в разгар очередной русско-турецкой войны Меншиков направляется на черноморский театр военных действий. Во главе десантных сил флота он отличился при взятии Анапы, затем командовал осадным корпусом под Варной, где был тяжело ранен ядром в обе ноги. Отвага князя была отмечена чином вице-адмирала, орденом Св. Георгия 3-й степени и дарением одной их трофейных пушек.
Вернувшись после лечения к исполнению должности начальника Морского штаба, князь продолжает реорганизацию ведомства. Его беспокоят вопросы административно-хозяйственного управления, которые, по мнению специалистов, хотя и важны, но уводят от главного – перевооружения флота, создания винтовых кораблей с паровым ходом и оснащения их новым, нарезным оружием, чем в это время начали энергично заниматься в Англии и Франции.
Между тем, положение светлейшего в командовании морскими силами все упрочивается. В 1833 г. он получает чин полного адмирала; летом 1836 г. организует показательный смотр кораблей Балтийского моря на рейде Кронштадта с участием знаменитого ботика Петра I. Тогда же он становится единоличным управляющим всем Морским министерством. Но, занимаясь столь серьезными делами, он нимало не изменяет своей склонности к острословию.
В сборники исторических анекдотов вошли образчики экстравагантного юмора князя, относящиеся ко времени его руководства флотом. Как-то при встрече с ним царь выразил сожаление по поводу смерти престарелых чинов Морского штаба. Александр Сергеевич ему ответил: “Они уже давно умерли, Ваше Величество, в это время их только хоронили”. Когда в один из годовых праздников Меншикову предложили представить к ордену одного из подчиненных ему генералов, не имевшего никаких наград, он не согласился и сказал с усмешкой: “Поберегите эту редкость!”. Одному очень старому генералу был дан высший российский орден Св. Андрея Первозванного. Все удивлялись: за что? “Это за службу по морскому ведомству, — сказал князь, — он десять лет не сходил с судна”. и т.д.
А карьера Меншикова все набирает обороты. Он становится членом Государственного Совета; не прерывая руководства флотом, назначается генерал-губернатором и командующим войсками в великом княжестве Финляндском. Князь неизменно сопровождает императора в зарубежных поездках. В 1841 г. он пожалован Андреевской лентой; в 1848 г. назначается председателем секретного, так называемого “меншиковского” комитета для верховного надзора за цензурой. Степень его близости к царю была так высока, что Николай подарил ему собственный портрет в алмазах для ношения в петлице (1850 г.). и распорядился именовать один из полков армии “пехотным генерал-адъютанта князя Меншикова полком” (1851 г.).
Высокое положение Александра Сергеевича обязывало его общаться с высшими сановниками Николаевской России, которых он беспощадно костерил в своих блистательных анекдотах. Ныне многие остроты князя потеряли свою злободневность, поскольку даже имена адресатов его язвительных эскапад известны разве что дотошным историкам. В то время, однако, сии вельможные особы были настолько всесильны и влиятельны, что задевать их, а тем более критиковать или язвить было небезопасно.
Вот, к примеру, военный губернатор Москвы, граф А.А. Закревский (1786-1865) правил городом самовластно и грубо, вмешиваясь во все мелочи жизни, вплоть до семейных отношений обывателей; он опутал Первопрестольную системой шпионства; cоздал невозможные условия жизни для интеллигенции; не поладил ни с дворянством, ни с купечеством. И вот Николай I, рассуждая о храмах и древностях Москвы, заметил, что русские правильно называют ее святою. “Москва действительно святая, — парировал Меншиков, — а с тех пор как ею управляет граф Закревский, она стала еще и великомученицей”. Однажды в разговоре с придворным N князь неосторожно сказал: “Бедная Москва в осадном положении!”. Слова эти дошли до царя и очень его разозлили: “Что ты там соврал про Москву? В каком это осадном положении ты ее нашел?!” – “Ах, Господи!, — оправдывался светлейший, — этот N глух и вечно недослышит. Я сказал не в осадном, а в досадном положении”. Государь только рукой махнул. А вот еще один случай: Закревский издал приказ, чтобы все собаки в городе ходили не иначе как в намордниках. “Что нового?” – спросили вернувшегося из Москвы Меншикова. – “Все собаки в намордниках, только собаку Закревского я видел без намордника,” – ответствовал тот.
А министр финансов, граф Ф.П. Вронченко (1779-1859), выказавший себя на своем посту как закоренелый рутинер и ретроград, в анекдотах от Меншикова предстает еще и отчаянным женолюбом и волокитой, заглядывающим под шляпку каждой встречной даме. В день, когда Вронченко был назначен членом Государственного Совета, Меншиков, гуляя по Мещанской улице, увидел удивительную картину: окна всех домов были ярко освещены, и у ворот собралось множество особ прекрасного пола. “Скажи, милая, отчего такая иллюминация?” – cпросил он одну из дам. – “Мы радуемся, — отвечала та, — повышению Федора Павловича”. В другой раз Вронченко, в мундире и в ленте через плечо, ездил во Дворец с докладом. По окончании доклада его спрашивают: “Куда ты теперь поедешь?” – “Домой,” – отвечал тот. – “Прямо домой?!” – “Прямо.” – “То-то, — было сказано ему, — не ходи в ленте к девицам, прежде заезжай домой и переоденься!”. А между тем фавор Вронченко был настолько велик, что именем его назвали пароход. Однако ход сей машины, словно в насмешку, был очень медлен. “На графе Вронченко далеко не уедешь!” – сострил светлейший.
Но более всех доставалось от Меншикова ведущему деятелю той эпохи: графу П.А. Клейнмихелю (1793-1869), удостоившемуся от царя специальной золотой медали с надписью: “Усердие все превозмогает”. На графа возлагались разнообразные и подчас cамые неожиданные обязанности: он был дежурным генералом; восстанавливал Зимний дворец после пожара; исправлял должность военного министра; был шефом жандармов; главнокомандующим путями сообщения и публичными зданиями. Тут умирает петербургский митрополит Серафим. Слушая разговоры и предположения о том, кто займет место нового духовного пастыря, князь глубокомысленно сказал: “Вероятно, назначат графа Клейнмихеля”. Ведомство Клейнмихеля занималось, между прочим, строительством моста через Неву и Николаевской железной дороги, стоившим огромные деньги и пренесшим множество человеческих жертв. В это же время в Петербурге возводился и Исаакиевский собор. Светлейший язвил по этому поводу: “Достроенный собор мы не увидим, но увидят дети наши; мост мы увидим, но дети наши не увидят; а железную дорогу ни мы, ни дети наши не увидят”. Когда же скептические пророчества Меншикова не сбылись, он при самом начале езды на железной дороге говорил: “Если Клейнмихель вызовет меня на поединок, вместо пистолета или шпаги предложу ему сесть нам обоим в вагон и прокатиться до Москвы. Увидим, кого убьет!”.
Во время венгерской компании одному генералу, находившемуся в действующей армии, было пожаловано графское достоинство, а другие, бывшие при особе государя в Варшаве, получили портреты Его Величества. Вслед за тем орденом был награжден и граф Клейнмихель. Меншиков на это сказал: “Первому дана награда за компанию, другим во время компании, а Клейнмихелю для компании”.
Рассказывал также князь и такой анекдот: однажды он тяжело заболел и вызвал к себе священника для исповеди. “Не грешны ли Вы в лихоимстве?” – настойчиво вопрошал святой отец. И, услышав отрицательный ответ, пояснил: “Великодушно простите меня, Ваша Светлость, не знаю, с чего я взял, что Вы офицер путей сообщения”. Здесь надо пояснить, что Меншиков говорил истинную правду: корыстолюбцем он не был, и руку в государственный карман не запускал – явление среди николаевских чиновников уникальное! А метил он здесь, конечно, в главнокомандующего путями сообщения Клейнмихеля, который, по словам академика Е.В. Тарле, был “одним из гнуснейших негодяев, палачом,…главным казнокрадом путейского ведомства по положению, вором и мздоимцем по определившемуся с юности призванию”.
Черты некоторых государственных мужей схвачены светлейшим в самых необычных ракурсах. Так, скажем, престарелый министр финансов Е.Ф. Канкрин (1774-1845) у него пиликает на скрипке и при этом безбожно фальшивит, а Меншиков говорит Николаю, что исполнение этого горе-музыканта превосходит игру знаменитого маэстро Ф. Листа, гастролировавшего тогда в Петербурге. Или же сравнивает сего финансиста с фокусником: “Он держит в правой руке золото, в левой – платину; дунет в правую – ассигнации, плюнет в левую – облигации”. А министра государственных имуществ П.Д. Киселева (1788-1872) он предлагает царю послать на Кавказ. — С чего бы вдруг? — Да после того, как тот разорил государственных крестьян, что ему стоит разорить десять мятежных аулов!
По поводу кончины историка А.И. Михайловского-Данилевского (1789-1848), который в своих трудах беззастенчиво восхвалял полезных ему генералов, князь заметил: “Еще один баснописец умер”.
После освящения нового Кремлевского дворца щедрее всех был награжден вице-президент построения дворца, тайный советник Л.К. Боде (1787-1859): ему был дан следующий чин, алмазные знаки Св. Александра Невского, звание камергера и медаль, осыпанная бриллиантами. На это Меншиков сказал: “Что ж тут удивительного? Граф Сперанский составил один свод законов, и ему дана одна награда – Св. Андрея, а вон Боде – сколько сводов наставил!”.
Николай Павлович со свитой посетил однажды Пулковскую обсерваторию. Не предупрежденный о приходе высоких гостей, ее директор В.Я. Струве (1793-1864) в первую минуту смутился и спрятался за телескоп. “Что с ним?” – cпросил император у Меншикова. – “Вероятно, испугался, Ваше Величество, увидев столько звезд не на своем месте”.
Надо сказать, Александр Сергеевич не любил вспоминать о том, что его “безродный” пращур торговал когда-то на московских улицах пирогами с зайчатиной. Он часто напускал на себя поистине патрицианскую спесь, что не могло самым пагубным образом не сказаться на его дипломатической карьере. Когда в 1853 г. князь был послан в Константинополь для переговоров с Турцией, он своей самодовольной самоуверенностью и бестактностью вконец испортил порученное ему дело. Меншиков был отправлен туда чрезвычайным послом и принят с исключительной пышностью; по всему пути в торжественном карауле были расставлены войска; его с почестями встречали высшие чины дивана. А светлейший на переговорах был одет вызывающе небрежно, в пальто и мягкой шляпе, с легкомысленном хлыстиком в руке, демонстрируя тем самым полнейшее неуважение к османам. Понятно, что он ощущал себя послом монарха не просящего, но повелевающего. Но его вызывающее поведение было по меньшей мере недальновидно, ибо за спиной Турции стояли мощные европейские державы – Англия и Франция, конфликта с коими стоило бы и поостеречься.
Но Меншиков не был бы Меншиковым, если бы и в этой ситуации не продолжал шутить и балагурить. Пассажи его, однако, являют собой пример высокомерного, великодержавного остроумия. Так, отпуская чиновника из Константинопля, он просит передать в Петербург: “Я здоров, часто езжу верхом, и теперь объезжаю лошадь, которая попалась очень упрямая, и лошадь эту зовут – султан”. Отдавая дань модному тогда увлечению верчением столов с помощью прикосновения человеческих рук, князь сказал: “У вас вертятся столы, а от моего прикосновения диван завертелся”.
Cтолкновение России с Турцией вкупе с Англией и Францией (к которым потом примкнула и Австрия) стало неизбежным. И по иронии судьбы именно Меншикова, провалившего дипмиссию в Константинополе, царь назначает главнокомандующим всеми сухопутными и морскими силами в Крыму. Итоги этой войны 1853-1856 гг., вошедшей в русскую историю как Крымская, общеизвестны. Правда и то, что светлейший как главнокомандующий подвергался и до сих пор подвергается самой жесткой критике. Его обвиняют и в отказе с начала компании от плана Босфорской экспедиции, и в том, что он не предпринимал борьбы за обладание Черным морем; допустил беспрепятственную высадку союзных войск в Евпатории; не принял мер к укреплению Севастополя; дал бессмысленное сражение при Альме и т.д. Некоторые же находят его действия даже преступными и видят подтверждение сему в том, что в народе Меншикова за бездарное руководство прозвали Изменщиковым. Сам Александр Сергеевич объяснял свои неудачи технической отсталостью русской армии и флота, а также слабостью тылового обеспечения. Он со свойственным ему сарказмом острил, что для победы над неприятелем “было достаточным заменить их интендантское управление нашим”. О военном министре князе В.А. Долгорукове он говорил: “Он имеет тройное отношение к пороху: “Он пороху не нюхал, пороху не выдумал и пороху не посылает в Севастополь”.
Бесспорно, однако, что главнокомандующий был преисполнен собственного величия, граничащего с фанаберией, и подчиненных не ставил ни в грош. Он не доверял никому, видя в своих помощниках или непроходимых тупиц, или корыстолюбцев, ищущих случая обогатиться за счет казны, или интриганов, подрывающих его авторитет. Он не умел ценить таланты других: отклонил очень своевременные предложения легендарного П.С. Нахимова; с недоверием отнесся к даровитому военному инженеру Э.И. Тотлебену; а на вопрос вице-адмирала В.А. Корнилова “Что делать с флотом?” цинично ответил: “Положить его себе в карман”. Князь был неизменно холоден, избегал общения с войсками, скупился на награды. “На примере Меншикова, — писал военный историк А.А. Керсновский, — мы лишний раз видим бесплодность ума, даже блестящего, при отсутствии души – бессилие знания, не согретого верой”. Один из помощников главнокомандующего вспоминал: “Шутить, острить, балагурить…он мастер, но чтоб эффектно выехать и подъехать к войску, сказать ему несколько молодецких, чисто русских слов – на это он не способен; светлейший считает это ниже своего достоинства”.
Великий князь Николай Михайлович заметил: “Меншиков отталкивал от себя людей своей черствостью и тщеславием, своим бездушием, себялюбием и своим злоязычием”. И, казалось, сам светлейший всемерно способствовал именно такой оценке своей персоны окружающими. Он был в значительной степени мизантропом и настолько не любил человечество, что стыдился выставлять напоказ мягкосердие, прячась под личиной холодного смеха. Рассказывают, что как-то приятель увидел в его глазах слезу, которую тот не успел стереть. “Зачем скрываете Вы добрые волнения души? – cказал он князю. — И то говорят про Вас, что Вы не способны ни к одному человеческому чувству”. – “Люди не стоят того, чтобы беспокоиться об их мнении,” – был ответ.
И суждения о Меншикове поражают своей полярностью. Одни считают его “редким и мрачным эгоистом, молчаливым и таинственным, как могила, холодным и немилосердным к страждущим”, деятелем, вся задача жизни которого сводилась к “сохранению царской милости, чтобы, опираясь на нее, первенствовать при Дворе и в России”; другие – человеком чувствительным, даже щедрым и злым только на язык.
Будучи дурного мнения о людях, Меншиков заботился о том, чтобы и в их глазах выглядеть дурно. Так, совершая пожертвования, он пуще огня боялся огласки своей благотворительности, как будто она была делом позорным, и придумывал разные способы, чтобы держать все в строжайшей тайне. “Я имею репутацию скупца, — объяснял он, — я дорожу этой репутацией и не хочу ее портить”. Историк П.А. Бартенев свидетельствует, что когда ему был пожалован дом в Петербурге (Английская наб., № 54) князь анонимно внес в инвалидный капитал сумму, равную стоимости дома.
С осени 1854 г. у Меншикова открылись старые раны, его физическое и душевное состояние после серии военных поражений резко ухудшилось. А 22 февраля 1855 г. вступивший на престол Александр II уволил Александра Сергеевича с должности главнокомандующего “для лечения”. Вместе с императорским указом князь получил письмо покойного Николая (скончался 18 февраля) с горькими упреками за неудачи в Крыму. В декабре 1855 г. светлейший был назначен генерал-губернаторм Кронштадта, но уже через четыре месяца оставил этот пост и более в государственных и военных делах участия не принимал.
Последние годы Меншиков проводил в тиши кабинета. Будучи страстным библиофилом, он владел одним из лучших книжных собраний в Петербурге (оно насчитывало свыше 50 тыс. изданий). Библиотека его отличалась универсальностью и была богата историко-дипломатической, военно-морской литературой, всякого рода справочниками, энциклопедиями, словарями, библиографическими указателями и пособиями. Имелись здесь и книги по естественным наукам, сельскому хозяйству, ветеринарии, народной медицине и т.д. Редчайшие инкунабулы и эльзевиры соседствовали с изящными изданиями Альда Мануция; поражала воображение уникальная по своей полноте коллекция славянских Библий.
Кто знает, что чувствовал Александр Сергеевич, оставаясь наедине с любимыми книгами. Может статься, погрузившись в чтение, он забывал о суете мира сего – о преходящих удачах и неудачах, о капризах придворной Фортуны и о тех, кого всю жизнь высмеивал и язвил этот светлейший острослов.