Опубликовано в журнале Новый берег, номер 19, 2008
«Современный словарь иностранных слов»[1] дает следующие два определения сноба и снобизма: 1) в буржуазно-дворянском обществе – человек, который старается строго следовать моде, манерам, вкусам высшего света.
2) человек, претендующий на изысканно-утонченный вкус, манеры, особую интеллектуальность и т. п.
снобизм – манеры, поведение, взгляды, присущие снобу.
Аналогичное определение, с некоторыми существенными дополнениями дает «Советский Энциклопедический Словарь»[2]: сноб — в дворянско-буржуазном обществе человек, тщательно следующий вкусам, манерам и т. п. высшего света и пренебрегающий всем, что выходит за пределы его правил[3]; человек, претендующий на изысканно-утонченный вкус, на исключительный круг занятий, интересов[4].
Оба источника делают своего рода разграничение внутри определения, которое они дают одному и тому же понятию снобизма. Возникают как бы два полюса его понимания, которые можно обнаружить и в романе М. Пруста «В поисках утраченного времени» Некоторое противоречие и диалектику двух этих определений снобизма мне было бы интересно проследить на примере четвертого тома романа М. Пруста « В поисках утраченного времени» — «Содом и Гоморра», взяв за основу главы из второй части романа (« Глава первая», « Перебои ритма»). Выбор этих глав с одной стороны совершенно произволен, с другой — не случаен, поскольку главы эти изобилуют примерами, хорошо иллюстрирующими выбранный вектор темы.
Прежде, чем перейти к конкретным примерам из романа, интересно было бы отметить некоторые слова в приведенных выше определениях сноба: « старается» – « тщательно следующий»; «претендующий» — «претендующий». Все эти слова выражают стремление к некоему образцу, и в то же время — зависимость от него. Возьмем два варианта первого определения: « старается» – «тщательно следующий» и обратимся к роману. Не важно, старается ли только человек, пусть даже неуклюже, следовать светским ритуалам (как это происходит в случае маркизы де Сент-Эверт); или же он уже в совершенстве владеет светским этикетом, так что в состоянии (или имеет право по положению, которое он занимает в свете) диктовать свои правила, самому быть законодателем вкуса и моды (кем являются Германты), — ему не избавиться от рефлекса снобизма. Диктуя свое мнение, он все равно остается зависимым от чужого, поскольку оно не является следствием внутренних, глубинных убеждений; но возникает под воздействие различных общественных влияний, привычек его окружения и т. п. Тогда как, по второму определению, человек не просто претендующий, но действительно обладающий изысканно-утонченным вкусом, манерами, а главное – особой интеллектуальностью, исключительным кругом занятий и интересов, — уже не является снобом, потому что его умственные и вкусовые привычки, которые не демонстрируются, но скорее невольно сказываются – формируются изнутри, имманентно присущи ему, а потому – устоявшиеся и независимые. Под «устоявшимися» — здесь не следует понимать какую-то статику, неспособность к трансформации, изменению. Мнение и вкус могут измениться, но не под воздействием внешних, поверхностных влияний, а также в русле каких-то внутренних течений сознания героя.
Эти различия интересно было бы проследить на примере тех фрагментов первой главы, в которых так или иначе затрагивается дело Дрейфуса. Дело Дрейфуса – реальный исторический факт, и М. Пруст подает нам эту историю в форме некоего отражения, тусклого и искаженного, чем и является общественное мнение.
Сван заступался за Дрейфуса еще до того, как в его кругах (в том числе и Германты) изменили свое мнение по этому вопросу, когда общество еще считало своим долгом придерживаться политики антидрейфусанства. Если Германты только претендуют на независимость суждений, особую интеллектуальность, то Сван обладает ими. Он не боится рискнуть своим положением в обществе, и более того рискнуть репутацией умного, тонкого человека, вступив в «позорный брак», встав на сторону Дрейфуса: « с возрастом он почти перестал что- либо делать украдкой, то ли потому, что он обладал сильной волей, то ли потому, что к общественному мнению он относился равнодушно…»[5] Тогда как основной причиной, побудившей герцога Германтского изменить свое мнение о деле Дрейфуса, явился его страх прослыть в своих кругах глупцом или слабоумным. М. Пруст иронизирует над этим широко распространенным страхом, от которого свободен истинный ум: страх показаться глупым, что зачастую приводит к пагубным последствиям, когда желание казаться умным возобладает над истинными стремлениями ума, претензия на особую интеллектуальность подменяет сам интеллект: «…Ну что ж, дело будет пересмотрено и его оправдают; как же можно судить человека, когда нет никаких улик? Это надо быть таким слабоумным[6], как Фробервиль.» ( следует отметить, что еще недавно он был таким же «слабоумным»), «…герцог живо смекнул, что эти женщины умственно развитее его[7], что, по его собственному выражению, ему с ними не тягаться», (небезынтересно, что женщины эти занимают определенное положение в свете – это итальянская принцесса и ее золовки), « Да ни один умный[8] человек никогда и не думал, что там что-то есть», и наконец сам автор-повествователь проницательно замечает: «даже если человек в чем-то глубоко убежден, с ним заводят знакомство умные муж и жена или хотя бы одна прелестная дама – и под их влиянием его взгляды круто меняются»[9] Главный герой, рассказчик, носитель многообразных «я» в романе тоже может быть отнесен к редкому типу людей, подобных Свану. Так, например, достигнув таких высот, как дружба с герцогиней Германтской, он осмеливается заявить (в ответ на великодушное предложение герцогини ввести его в любой блестящий салон), что хотел бы попасть в салон баронессы Пютбю («отребья», по пренебрежительному отзыву герцогини).[10] Еще больше разочаровал он Ориану, когда объявил ей, что очень любит бывать у герцогини де Монмаранси, и признался в том, что ездит к Монмаранси не для того, чтобы (как она предполагала) что-то «записывать» и «набрасывать».[11] Ему интересно там, куда влечет его знак, куда влечет его мысль, взывающая к продолжению. Герцогиня замечает о Монморанси: « Она не умеет завлечь к себе милых людей…не понимала, что к «милым людям» я равнодушен»[12]. Проникшись истинной, случайной природой интереса, который может представлять любая вещь для чувства и ума человека, они не бояться следовать за ним, за источником своего беспокойства, в каком бы месте он ни находился, из каких бы случайностей он ни складывался: « когда она говорила: « Салон Арпажон», воображение рисовало мне желтую бабочку; когда же она говорила: « Салон Сван» (зимой госпожа Сван принимала у себя от шести до семи), то — бабочку с заснеженными крыльями». Вот что важно, вот, что является истинной ценностью: внутренняя, интимная сфера, которой живет человек. Хотя со стороны бывает трудно определить, имеют ли стремления, желания человека какай-то внутренний источник или же навязываются извне. Так, например, неверное представление может сложиться о главном герое, если вспомнить его тяготение к высшему свету. Но здесь надо помнить, что даже, когда он стремился попасть в круг Германтов, с удовольствием отдавался этой пустоте светского знака, этим заблуждениям, он скорее был «мнимым снобом», потому что следовал за своим внутренним желанием. Они был очарован именем герцогини Германтской , имел свои устремления, разочарования и заблуждения. Тогда, как в случае герцога Германтского нельзя даже сказать, что он заблуждался насчет дела Дрейфуса: имела мнения и ошибалась через него некая безликая сила, которая руководит общественным вкусом и мыслью. Напрашивается вывод: в случае светских снобов (если понимать снобизм исходя из первого определения) сфера интимного (в самом широком смысле), сфера внутреннего становится проблематичной. Она как будто бы значительно уменьшается в размерах, и перестает что-либо определять, предписывать человеку те или иные формы поведения. Вспомним, что дендизм, который заложил основы снобизма, подразумевал совсем иное понимание высшей изысканности и интеллектуальности. Так, например, по определению Бодлера[13]: «денди – это воплощение прекрасного, перенесенного в материальную жизнь, это тот, кто предписывает форму». Если денди сам создавал свой образ, и чем оригинальнее, неповторимее он был, чем больше шокировал публику, шел в разрез с общепринятым мнением, тем больше он мог претендовать на репутацию человека в высшей степени аристократичного и интеллектуального. Денди делал из своей жизни произведение искусства. Тогда как волна подражателей, «массовое производство» денди привело к возникновению светских снобов низкого сорта, тех, кто не в состоянии творить форму своей жизни, кто утратил ее самобытность и независимость.
Но то, что герои эти (Сван и рассказчик) являются скорее «мнимыми снобами», то есть играют в снобизм, играют в подражание ( подражая светскому человеку, тем самым – подражают его подражанию), не значит, что они не отдаются с удовольствием пустоте светского знака ( как было сказано выше). Это игра, но игра всегда, по определению, – удовольствие, потому что происходит от избытка творческих сил человека.
Но следует различать стремление к пустоте истинного интеллектуала, эстета и ту пустоту, которой заражены светские снобы. По Делезу[14]: « Светские люди не думают, не действуют, но производят знак», например « Герцогиня Германтская часто показывает черствость и скудость мысли, но у нее всегда очаровательные знаки». Эти знаки заменяют им все, за ними легко скрыться. Мы зачастую не знаем, что они думают и чувствуют на самом деле, они слишком заняты производством знаков, при чем таких знаков, которые удовлетворяли бы их чувству снобизма. Другое дело Сван или главный герой. Их влекут, как истинных интеллектуалов, знаки сами по себе, знаки, воздействующие на их внутренний мир, дарующие им богатую пищу для размышлений и иллюзий; почему их обучение и не заканчивается на светских знаках, а идет дальше, через любовные знаки — к знакам искусства (к чему тяготеет главный герой). А светский знак, великолепный образчик знака как такового, знака в чистом виде, чистой его формы, не может не соблазнить истинного эстета: « Светский знак не отсылает к какой-либо вещи, он «занимает ее место», он претендует на соответствие своему смыслу…, он аннулирует мысль, так же как и действие; и декларирует самодостаточность. Отсюда его стереотипность, пустота.»[15] И далее Делез характеризует эту пустоту, как некую формальность, « которую мы нигде не встретим…», она «…придает им ритуальное совершенство. Только светские знаки способны породить нечто вроде нервного возбуждения – выражения влечения, произведенного на нас людьми, умеющими их подавать». Ритуальное совершенство светских знаков гипнотизирует воображение главного героя и Свана, но они поддаются очарованию и других видов знака (по Делезу) – любовных, знаков искусства, что делает их внутренне свободными и независимыми. Тогда как светские снобы, не имея вкуса к чистой форме, не чувствуя природы знака угадывают за светскими знаками чужие мнения, которых нет, но которые влияют на них. Другие виды знака, если и улавливаются ими, не могут повлиять на них сильнее светских знаков, поскольку они менее формальны и очевидны.
Если вернуться к определениям снобизма, представленным во вступлении, можно увидеть, что оттенок пренебрежения, который обычно связывают с понятием снобизма совсем не уместен во втором определении.« Пренебрегающий всем, что выходит за пределы его правил», — это определение говорит об ограниченном уме( буквально об уме, имеющем границы дозволенного) который, несмотря на то, что правила постоянно и произвольно меняются, — никак не может уяснить себе их условный, относительный характер. Сегодня пренебрегает одним, завтра другим, но всегда боится нарушить правило, сделать его своим, преступить границы. Так же, как Ж.. Батай[16] в основе добродетели полагает нашу способность разорвать цепи добродетели, так же в основе истинного духовного аристократизма, интеллектуальности, эстетизма лежит способность изменить своим мыслям, вкусу, поставить под сомнение самую мысль, способность мыслить и познавать, не боясь показаться глупым и пошлым. В этом случае пренебрежение чем — либо выглядело бы странно, потому что нет никаких правил для того, кто хочет быть, а не казаться; а то чем ты пренебрегал, в следующий миг может оказаться тем, чем будешь захвачен врасплох и порабощен.
Преступление границ дозволенного (по Ж. Делезу), « движение чередующихся верности и бунта…игра то и дело вспыхивающих оппозиций» (по Ж. Батаю) ведут к преодолению снобизма изнутри, к превращению «мнимого сноба» в писателя. Но здесь уже задается другой вектор этой темы – снобизм в литературе.