Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 19, 2008
Грохот рыжего огня, |
| М.Анчаров “Песенка про психа больницы имени Ганнушкина, который не отдавал санитарам свою пограничную фуражку” |
Судный день
Июньский вечер, за два дня до подачи мной заявления на развод. Впрочем, об этом своём судьбоносном решении я ещё не знаю. Знаю лишь то, что сейчас меня везут через весь город в карете “скорой”. Психиатрической.
Несколько часов назад по Москве прокатился невиданный по своей мощи ураган. Перед нами на дороге распростёрты кроны деревьев, они словно пытаются задержать машину, не пропустить её к месту назначения. Водитель, чертыхаясь, то и дело объезжает неожиданные препятствия.
Санитаров двое. Они молодые, в форменных голубых костюмах, похожих на спортивные. Потемневшее небо безостановочно громыхает, озаряется всполохами. Тот санитар, что постарше, произносит со значением:
– Судный день!
До этого он упомянул о своей скромной зарплате. Спустя несколько лет меня осенит: может, он хотел, чтобы я откупился?
Машина въезжает на территорию 4-й психбольницы имени Ганнушкина. В приемном отделении на меня заводят историю болезни. Боже, “болезнь”, я в психушке! Нет, это происходит не со мной! Прошу разрешения позвонить (мобильного нет), но мне отказывают. Толстый санитар даёт пижаму и приказывает, чтобы я переоделся.
Я артачусь. Я продолжаю добиваться возможности сообщить близким (матери), где я. В ответ у меня за спиной защёлкиваются наручники. Дальше толстяк дёргает за них одним пальцем – и оказывается, что в таком положении у человека здорово нарушена координация. Я становлюсь лёгкой добычей своего стража.
На этаже, куда он меня приводит – длинный коридор, пост дежурной сестры под ночником. Решётки на окнах. Я нервно меряю шагами взад-вперёд зелёную ковровую дорожку, начиная понимать, в сколь серьёзную попал передрягу. В голове рефреном вертится анчаровский мотивчик:
Я со шкапа достаю,
На Канатчиковой даче
Тихо песенку пою…
Но что же делать, каков выход? Я чувствую себя узником почище, чем в “обезьяннике”. Ведь тут даже адвокат не поможет, ты просто в безраздельной власти людей в белых халатах. А вот и подтверждение тому. Сестра, которой я уже успел намозолить глаза, раздражённо бросает:
– Пойдёмте, укольчик вам сделаю.
– Всё понял, – отвечаю, – уже ложусь.
– Я сказала: укольчик! – в её голосе добавляется металл.
Поскольку я продолжаю слабо возражать, она кликает санитаров. Те деловито распинают меня на койке, привязывая с обеих сторон толстыми ремешками, похожими на пояски от махровых халатов. После чего вгоняют-таки укол. Но не в мягкое место, а в переднюю часть бедра – в наказание за строптивость, как назидательно объясняет один из коновалов, очкарик, похожий на студента. Мера и впрямь ощутимая: кривясь от боли, я буду подволакивать ногу несколько дней.
Что мне вкололи – бог весть. Может, аменазин – тот самый, коим заботливо отключают беспокойных кошечек на дальних авиарейсах. А может, чего похлеще – какой-нибудь галопиридол или сульфазин. Рассказывают, что в знаменитой спецбольнице “Сычёвка” в Смоленской области больным за малейшее ослушание кололи лошадиные дозы этой гадости. Из-за жуткой боли в мышцах человек лежит пластом несколько часов, а потом ещё долго ходит, будто пришибленный, засыпая, где попало…
И вот наступает ночь. Я лежу распростёртый, беспомощный – почему-то в палате для буйных, как потом выяснится. Состояние неизвестности и тревоги охватывает меня. Нечто подобное, видимо, испытывают подопытные кролики, когда их заворачивают в халат, чтобы успокоить, а затем светят в глаза специальной лампой, разглядывают в офтальмоскоп.
Какой-то торчок напротив, сидя на кровати, вполголоса что-то бормочет, раскачиваясь – похоже, истово молится. Другой вскакивает и пытается куда-то идти, но с грохотом падает через несколько шагов прямо у моей постели. И я с ужасом соображаю: если ему взбредёт в голову броситься на меня – уже никто не успеет мне помочь.
Потом я узнаю, как в Лондоне, на аукционе в пользу больных детей, проведенном Горбачёв-фондом, выставят оригинальный лот: ночь в “Лефортове”. За 50 тысяч баксов. Что “крытка” – теперь мне знаком экстрим покруче. К тому же за казённый счёт.
С полчаса нервно пытаюсь хотя бы ослабить путы, да руки привязаны хитро, где-то под матрацем. Я лишь стираю запястья так, что их начинает пощипывать. Оставив свои попытки, долго зову санитаров, наконец является один. Объясняю, что мне срочно нужно в уборную.
Солнце село за рекой
За приемный за покой.
Отпустите, санитары,
Посмотрите, я какой!..
Перспектива менять постель за больным, сходившим под себя, кажется, вертухая не воодушевляет. Он спрашивает, как я буду себя вести. Услышав, что хорошо, соглашается меня освободить.
Наутро в больницу приезжает жена, как ни в чём не бывало передает мне фрукты – виноград, бананы. Кошке игрушки, а мышке слёзки? Однажды я поведаю Кристине, что творили со мной в психушке – и она сама зарыдает в голос: не знала, мол, не ведала. Ну-ну…
Короче, я отказываюсь её видеть и, пока она не уехала, возвращаю гостинцы обратно. У меня больше нет жены. Её не стало вчера, 20 июня, и как только я вырвусь отсюда, я немедленно оформлю это своё решение юридически.
Следующие два дня, словно переключившись на режим пониженного энергопотребления, я только сплю и ем. С утра становлюсь в очередь к сестре, под бдительным взором которой глотаю какие-то таблетки. Слюни от них не пускаю, но язык ворочается с трудом и ещё постоянная сонливость. Периодически меня будят на беседы с врачом: он вкрадчиво интересуется, слышу ли я голоса.
– Маниакальность шьёте, доктор? – с обидой интересуюсь я.
– Ну почему…, – отводит он глаза.
На самом деле мне пытаются шить в те дни ни много, ни мало – шизофрению, о чём (попытке) и запишут впоследствии в выписном эпикризе. На бумаге это будет выглядеть как “диагноз под вопросом”, предположительно высказанный на каком-то этапе неким профессором N, которого, к слову, я вообще в упор не помню. И пусть то будет лишь частное мнение, пусть оно потом не подтвердится – само слово-то в моей биографии прозвучит. А кое-кто из моих ближайших родственников позаботится о том, чтобы оно достигло ушей общественности…
Ещё не зная всего этого, я инстинктивно стараюсь во время бесед с врачом быть проще, не заумничать и вообще по минимуму выделяться из остальной человеческой массы. Откуда-то я почерпнул, что границы между нормальной и болезненной индивидуальностью в психиатрии во многих случаях весьма условны, а значит, судьба моя зависит от того, как посмотрят на это люди в белых халатах.
Синдром деловитой собачонки
Борьба за мужчину всегда |
Как же я оказался в положении Шурика из “Кавказской пленницы”? Отчасти из любопытства, но больше по глупости. К этому времени у меня уже лет шесть был собственный бизнес. Он развивался столь успешно, что мы с женой смогли прикупить соседскую трёхкомнатную квартиру, объединив её через межквартирный холл со своей “двушкой”. Что было, согласитесь, совсем недурственно на троих.
Правда, это ещё больше отдалило нас друг от друга. Однажды я увидел отъезжающую от подъезда нашу “Шкоду-Фелицию”, с незнакомым мужчиной за рулём. Оказалось, то был консультирующий супругу психиатр по фамилии Белокопытов, которому она взаимообразно помогала. Например, дала попользоваться нашей машиной, пока его собственная находилась в ремонте. Правда, как она потом призналась, объединял их не только психоанализ. Но это признание последовало лишь после того, как, отправив нас однажды с сыном на дачу, жена заявилась к своему хахалю без звонка и, выпихивая её из собственной квартиры, он сломал ей палец.
За несколько месяцев до совершеннолетия сына жены от первого брака – я воспитывал его с двух лет – она предложила мне оформить усыновление. На моё отношение к ребенку это повлиять никак не могло, и я не придал данной инициативе особого значения, не соотнёс её с некоторыми другими поступками супруги. Например, с тем, что в нашу новую квартиру она прописалась одна, а в “двушке” остались мы с сыном. А до этого записала только на себя нашу новую машину. Всякий раз это объяснялось тем, что меня не оказалось под рукой при оформлении документов. И я будто был глух и слеп.
Говорят, так поступают многие жены бизнесменов. Женщину очень точно ведёт инстинкт: мужчина для неё лишь средство для свития теплого и благоустроенного гнезда. Однажды я наблюдал собачонку, сторожившую в чужой застегнутой сумке учуянный ею батон хлеба; жена напомнила мне эту деловитую собачонку.
Прозревать я начал, лишь когда супруга вдруг стала вмешиваться в мою работу, прежде всего в мои отношения с сотрудниками. Начала проявлять совершенно необоснованные признаки ревности, устраивать выяснения и разборки, что создавало в фирме совершенно ненормальную атмосферу.
Скорее всего то был лишь казус белли – формальный повод для объявления войны. Просто охлаждение наших супружеских отношений беспокоило жену и одновременно задевало её самолюбие. Но она не могла придумать ничего лучшего, как усилить своё давление на меня. Пошли скандалы и придирки по любому поводу, надуманные сцены ревности. Так, она заподозрила у меня интерес к одной молодой помощнице, с которой мне приходилось общаться чаще других. Жена не раз пыталась расколоть её на откровенные разговоры и в конце концов стала прослушивать, с её собственных слов, наш домашний телефон, после чего устраивала нам обоим допросы с пристрастием.
Я перерыл всю квартиру в поисках “жучков”, но ничего так и не обнаружил. Дошло до того, что для решения приватных производственных вопросов я вынужден был встречаться со своими людьми во дворе. А поскольку объяснить своих действий я, понятно, не мог, выглядели они, догадываюсь, странновато.
Как я “собезьянился”
К этому времени у меня уже не было доступа к арендуемому мной в банке сейфу с документами, ключ от которого я по просьбе жены – и по собственной глупости – доверил ей. И теперь, чтобы взять нужные бумаги, мне пришлось выкрасть ключ и забраться в офис тайком, во время прогулки с собакой.
Но жена и здесь меня переиграла. Не знаю уж, как она сообразила, что я отыскал ключ в её тайнике и подменил на похожий, но, вырвав у меня признание, благоверная немедленно вызвала к нам домой милицию. Я обвинялся в том, что украл из сейфа …шубу и драгоценности её подруги, разводящейся с мужем.
От приехавшего наряда жена потребовала, чтобы тот забрал меня с собой и написала соответствующее заявление. В качестве группы поддержки к нам домой был вызван полный дом подруг и соседей, что скорбно толпились теперь на кухне, держа наготове указательные пальцы.
Всё это смахивало на входящий в моду флешмоб. Это когда толпа незнакомых людей, списавшись по Инету, внезапно появляется в общественном месте, несколько минут с серьёзнейшим видом дружно выполняет бессмысленные действия – типа мычит, выдувает пузыри из жвачки или двигает Останкинскую башню – после чего стремительно расходится.
Милиция предложила мне проехать для снятия объяснений. Я, в свою очередь, предложил пройти к сейфу, благо, находился он совсем рядом, и убедиться, что ценности, если они там и были, на месте. Объяснил, что “железный друг” в конце концов де-юре мой собственный. Ничего не помогло.
А менты ещё разыграли маленький спектакль, который потом, врубившись, я назову “Большая земля”. По сути, это тоже был флешмоб – когда наряд связывается по рации с дежурным и спрашивает, что делать, и тот по громкой связи отвечает: мол, срочно доставить в отделение.
Ну что было, отмахиваться клавиатурой? (Я как раз сидел за компом). Призывать адвоката? Не чувствуя за собой никакой вины, я согласился. Мало того, дурачась, поставил условие, что поеду только в наручниках, что незамедлительно и было исполнено. А я уже вошёл в раж: будет, мол, вам сейчас мой личный флешмоб! Собрал чемодан, который, чуть ли не агукая, вёз за собой на ремешке. Демонстративно запихал туда будильник, игрушечный пластмассовый автомат, кажется, сменную обувь. Типа отправляюсь то ли на отсидку, то ли на войнушку: такой вот я великовозрастный недотыкомка!
На самом деле же мне, солидному, уважаемому человеку, коим я себя до тех пор представлял, просто стыдно было перед посторонними людьми за этот унизительный спектакль, устроенный женой, и я неуклюже пытался превратить всё происходящее в фарс – в духе некогда привычного юношеского стёба.
Нашу милицейскую “канарейку” сопровождала полная машина жёниных подруг-соседок с ней самою во главе. Никто из дамочек, уверен, не имел чего-либо против меня: просто демонстрацией молчаливой солидарности они, бедные, отрабатывали мелкие подачки, в изобилии полученные от жены ранее.
В милиции, сняв наручники, с меня никаких объяснений почему-то брать не стали, а сразу препроводили …в “обезьянник”, где и заперли на три с лишним часа. Мой идиотский чемодан – да-да, я приволок его и сюда – остался дожидаться меня на столе в коридоре.
Я гремел решётчатой дверью и требовал начальника, но играть со мной в войнушку и дальше уже явно никто не желал. Кто-то из ментов просто встал и молча прикрыл дверь в дежурку. А жена между тем пару раз заходила в отделение с улицы и бубнила: уж вы его только не выпускайте, он меня убьёт (!). Все они будто чего-то ждали.
И вот в отделение стремительно вошли санитары. Меня сразу же препроводили в какую-то комнату. Помню, поразился тому, как умело визитёры задвинули меня в угол, блокировав стульями, и начали напористо задавать свои вопросы. Прям будто не санитары, а участники какой-нибудь операции “Перехват”. Наконец, один, помоложе, констатировал, что делать им тут нечего, но другой – что жаловался потом на маленькую зарплату – с этим не согласился. Почему – он не объяснил. Напарник спорить не стал и мне предложили пройти в машину.
Тут бы мне и послать их на три весёлых. Но я представил себя, по-шуриковски извивающегося в смирительной рубашке, глазами соседок, и, устыдившись, послушно побежал с санитарами к “скорой”. Побежал – потому что дождь к этому времени уже лил, как из ведра.
Потом я буду мысленно пробегать его заново сотни раз, этот злосчастный отрезок своей жизни метров в пятнадцать-двадцать. Ибо это оказался тот самый выбор, что однажды окончательно решает твою судьбу. Я ведь всю жизнь завидовал людям не умным, не красивым, не удачливым – я завидовал несгибаемым. Но после тех двадцати метров понял, что таким мне не стать уже никогда.
Доктор, я слышу голоса!
Нет худа без добра. Мне, к примеру, после всей этой истории приятно было узнать, что я – всё-таки интеллигентный человек. Нет, не из-за непротивления злу насилием. Как подметил ещё кто-то из классиков, токмо российский интеллигент, ежели повезёт ему промаяться ночь в полицейском околотке, тут же усаживается за письменный стол и, обливаясь слезами жалости к себе, ваяет страниц этак четыреста убористого текста о перенесённых им страданиях.
Так о чём это я? Ах да, о психушке. Там я задаю врачам единственный вопрос: почему меня держат здесь против моей воли. Но задаю спокойно, без злинки. Не дай бог, признают буйным. Впрочем, с тем же успехом я могу добиваться ответа, почему наши не одолели в последнем футбольном матче поляков, хотя вели 2:0.
Выручает меня мать. Если б не она – застрял бы я на Потешке (больница имени Ганнушкина находится на Потешной улице), как муха в янтаре – на месяцы, а то и годы. Явившись со своим близким другом к здешнему начальству, она, сама врач, сообщает: если меня немедленно не выпишут, она созовёт пресс-конференцию. Это срабатывает.
Накануне выписки я предстаю перед консилиумом. Напутствуя меня, сосед по палате Антон – единственный, с кем у меня здесь наладился контакт, озвучил что-то вроде здешнего “курса молодого бойца”, а заодно поделился анекдотом в тему.
Журналист интересуется у главврача психушки, какой тест у них является критерием для выписки.
– Мы наливаем полную ванну воды, кладем рядом чайную ложечку и большую кружку, – рассказывает тот, – и предлагаем больному освободить ванну.
Журналюга снисходительно улыбается:
– Ну, понятно, что любой нормальный человек выберет кружку.
– Любой нормальный человек, – уточняет главврач, – вытащит пробку…
Субтильный очкарик Антон кажется мне вполне вменяемым. Рассказывает, что конкуренты в бизнесе, подставив его, предложили на выбор: либо уголовная статья, либо дурдом. И вот он уже восьмой месяц как здесь.
Антон невесело шутит, что несёт крест пушкинского Германна – страстно мечтавшего разбогатеть, поставившего эту свою мечту на кон, но окончившего свои дни в психушке. Неужели такой шанс остаётся и у меня?
На консилиуме стараюсь быть предельно осмотрительным. Замглавврача Елена Сергеевна срашивает, как я провожу обычно свободное время. Отвечаю уклончиво: так много, мол, работал последние год-другой, что почти не выходил из дому. И попадаю-таки в хитроумно расставленную ловушку…
– Так вы же тяжело больной человек! – радостно восклицает замглавврача.
Елену Сергеевну я пока знаю только с одной стороны: оставшись накануне на дежурстве, она целый вечер перебирала у себя в кабинете клубнику. Клубники было много, наверно, целый таз.
Любительница клубники определённо шьёт мне какую-нибудь ядерную “мозаичную” шизофрению, в просторечии именуемую одержимостью. Что ж, я не прочь оказаться в одной компании с такими незаурядными личностями, как Гоголь или Ницше. Только ведь собственную мочу из сапога я вроде не пил и с лошадью на центральной площади, мешая уличному движению, пока не обнимался…
Искреннее стремление докторов отыскать у меня психиатрический диагноз неприятно изумляет. Может, это просто маленькая месть за то, что я пытаюсь вырваться из-под их власти? “Мы его теряем!” – как озабоченно восклицают медики в заморских сериалах. Впрочем, я уже уяснил, что многие здешние эскулапы мало чем отличаются от своих больных – кажется, будто сегодня просто пришла их очередь облачиться в белые халаты.
Анекдот с ванной – конечно, метафора, но мне рассказали и о реальной практике – как психиатрия освидетельствует детей-сирот при переводе их из дома ребенка в детдом или интернат. Если малыш не может назвать собственное имя, ему так же радостно выносят приговор “умственная отсталость”. А всё дело иногда в том, что персонал казённого учреждения обращался к своим питомцам исключительно по фамилии. И этого оказывается достаточно, чтобы те попали теперь в интернат для детей с ЗПР – задержкой в психическом развитии.
Что касается меня, то в злополучный день своей “госпитализации” я, как обычно, весь день работал за письменным столом. Был совершенно трезв (я вообще не по этому делу), не буйствовал, даже голоса ни на кого не повысил. Да и до того – не состоял, не доставлялся, не привлекался. Но, оказалось, в своём заявлении жена пожаловалась, будто у меня развилась маниакальность (в качестве аргумента упоминался поиск “жучков” в квартире), что я стал холоден к ней и т.п.
– Ты же сама сказала, что прослушиваешь мои разговоры! – уже потом, как-то в разговоре, возмутился я.
– Ну, сказала и что? – парировала она. – А ты зачем поверил?
И правда, зачем? А может, моё нынешнее незавидное положение – то была лишь справедливая плата за всю мою прежнюю, бездарно профуканную жизнь? Может, осознав это, я просто не захотел от неё уклониться, более того – даже использовал её как некий шанс? И именно потому послушно побежал к карете “скорой”?
Я, конечно, не признался докторам, что на второй день пребывания на Потешке и в самом деле начал слышать голоса. Фигурально выражаясь, конечно. И громче всех в моих ушах звучал недоумённый вопрос матери, вот уже лет десять не понимавшей, что меня держит в этом браке.
Что я мог объяснить – что давно стал молью домашней обыкновенной, разомлевшей в тепле, или, пуще того, птичкой – чистильщиком зубов у бегемота? В том смысле, что брак наш превратился в умиротворённый союз двух неврозов… И что только теперь я начал примерно представлять себе ту черту, до которой – легко! – готова сподвигнуться в наших отношениях жена.
Из своего нового “дома” с решётками на окнах мне, к счастью, удалось-таки вырваться через пару дней. Одёжку мою при выписке почему-то не нашли, надо было дожидаться больничное начальство. Но желание поскорее покинуть эти стены оказалось столь велико, что я выскочил на улицу, в чём был – а был я в застиранных трениках с коленками пузырём, которые были мне явно коротки, и старых домашних тапках с нелепейшими помпонами – и то, и другое привезла мне мать. И потопал на ближайшую автобусную остановку.
У одного тапка спереди ещё здорово отставала подошва, и он то и дело цеплялся резиновым языком об асфальт. Я брёл, высоко задирая правую ногу, как цирковая лошадь, и трясся: в таком виде, того и гляди, упекут обратно в сумасшедший дом!
Реалити-шоу “Дурдом-2”
Прежде чем вернуться домой, я на несколько дней поселился у матери и подал на развод. Нет, то была не месть. Я просто убедился, что близкий родственник, оказывается, имеет в отношении тебя некие права, которые может использовать тебе же во вред. И решил больше не искушать судьбу.
Но жена разводиться не хотела категорически. И обратилась в суд с просьбой признать меня недееспособным – с установлением надо мной опекуна в её лице. Естественно, ни развестись в этой ситуации, ни управлять своим бизнесом я бы уже не смог.
Знающие люди просветили: чтобы человека признали недееспособным, он должен буквально ходить под себя. Но суд всё-таки принял иск к производству и назначил судебно-психиатрическую экспертизу – то обманное доставление меня в “дурку”, после которого я наверняка попал на учёт в ПНД, пришлось жене весьма кстати.
К счастью, оказалось, что такой вердикт – всё же слишком серьёзное дело. И если выяснилось бы, что основания для иска недостаточны, пострадавшая сторона имела право встречно подать в суд и подвести под уголовную статью уже самого истца. Так мне объяснили в юридической консультации.
Жене предстояло выбрать: отступить – или всё же рискнуть, понадеяться на свои способности влиять на людей, входить к ним в доверие. И ещё, конечно, уповать на деньги, доступа к которым у меня уже не было.
Несколько дней судьба моя буквально висела на волоске. В эти дни я не мог ничего делать. Не мог и находиться дома, видеть её. С утра уходил из дому с собакой, дотемна сидел на берегу Москвы-реки и просто тупо смотрел на воду, в которой уже плыли первые осенние листья. И думал о том, что, может, вот так запросто могу видеть всё это в последний раз…
И всё-таки она отступилась, забрала заявление. А вскоре нас развели через загс.
Конечно, это было непростительной ошибкой – что будучи крайне стесненным в средствах, я после всего вернулся жить пусть в огромную, но всё-таки нашу общую квартиру. Ибо здесь меня подстерегали новые опасности. Да, жена перестала бороться за наш брак. Но теперь она начала настоящее сражение за “совместно нажитое имущество” – квартиру, дачу, мой бизнес.
Нет, она сражалась не за раздел нашего общего добра, не за свою долю. Она сражалась именно за мою долю, поставив своей целью отомстить, оставить у разбитого корыта, пустить по миру.
Это оказался бой не на жизнь, а насмерть, причём в буквальном смысле слова тоже. Но это уже совсем другая страница моей жизни.