Опубликовано в журнале Новый берег, номер 19, 2008
Откроешь наугад словарь Даля, прочтёшь хотя бы полстранички – и задумаешься: отчего это в российских школах не учат русскому языку?
Нет, конечно, в программе есть предмет с таким названием, да только на посвящённых ему уроках учат правописанию, а не особенностям родной речи, не вкуснейшим её фигурам, не тому, как замечательно можно ту или иную мысль выразить по-русски. Не учили этому и на уроках литературы, а ведь как это нужно было и как это особенно нужно теперь, когда верный русский язык пропадает на глазах.
На сетования о его падении обыкновенно возражают так: ничего страшного, он, мол, вещь живая и должен естественно развиваться, взаимодействуя со своими собратьями и отторгая собственные отмершие слои. Всё это было бы совершенно справедливо, когда бы речь шла о языке устойчивого общества, в действительности же, если разобраться, что здесь является причиной, а что – следствием, то получится, что в первую очередь надо говорить о порче самого общества.
В России после краха системы на поверхность, быстро разбогатев на спекуляции, выплыли самые необразованные слои населения; к богатым же – прислушиваются, даже – к богатым ворам. Их большие деньги теперь перепадают в числе прочих и средствам массовой информации, а кто платит, тот и заказывает музыку, и нынче дикторы радио и телевидения вынуждены не чураться их жаргона, ещё недавно не выходившего за пределы базаров, лагерных зон и распивочных. Когда-то у дикторов учились правильной речи – людям, читающим мало либо вовсе не читающим, больше негде взять образчиков языка, больше не на кого сослаться, – но сегодня в качестве эталонов в эфире слышатся и самые корявые выражения, и феня, и едва ли не мат. Что будет слышаться завтра – вопрос.
Нужно очень постараться, чтобы сберечь оставшееся. Сделать это некому, кроме литераторов. Язык должен бы сохраниться либо в среде естественных его носителей – крестьян, но их больше нет, а есть люмпены, либо в среде аристократии, но уничтожена и она; её роль долгое время более или менее успешно играли интеллигенты, но теперь почти (всё-таки – почти) нет и этих, а есть люмпены. Задача сохранения языка ложится на плечи этой оставшейся и оттесненной на второй план части интеллигенции, в основном, разумеется, творческой, разумеется – поэтов и писателей. Другими словами, можно утверждать, что сохранить язык сумеет только литература.
В лаборатории опыт удался бы лучше, оттого что там можно было б отгородиться от внешних воздействий, как раз и вызывающих порчу. Да, по сути, так и сделали однажды, когда послереволюционная эмиграция законсервировала привезённую в чужие страны свою родную речь, которую в оставленной России нещадно коверкал правящий класс – неграмотный пролетариат. Этот сбережённый язык вернулся к нам в книгах Набокова, Газданова, Цветаевой… Надо надеяться, что и эмигрантам последней волны удастся сделать что-нибудь подобное, не ожидая, однако, ни быстрого отклика из российских пределов, ни благодарности, ни помощи: эмигрант – это всегда отрезанный ломоть. В нашем же деле придётся одолеть ещё и ревность, и зависть, и боязнь соперничества. Время, конечно, всё перемелет – да не будет ли поздно?
Однажды я написал для Торонтского университета эссе о том, могут ли писатели-эмигранты своей работой способствовать сохранению родного языка, на глазах гибнущего в метрополии (и вывод получился: должны). Оно было опубликовано в электронном журнале «Toronto Slavic Quarterly», и я немедленно получил отклик из Мюнхена от Бориса Хазанова, посчитавшего, что русским литераторам следует непременно познакомиться с этим эссе, а так как виртуальный «TSQ», как и вообще интернет, доступен не всем из них, то не грех бы мне напечатать своё сочинение в каком-нибудь российском толстом журнале. Его длинное письмо, в котором он кое в чём со мной соглашался, кое в чём – нет, было, в сущности, готовой ответной статьёй. Тотчас перезвонив, я предложил, коли на то пошло, опубликовать в российской печати оба наших текста вместе. К нашему с ним удивлению, сделать это оказалось непросто. Например, редактор одного из толстых журналов вполне по-советски отверг самоё идею нашего с Хазановым диалога: как это, мол, они сидят там у себя в заграницах – и будут учить нас русскому языку! Между тем в этот день ни я, ни моё доверенное лицо в России ещё не знали о награждении в Санкт-Петербурге меня, а вернее – романа «Рыдание пастухов», необычным дипломом «За трепетное отношение к русскому языку», не то, быть может, и удалось бы напомнить, что этой трогательной награды удостоился как раз литератор, «сидящий там у себя в Берлине», а не тот, оставшийся на родине, по мнению которого эмигрантам следовало бы писать только о себе и для себя, в лучшем случае – для кабинетных славистов, но не более того.
Диалог пришлось опубликовать, увы, не в России, а опять-таки в зарубежном издании – в нью-йоркском «Новом журнале». Это, быть может, закономерно, и за рубежом упомянутая проблема понятна лучше, чем дома. В конце концов, русские писатели в эмиграции не переходят на чужой язык, а остаются верны своему, который узнали ещё не испорченным. Да такой переход и невозможен: согласившемуся на него человеку пришлось бы начать мыслить иначе, причём – другим, немыслимым раньше способом – в ущерб самобытности, национальному самосознанию и, видимо, многому другому, что пока не приходит в голову. Русский, прочно перешедший на иностранную речь, больше не будет поступать по-русски.
Вопрос в том, хотим ли мы остаться самими собой.