Очерк
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 20, 2008
Мореплавателям по ночам светят звезды на небе да маяки на невидимых берегах. Но в отличие от своих пустынных космических сестер, маяки дают приют, надежду и тепло людям, зажигающим спасительные огни.
После похорон брата Николая (17 июня 1889 года) Чехов решает уехать за границу. Собрался, было в Вену, но на станции Жмеринка повернул в Одессу. Там гастролировал Московский Малый театр, и двадцатидевятилетний Антон решил повидать друзей. Рассчитывал на пару дней, но задержался почти на две недели. В письме брату пишет: “ …Все время я тяготел к женскому обществу, обабился окончательно, чуть юбок не носил…” и… отправляется на пароходе в Ялту. Его радушно встретили местные журналисты и устроили на уютной даче недалеко от моря. Однако, разыгравшаяся меланхолия, жара и тощий кошелек, вызывают в экспансивной натуре писателя раздражение: “…Растительность в Ялте жалкая. Хваленые кипарисы темны, жестки и пыльны… Женщины пахнут сливочным мороженым… И возможно, что я уеду отсюда завтра или послезавтра”. Но ни завтра, ни послезавтра Чехов из Ялты не уезжает. Заботливые хозяева, чтобы отвлечь гостя от мрачных мыслей, везут его в Массандру, а затем к водопаду Учан-Су. Там, устраивают пикник. Повеселевший Антон, охотно учувствует в импровизированных сценках, великолепно изображая монаха-отшельника, молящегося в гроте и… среди пестрой компании примечает пятнадцатилетнюю Леночку Шаврову. Юная особа недурна, хорошо воспитана, и боготворит писателя Чехова. Она и сама пробует писать, и в душе грезит о писательской славе. Позже в одном из писем своему Учителю (так звала она Чехова) Елена признается: “хочу писательской славы больше чем любви…”. На следующий день они встречаются в кафе на набережной Ялты. Восторженная почитательница просит прочесть её рассказ и высказать свое мнение. Антон с готовностью соглашается…
Но ни приятное знакомство с юным дарованием, ни посещение живописных мест южного берега, не излечивают Чехова от гнетущего чувства пустоты. В письме А.Н. Плещееву он жалуется: “Поехал зря и живу в ней зря” (в Ялте – С.А)… и часто вспоминает слова отца: “Одинокому везде пустыня…”. А когда тоска становится уж совсем невыносимой, предлагает своим новым друзьям:
– Едем на Ай-Тодор. На маяк. Там смотрителем мой давний приятель. Морской офицер и добрый малый, сосланный начальством на исправление за какие-то, – он лукаво стрельнул глазами в сторону очаровательной Леночки, – амурные дела… Одним словом: Флот!..
– На маяк! На маяк! – восторженно подхватила компания…
… Тропа, поднимаясь в гору, петляла среди зарослей крымского дуба и раскидистых крон дикой фисташки. С левой стороны попадались вросшие в землю замшелые тесаные каменные плиты – верный признак когда-то существовавшей ограды. Внезапно, заросли расступились. И…Ах! Глазам явилась изящная белокаменная башня, увенчанная стеклянным цилиндром с посеребренным куполом. Пока обалдевшие спутники охали, да ахали, Антон Павлович и смотритель маяка титулярный советник Кравченко тискали друг друга в объятьях, торопливо бормоча слова радости от случившейся встречи…
На ажурной веранде двухэтажного дома заколготела, затопотала прислуга, срочно готовя праздничный стол. А в это время любезный хозяин не без гордости показывал гостям маяк. Всех привел в восторг осветительный аппарат и фантастический вид из фонарного сооружения. Справа где-то у Симеиза, кокетливая каменная Кошка, настороженно оттопырив ушки, уткнула мордочку в воду. Слева в лиловой дымке, нежилась туша Аю-Дага. Внизу, в кисее подступавших сумерек, распласталось притихшее море…
Спустя много лет Елена Шаврова с нежной грустью вспоминала этот сказочный вечер: “Надо было видеть, как он (смотритель маяка – С.А.) обрадовался Антону Павловичу, как целовал его, как благодарил всех нас за то, что мы приехали навестить его…. Потом он водил нас по своим владениям, показывал устройство маяка… Потом угощал нас чаем и вином и проводил с горы вниз до шоссейной дороги, где нас ожидали экипажи…”.
Судьба её, впрочем, как и большинства женщин близко стоявших к Чехову печальна: неразделенная любовь к своему кумиру, постылый брак с преуспевающим, но чуждым по духу человеком и одинокая горькая старость…
Не случилось и литературной славы, о которой мечтала с юных лет. Её произведения после филигранной правки Учителя, были оригинальны и занимательны, но не более. После смерти Чехова, она по собственному признанию, “лишившись своего “солнца”, всю оставшуюся жизнь жила как в потемках”.
…А через полгода после памятной поездки на Ай-Тодор, Антон Павлович засобирался на Сахалин. Готовился к дальнему путешествию тщательно. Проштудировал всю литературу о Сахалине, изучил курс тюрьмоведения и атлас Крузенштерна с описанием сахалинских берегов.
Родные и друзья недоумевали: Зачем столь рискованное путешествие?
Алексей Сергеевич Суворин, самый близкий в то время друг пытается урезонить Чехова: “…Сахалин никому не нужен, и ни для кого не интересен”. На этот обывательский посыл, писатель отвечает резко и без обиняков: “…25-30 лет назад наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека, а нам это не нужно… Жалею, что я не сентиментален, а то я сказал бы, что в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку, а моряки и тюрьмоведы должны глядеть, в частности, на Сахалин, как военные на Севастополь… ”. А всем недоумевающим сообщает: “Я сам себя командирую, на собственный счет и, пожалуйста, не возлагайте литературных надежд на мою сахалинскую поездку. Пусть поездка не даст мне ровно ничего, но неужели все-таки за всю поездку не случится таких 2—3 дней, о которых я всю жизнь буду вспоминать с восторгом или с горечью?”.
Почти трехмесячное путешествие через Сибирь, Алтай и Амур полное приключений, благополучно завершилось 11 июля 1890 года. В пять часов утра по местному времени он ступил на причал сахалинского порта Александровск. В Сумы родным летит телеграмма: “Приехал. Здоров. Телеграфируйте Сахалин. Чехов”.
На катере, свозившем пассажиров с борта парохода “Байкал” на берег Антон Павлович знакомится с местным обывателем коллежским регистратором Эдуардом Дучинским. общительным малым: поэтом, либералом, весельчаком
…Погода в те дни стояла на удивление ясная и теплая, и приятели часто совершали неспешные прогулки на Жонкиерский маяк, доставляя удовольствие себе и радушному смотрителю маяка Кошелеву.
Ухоженная дорога, поднимаясь среди могучих лиственниц и сумрачных елей, уводила путников в особый мир: “приходят – вспоминал Чехов, – мало-помалу мысли, ничего общего не имеющие ни с тюрьмой, ни с каторгой, ни с ссыльного колонией… На горе же, в виду моря и красивых оврагов, все это становится донельзя пошло и грубо, как оно и есть на самом деле”.
Маяк на вершине мыса Жонкиер (154 метра над уровнем моря) начал светить с 25 апреля 1886 г. Его белый непрерывный огонь был отчетливо виден на судах идущих в порты Дуэ и Александровск с расстояния 22-х морских миль. Шестиугольная башня маяка с восьмигранным фонарным сооружением совмещенная с домом смотрителя, изба для команды матросов, баня, сараи для хранения продуктов и снаряжения всё было добротно срублено из неподверженной плесени и гнили сахалинской лиственницы. В отличие от Ай-Тодора, строители не забыли и про дорогу к Александровску, по обочине которой даже устроили скамейки для отдыха. А для подачи туманных сигналов на маяке установили старинный церковный колокол, но не простой… На его бронзовом тулове и сейчас отчетливо читается церковно-славянская вязь: “Государь и Великий Князь Алексей Михайлович всея Руси дал сей колокол животворные Троицы и Святые Богородицы Благовещенью в пустыню Синозерскую при строителе Черном попе Моисее лета 7159 марта 8 дня”. Год указан от дня сотворения мира, что соответствует 1651 году по Григорианскому календарю.
Синезерская пустынь (мужской монастырь), была основана в 1600 году, в Новгородской земле, Устюжинского уезда, при озере Синичьем. В 1764 году монастырь упразднили. Как колокол попал на Сахалин – неизвестно. Есть версия, что он“ссыльный”. Такие колокола, за учиненный звон, призывавший народ к бунту, сбрасывали со звонницы, били плетьми, вырывали язык и отправляли этапом в Сибирь. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем подлинную историю жонкиерского колокола, но одно можно сказать наверняка – его путь от новгородской земли до сахалинского утеса, был тернист и более чем за два столетия опальный девятнадцатипудовый старец повидал многое…
… Если Ай-Тодорский маяк (после перестройки начал действовать с 6 августа 1876 года), устроенный в одном из живописнейших мест крымского южнобережья, всегда был местом паломничества знатных императорских особ и праздной светской публики, то Жонкиер, возведенный на вершине необитаемого сахалинского мыса, с первых дней стал лакомым куском алчущих до казенного добра каторжан. Не избалованный этикетом ссыльный люд часто взламывал и грабил маячные склады с запасами продовольствия, одежды и топлива. После того как в 1879 году во время очередного налета в перестрелке погибло несколько человек, на маяке выставили вооруженный караул из матросов Сибирского флотского экипажа и завели злобную собаку.
Что же до скамеек, заботливо поставленных вдоль дороги строителями, то каторжане так изрезали их похабными высказываниями и откровенной матерщиной, что не только отдыхать, но даже проходить мимо этих “творений” нормальному человеку стало стыдно. И… скамейки убрали. По этому поводу Антон Павлович в “Острове Сахалин” с возмущением писал: “Любителей так называемой заборной литературы много и на воле, но на каторге цинизм превосходит всякую меру и не идет в сравнение ни с чем. Здесь не только скамьи и стены задворков, но даже любовные письма отвратительны”.
Но особенно любил Антон Павлович бывать в маячном фонарном сооружении. Оттуда открывался прекрасный вид. Внизу, аж кружится голова, распахнутое сверкающее на солнце море и белопенные буруны у скал “Три брата”. Вдали, вызывая тревожное чувство обреченности, неясные очертания матерого берега. И даже угадывается вход в бухту Де-Кастри. Смотритель Кошелев рассказывал, что в особо ясные дни видно как заходят и выходят из бухты суда. От монотонного гула волн похожего на приглушенный рык могучего зверя, по телу бегут “мурашки”, становится жутко и “кажется, что будь я каторжным, – отмечает Чехов, – то бежал бы отсюда непременно, несмотря ни на что”…
…Многое повидал, и многое перечувствовал Чехов за это удивительное путешествие, а ещё больше переосмыслил: “Хорош божий свет. – Пишет он Алексею Сергеевичу Суворину сразу же по возвращении в Москву. – Одно только не хорошо: мы. Как мало в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм! …Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь?.. Вместо знаний — нахальство и самомнение паче меры, вместо труда — лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше “чести мундира” … О нашем восточном побережье с его флотами, задачами и тихоокеанскими мечтаниями скажу только одно: вопиющая бедность! Бедность, невежество и ничтожество, могущие довести до отчаяния”.
Не задолго до кончины, Антон Павлович в своей обычной иронично-шутливой манере заметил: “У меня теперь все… просахалинено…”.
…Вот ведь как. Ни про Вену, ни про Венецию, коими восхищался каждый раз приезжая туда, ни про любимое Мелихово, ни про живописный Ай-Тодор или ялтинское гнездо у отрогов крымской яйлы таких проникновенных слов он никогда не произносил. И, хотя до конца своих дней считал Сахалин адом земным, но видно суровое могущество острова и открытость хлебнувших лиха людей, с которыми там общался, крепко запали в душу писателя…
