Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 19, 2008
Чёрный зимний вечер. По ледяной припорошенной дороге от железнодорожной станции в деревню Марьино идёт Степан Кондратьев, русский мигрант из Узбекистана, полтора года назад переехавший с женой и десятилетней дочерью в Россию. Он ездил на заработки в Москву, но не заработал ничего и возвращается без копейки. Ненастно и морозно. Небо беззвёздно, над головой плывёт одна рваная серая мгла. Резкий студёный ветер порывисто толкает в спину, вскидывает полы пальто и вьётся под ногами, волоча тонкие струйки позёмки. В поле по обе стороны дороги носится сухая снежная гуща и кажется, будто бродит там седая длинновласая старуха и жутко воет, цепляясь своими космами за обледенелые кусты и редкие деревца. Ближе и ближе она – налетела, обняла — и покружила дальше. И вот вся маленькая, съёженная фигурка Степана залеплена снегом. Снег набрался за воротник и в обувь, облепил и без того уже до бесчувствия замёрзшее лицо. Но это Степану уже всё равно. Сил на то, чтобы отряхнуться, у него нет, и он идет всё так же, не замедляя и не ускоряя шага, едва различая дорогу сквозь дрожащую перед глазами радужную пелену. Он не чувствует мороза и не видит вьюги, в голове одна мысль – давняя, постылая.
— Как же сказать им, как сказать? – думает он. В сотый раз он обдумывает уже много месяцев подготавливаемый и необходимый разговор с женой и дочерью. Разговор этот о том, что деньги кончились и за жильё и продукты платить нечем. Степан снова, в который уже раз, видит худое истомлённое лицо жены, её искривившиеся губы и красные от слёз глаза. Он заранее знает, что не выдержит этих слёз, начнёт оправдываться и говорить что-то ненужное и лишнее, а жена, его молодая жена, которая младше его на пятнадцать лет, сядет в угол, будет плакать и говорить то, что уже много раз говорила: “Вот она – твоя Россия! Вот твоя Москва! Нищими нас сделал!” А потом будут сборы, новые слёзы и неизвестная, заранее страшная жизнь на вокзале, может быть, среди бомжей…
— Или не говорить сейчас, а после… – вдруг спохватывается он, и эта мысль его ободряет. — Ведь всё-таки есть ещё деньги – пусть сто рублей, но можно же протянуть! Хозяйку уговорю подождать с оплатой, дров тоже достану. Да хотя бы те, что на Чернышёвской лесопилке остались – хоть и гнилые, а всё-таки топить можно, — рассуждает он. — Только вот с питанием как быть? Картошки взять? Лапши китайской набрать по три рубля?.. Сколько же это будет на сотню?
Как он ни считает, а денег хватает только на неделю, и после этого всё-таки придётся сказать. “Придётся сказать”, — повторяет он одними губами ставшую мучительной фразу.
Вьюга снова окружает его. Перед глазами мельтешит серый цвет, и Степан, подняв голову, глядит мимо него – на небо. Но небо беспросветное, тёмное и кажется, что что-то страшное скрывается в этой темноте и смотрит, смотрит вниз, на землю… Сознание пустоты овладевает Степаном, и одни и те же картины воспоминаний меняются перед его глазами.
Вот он работает на стройке вместе с другими мигрантами. За последнее время он осунулся, поседел и в свои пятьдесят пять стал совсем уже похож на дряхлого старика… Его и зовут все стариком или дедом. Он стал не вынослив и начал за собой замечать, что ни с того ни с сего потеет, что иногда вдруг резко начнёт колотить сердце, а во рту станет горько и саднит, словно раскусил чёрную перчинку. На работу его взяли из жалости — на побегушки:
— Дед, принеси мастерок! – кричат ему. — Сделай чаю! Сбегай, брось двадцатку на мобильник!
Один рабочий — известный весельчак и заводила — крикнул что-то на своём языке, все смеются и смотрят на Степана, и он, неся перед собой тяжёлый чан с водой, тоже смотрит на всех по очереди и, окутанный паром, красный от натуги, беспомощно улыбается…
…Видение исчезает, сменяется, и Степан видит себя уже на следующей работе: теперь в костюме утки он раздаёт флаеры у ресторана “Пекин”. Костюм холодный, тесный и быстро дубеет на морозе. Степан уже знает, что особенно дубеет возле воротника и на коленях, и, чтобы не касаться в этих местах, приноровился ходить особым образом, переваливаясь на прямых ногах и согнув шею — в самом деле как утка. От простуды, которая не отпускает его с середины ноября, с первых морозов, и от которой всегда жарко в груди и давит кашель, он сосёт “Холлс”, и от этого во рту вкус чёрной смородины.
— В меню утка по-пекински, мясо шуан-дон и ласточкины гнёзда от шеф-повара Ли Сунга, — сипит Степан заученную и надоевшую фразу. С утра, говоря эти слова, он от голода воображает себе разные экзотические блюда – то представит каких-нибудь невероятных крабов, обложенных чесноком, то утку, запечённую с апельсинами, яблоками и какими-то ещё неизвестными фруктами. Но утро прошло, прошёл и белый, ослепительно-яркий морозный день, который всегда сложнее всего перетерпеть, а теперь наступил уже вечер, залитый светом фонарей, жёлтый и грязный – и ни есть не хочется, ни спать, одно душное, немое отупение чувствуется и в мыслях, и во всём теле.
— Мясо шуан-дон, ласточкины гнёзда, гнёзда от Ли Сунга…
Вышедший из машины мужчина – краснолицый и бритый, в распахнутой дублёнке, тянет у Степана из руки бумажку. Степан, погрузившийся уже в дремотное, бесчувственное состояние, не отдаёт.
- Ну, что ты не даешь? – говорит мужчина недовольно.
- А? Что? Что? – спрашивает Степан. Очнувшись и усиленно моргая глазами, он смотрит то на лицо мужчины, то на его протянутую руку.
- Давай, рекламу. Там скидка двадцать процентов? Это на весь день или только бизнес-ланч?
- В меню утка по-пекински, мясо шуан-дон и ласточкины гнёзда от шеф-повара Ли Сунга, — механически произносит Степан.
- Ласточкины гнёзда… — мужчина смотрит на флаер и поднимает на Степана весёлый блестящий взгляд. – Сам-то пробовал? Вкусно?
- Да я, я… Гнёзда — это известно что… — отвечает Степан, ничего не понимая и зная только, что надо что-нибудь говорить. – В гнёздах птицы живут. Птенчиков заводят, детишек. Вот у меня тоже дочка, десять лет, в школу ходит. Надо учебники на другой год купить, а я не знаю как мне, что мне…
- Ну, и дурень же … — говорит мужчина и, махнув только рукой, уходит.
Снова лица, лица, лица.
Мимо идут родители с маленьким мальчиком, держа его за ручки с обеих сторон.
— Папа, папа, давай сфотографируемся с уткой! – кричит мальчик, вырвав одну ручку и показывая на Степана.
- Вы ведь не против? — спрашивает отец. Степан кивает.
- Тогда давайте вот тут, возле ларька, где света больше. Вы немного нагнитесь, присядьте к мальчику, а я отсюда попробую снять…
Степан нагибается и чувствует, как в глазах темнеет и прежний перчёный вкус появляется на губах. Верхняя часть костюма – утиная голова спадает с него и плюхается в жидкое коричневое месиво тротуара. Степан тянется за ней, не удерживается на ногах и тоже падает.
- Папа, папа! Это не утка, это дядя! – кричит ребенок. – Дядя, дядя!
- Постеснялись бы пить-то на работе, — зло и отрывисто говорит мужчина. – Слышите меня? Слышишь? Перед детьми постыдился бы.
- Я ведь не пил… Я бы… — говорит Степан, пытаясь найти глазами мужчину.
Но всё расплылось, и он не знает, где верх, а где низ.
- Постой, Володя, ему плохо! Скорую бы вызвать. – Вам плохо? Вам плохо? – спрашивает женский голос.
— Да оставь его. Проспится! – отвечает мужчина.
В следующий момент Степан видит мелькающие лица, чей-то крупный нос, полосатый шарф и розовое детское лицо. Всё это сливается в три зелёных пятна, и пятна эти медленно движутся перед глазами, как кувшинки от лёгкого ветерка по затянутому тиной пруду. Степану кажется, что они подмигивают и улыбаются ему. В ушах вдруг начинается тонкий и противный писк.
– Ну-ка, ухватили, — слышит он чей-то голос сверху, и вместе с этим его поднимают и он несётся куда-то ввысь.
— Ну, что, отец, лучше тебе? – спрашивает тот же голос, теперь сбоку. Пятна пропадают, и Степан снова видит перед собой улицу и машины.
- Лучше, лучше, — отвечает он громко, сквозь писк в ушах, и зачем-то улыбается…
…Впереди пролесок, дорога вдруг пропадает, и Степан идёт, высоко поднимая ноги, по глубокому, доходящему до пояса, пушистому серебряному снегу. Снег похож на взбитую перину, и от скопившейся усталости мыслей и тела хочется лечь на него, уснуть и забыться. Степан гонит от себя эту мечту, заставляет себя думать о другом, и мысли его текут по прежнему кругу, вяло текут — как густой кисель:
– Манки купить? Нет, манка дорого… Или перловки?.. Сколько же это будет? По шесть рублей – пятнадцать килограмм, и если в день варить по килограмму…
Он минует ольховую рощу, и вот уже осталось немного — между двух холмов, поросших кривыми берёзками, показываются первые деревенские дома. Огни в домах, жёлтые, как волчьи глаза, часто мигают ему сквозь вьюгу.
Степан проходит мимо изб, кажущихся ровными и одинаковыми в своих тяжелых снежных шапках, и останавливается во дворе своего дома. Мысль о неизбежности объяснения встаёт перед ним с необыкновенной ясностью, как будто его окатили вдруг ледяной водой. Вдруг закололо в боку, вспотела спина и стало слышно сердце. Он стоит некоторое время, глядя на круглое пятно света на снегу, перед заплывшим льдом окошком и прислушивается к вечерним звукам, как будто ожидая, что случится что-нибудь, из-за чего не надо будет идти в дом. Но всё так же с песочным шорохом возится метель на дороге, всё так же, немазано визжа, стукается незапертая дверь о стену сарая в соседском дворе, и так же глухо и отрывисто лает где-то на краю села собака. Постояв минуту, не приняв никакого решения, но уже не в силах сопротивляться необходимости и чувствуя вместе с тем усиленное биение сердце, Степан идёт в дом.
В доме душно. Густой молочный пар заволок всё внутри и медленным ленивым облаком кружится под потолком. Стоит влажный, тяжёлый запах кипяченого белья. На верёвке, протянутой от печи до дверного косяка, висит мокрая одежда, и с неё капает на пол.
— Папа, папа вернулся! – от печи бежит дочка, обнимает и пытается охватить его покрытое инеем, затвердевшее снизу пальто. – Папа, ты белый, как Дед Мороз!
— Стёпа! – говорит жена, оборачиваясь на звук скрипнувшей двери. – Вот и ты наконец. Заждались тебя. Проголодался? – спрашивает она, подходя и обтирая полотенцем красные, распаренные со стирки руки. — Принёс деньги? Устроился на работу?
Сердце стучит громче и громче, так, будто с размаху бьют молотом в медный таз. Этот звук выходит из груди, заглушает все другие звуки, и кажется, что его слышно на километр вокруг. Ещё секунду и сердце не выдержит и разорвется.
- Устроился, устроился, — говорит Степан громко и уверенно, только чтобы пересилить этот звук. – На хорошую работу устроился.
И тоска вдруг отпускает, внутри становится хорошо, тихо и светло.
- Неужели в самом деле взяли? — спрашивает жена, торопливо расстёгивая ему верхние пуговицы на пальто. – А куда? Что за должность?
- Начальником ремонтной бригады, — говорит Степан. – Буду теперь начальником бригады в Метрострое.
- Что же, и это постоянная работа?
— Постоянная, конечно. И зарплата большая, — опьянённый вдохновением продолжает Степан. – А может быть, и жильё дадут.
— Неужели в Москве?
— Ну, не в Москве, а в Мытищах, близко от работы.
— Как хорошо, Стёпа, как хорошо, – жена бросается к нему и обнимает за шею. – Господи, ну слава тебе, господи! Ох, сколько уже перенесли… Сколько мёрзли, сколько голодали, – горячо шепчет она ему в шею, уже не сдерживая скопившиеся за месяцы слезы. – Стёпочка, Стёпочка!
— Ну, не плачь, Машенька! Ну, что ты. Окончилось всё. Теперь хорошо всё будет.
— А тут и хозяйка квартирная заходила, опять ругалась насчёт платы. Ну, слава богу, слава богу. И Ирочке уже нечего носить. И за учебники деньги в школе снова требуют.
— Не надо больше с хозяйкой ругаться, и Иринке купим одежду, — продолжает Степан, подчиняясь запойному желанию говорить. – Всё новое купим.
— Ох, да что же я, — вдруг опомнилась жена. — Я как будто и забыла, что ты с работы и голодный. А у нас же ничего нет, стакан гречки остался да полпакета соли. Ты посиди, посиди, я сбегаю к соседке, к Варваре Алексеевне, возьму хоть картошечки, хоть хлебушка.
— Нет, не ходи, — говорит Степан. – Что ты будешь опять унижаться. На вот денег, в ларьке пряничков возьми, чайку жёлтого, ты знаешь, ну, советского – “тот самый чай”. Чаю попьём. Сегодня ведь праздник у нас, праздник!
Через несколько минут пьют чай с пряниками.
Вокруг всё становится хорошо, все предметы кажутся теперь новыми и необычными, словно он видит их впервые. Разноцветная карусель с образами, ранее придерживаемыми где-то в глубине души, теперь раскручивается и мелькает перед глазами. Степан рассказывает:
— Работали мы на фабрике Первого мая, в Подмосковье, у одного чиновника, дачу строили. Ну, как-то разболтались. И он мне вдруг заявляет: ты, мол, мастер на все руки и удивительно, что русский и с высшим образованием, а на такой работе. Ну, я рассказал: так мол и так — жили в Узбекистане, по национальности русские, а гражданство узбекское. Рассказал, что работы не было, что нужда заставила уехать. А тут вот пока без гражданства, работу тоже никак не найти. Ну, он мне и предложил, по специальности. Я же с высшим образованием, с опытом. Его и возраст не испугал, что уже за пятьдесят. Надёжный, говорит, бывалый человек.
— Да, где он найдёт, ещё и с высшим образованием, – говорит жена, садясь на краешек стула и кладя руки на колени.
— Спрашивает меня – женат ли? К женатому, мол, доверия больше. Я сказал, что женат, что дочка есть. Про тебя ему рассказал. Жена, говорю, у меня учительница, а пока с ребёнком сидит. На соседей шьёт-стирает. Он и тебе, Машенька, тоже работу найдёт. У меня, говорит, связи большие, хоть в гимназию устрою. Есть там гимназии, одна с математическим, а другая с английским уклоном.
— И с английским уклоном есть? Ах, как хорошо, как хорошо! Вот бы Ирочку туда пристроить, а? Я так хочу, чтобы Ирочка в английской училась, потом ей и поступить легче будет. А как же гражданство? Ведь нам нужно для гражданства иметь на счету 140 тысяч, помнишь, говорили в паспортном столе?
— Да что деньги? Не жалко ему 140 тысяч, мы же не украдём. Да и нужно-то всего на 20 дней. Как оформим документы, так сразу и вернём. Делов-то, господи. И сразу все проблемы этим снимутся. А летом в Ялту будем ездить. Помнишь, были с тобой в 89-м? Вот туда же, в тот же дом отдыха, где акации, горы. Ирочку на наше место отведём, где зайца видели, помнишь?
— А что за заяц? – спрашивает дочка, забравшись к отцу на колени. И они наперебой рассказывают историю, как на полянке к ним подбежал заяц, обнюхал и юркнул тут же в кусты. — Поздороваться хотел! – смеются вместе они, и дочка тоже смеётся.
Степан рассказывает, рассказывает — о работе, квартире и Ялте – и, увлёкшись, не замечает, что зовёт начальника то Иваном Андреевичем, то Александром Ивановичем и то Мытищи назовёт, то Химки. И жена тоже этого не замечает…
Праздновали до поздней ночи. Наконец, всё успокоилось. Жена с дочерью уснули, укрывшись шубой и сверху старым плащом от капель с потолка. Допив уже холодный чай, Степан сидит у окна и смотрит на улицу.
Вьюга успокоилась. Небо пусто, как будто кто-то расчистил его широкой лопатой, остались только маленькие серые облачка, раскиданные то тут, то там по всему его чёрному простору. Луна, плоская и жёлтая, как монета, мерным светом освещает поле. По-прежнему бьётся дверь о косяк и визглявый звук далеко разносится по ровному снежному ковру.
По потолку скользят медленные тени. Степан сидит, опустив голову, свесив руки между колен и закрыв глаза.