Опубликовано в журнале Новый берег, номер 19, 2008
* * *
Ночью яблоня цветёт на полнеба, как заря,
и не инопланетяне нас с балконов забирают, а земля.
Всё, что мы хотели видеть,
чем могли бы притвориться,
откликается впотьмах.
В этой яблоне над миром
нет ни памяти, ни страха, ни ума.
Ночью вольная цветёт, в облаках идёт весна,
и не инопланетяне наше сердце вырезают,
а луна –
неизвестная невеста – светит без вести пропавшим
в никуда,
лепестки от всех отпавших побежали по асфальту как вода –
как домой, а если спросят, где гуляла – с кем была,
ты скажи, в саду гуляла,
ты скажи, весь век искала – не нашла.
В этой пустыни под сердцем
нет ни истины, ни веса, ни тепла.
Красота на всех могилах,
лепестки от всех любимых,
всё одно – и все одни,
с тем оттенком тех прожилок
мне уже не поквитаться –
не назвать по имени.
Ты живая или нет?
Может, дождь пойдёт сквозь кожу,
на восток уходят рельсы –
эта ветка смотрит вверх,
целлофановый пакет
взлетает в яблоневый цвет,
что за сад лежит в руинах,
говорит у нас в корнях?
Утро пахнет дымом,
в этом зареве над мигом,
в этой завязи над миром
нет ни яблони, ни тени, ни меня.
* * *
Она догорает, и падает свет
на чайник, которого нет.
На банку с вареньем, которого нет.
На стол, которого нет.
Безлюдные вещи украдкой глядят,
не спят – или спят и не спят.
Открыто окно, которого нет,
дрожит его тень и бежит его свет,
а пламя порхает, и тени теней,
и тени и тени теней…
Вот Пантократор стоит на шкафу,
стоит наверху и исходит в труху
и держит всё то, что исходит в труху,–
и ветер, которого нет,
и пламя, которое с ветром вдвоём,
молнии в доме, а дождь – это дом
выше домов и печальней домов,
кто это – гость или кров?
Держит в тряпице на полке в пыли
всех инвалидов и все корабли,
детский рассказ, и фонарь, и рассвет,
и сердце, которого нет.
Неведомо где называется здесь,
которого нет и которое есть,
ему надоело украсть и бежать
и хочется руки разжать.
Пламя ветшает – пора уходить,
а сердце светает и просится жить,
она догорает, и тени теней,
и тени и тени теней…
Молнии близко, а дождь далеко.
Скоро луна будет пить молоко.
А пламя порхает, и тени теней,
и тени и тени теней…
* * *
Мы с тобой
не боимся темноты и тишины,
на земле такие волны – это сны.
Без обид мигает лампа,
а луна ей, как ребёнку, говорит:
«Теперь гори. Теперь замри».
В дверь несёт анабиозом,
на дворе уже сто три,
насквозь промёрзло
одеяло на окне.
Мы с тобой –
в коридоре кто-то ходит как живой,
ты не спишь и хочешь знать,
куда деваются кузнечики зимой.
Сердце города не бьётся,
макияж его не тает,
нам с тобой
на двоих осталась только
Книга Тэль на верхней полке,
я во сне её читаю по складам, и мы бежим
за края туманной книги,
на поля полярной ночи – жить да жить,
а надо прыгать
по отвесным перевёрнутым ступенькам золотым –
и я читаю наугад,
как червяк тихонько плачет,
пять сердец его не бьются о любви – земля молчит,
осыпается фиалка,
без обид мигает лампа, без обид…
Всем бездомным колыбельную
бессонная поёт,
это Тэль глядит на воду,
а вода Адоны смотрит на неё.
Мы с тобой
прячем нос, чтоб не коснуться темноты,
как бродячие собаки, как коты,
но от простуды
целый день в глазах темно – ни зла ни солнца не найду,
это Тэль глядит на воду,
это речка Безымянка,
всё забуду, а тебя по ней с закрытыми глазами
проведу.
Мы с тобой –
мы лежим на верхней полке,
а над нами только крыша тишины.
Я тебя совсем не помню,
я немею как ты дышишь,
как тебя ведёт дыхание весны.
На земле такие волны,
это Тэль глядит в Адону,
а вода Адоны смотрит в нас с тобой.
Пар и лёд обнявшись просятся домой –
земля молчит, ответа нет,
насквозь промёрзло одеяло на окне.
* * *
По Встречной, по Первоначальной.
Кот постарел. Забор на месте.
Бежит дитя, трамвай случайный,
по беспризорному предместью.
Два пьяных движут инвалида
к кирпичной четырёхэтажке.
Лежит кроссовок. В нём обида.
Полуоткрытый, бесшабашный.
По деревянному предместью,
где нет ни тленья, ни сиянья,
а только дар неповторенья
и светлый пар непониманья,
и отовсюду здесь деревья,
и нелюдимое терпенье,
и магазин продуктов “Марэ”.
Жизнь, очевидная как свиток,
очерчивая очевидца,
никак не может уместиться
в тяжёлый некрасивый слиток
ко мне приросшего лица.
Неси её, куда придется.
Иди. Гляди, куда идётся,
на месте сердца будет око –
по Летней, Зимней, Одинокой,
по Одинокой, по Глубокой
и так до самого конца.