Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 20, 2008
Сидели в глуши. Растили детей. Старели. Тужились. Пытались понять. Не отстать. Догнать. Успеть. Выжить.
Страх начинается там, где кончается болезненная реальность.
Если трясет — значит здоров. Потеют ладони — замечательно. Слышишь, как сердце бьется, — все в порядке! Живем! Вперед и с песнями.
На Невском, в толпе, — глаза смотрят, ноги идут. Части тела колыхаются. Помни, что ты женщина.
Он сказал: «Мы установим свой флаг, и поплывем в будущее».
Какое будущее? Чей флаг-то? Флаг-то чей?
Поймал за руку, и пообещал, что позвонит. Так я же замужем. Я тоже, сказал и засмеялся. Я вас, девушка, всю жизнь искал.
Я не девушка, замужняя я.
Платье на мне синее, сертификатное, и макияж.
Макияж разработан для такого именно настроения, для депрессивного моего состояния.
Макияж и я, мы идем по Невскому. За нами — этот белобрысый, наглый. Я, говорит, во всех портах побывал, а вас там, незнакомка, не было. Незнакомкой можно обзывать вас, а девушка? То есть, дамочка. Вот вам мой телефон, позвоните.
И ведь позвонила-таки.
Вот оно как все было-то. Сидела на кухне в его рубашке, и рубашка не сходилась на груди, и курила тонкие длинные сигареты, и кончики пальцев холодели, и темнело балконное окно, за которым — гора бутылок и каких-то коробок. И лихорадило со страшной силой — от узнавания: он? не он?
Сажал в автобус, и кричал у подножки: я позвоню, слышь, я завтра же позвоню!..
Вот это все было. А потом уже начались обычные дела. Приходил — молчал. Таскал по подворотням. Говорил о чем-то туманно и обрывисто. Исчезал на недели, потом появлялся внезапно, лихорадочно. Один раз, после такого вот недельного исчезновения позвонил на работу, и девчонки очень так удивлялись. Позвонил, и говорит: я все понял, я думал, и я все понял. Мне тебя прямо сейчас абсолютно срочно увидеть надо. Надела косыночку турецкую и пошла.
Встретились у подъезда, и он все в глаза заглядывал, и шла я за ним, как овечка. На кухне сидели, он в глаза глядел. Я понял, говорит, жить не могу без тебя, на тебе сошелся клином, и так далее. А и смотрела-таки ему в рот. Потому как поверила. Вот оно, думалось, то самое, как в кинофильме «Девчата». И не упрекайте меня в постмодернизме, потому что: «…снегопад, снегопад, снегопад давно прошел…»
Прошли годы. Те, девичьи, можно сказать, заботы — отступили. Вернее, остались позади, в прошлом. Окрасились в розовый цвет. Поблекли, подмокли в сиропчике воспоминаний. Все стало вокруг голубым и зеле-е-еным …
Вот я и говорю, прошли-таки годы. Мы жили в эмиграции. Вернее, мы пребывали в иммиграции. Копошились. Приспосабливались. Еще не жили, а так, пока еще только выживали.
Произошел звонок. Из прошлого произошел звонок, в безвременье — мы прeбывали в безвременье. Я была тридцатипятилетняя, толстая, замужняя, детная. Добротная эмигранточка.
Звонок из прошлого обычно происходит в бродящую и закисающую душу. В четкие, определенные и устремленные души звонков из прошлого не случается. Через эти звонки переступают, как через лужи на асфальте. О них забывают, как забывают о соседском How are you? Мимо них проходят мимо, ну, может, так слегка похахатывают — «ты, мол, как?» Да и я тоже ничего. Ну, и ладно.
В душах закисших звонки из прошлого производят мощный всплеск. Напоминают об ушедшей молодости, об утраченных возможностях. Напоминают, что ты существуешь, или что кто-то (не ты) имеет иллюзию, что ты существуешь.
Позвонил. Сказал, любил всю жизнь. Ждал, надеялся, страдал, думал, мечтал, вспоминал, не забыл. А ты? А ты-то как, голубка моя? — сказал, подлый, не подавился, а и грудь-то стало распирать так по-русски, что уж и не завыть, и муж в другой комнате с ребеночком нянчится. Как английский твой поживает? — говорит. А я тут так одинок, один я тут, пребываю я в Нью-Йорке, Богом забытом — столице мира, чтоб пусто ему тут было, столице этой. Одинок, и английский мой в наличии не присутствует, хоть и объездил я все порты мира, и был я парень что надо…
Прошли годы. Вот сейчас-то я и думаю — кто звонил? Звонил-то кто? Загадочный человек. Помнится, лежала у него на столе книга, читал Кьеркегора, и читал еще он Шопенгауэра. Говорил загадочно и хищно. Говорил непонятно и соблазнительно. Тогда-то все и началось. Может, я из-за него и писать начала. Вот помню точно — сказал, что мы свой флаг поставим. Где флаг? Какой флаг? Чьей державы-то флаг? Всё искал, искал чего-то.
1997 — 2000 гг.