События воображения
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 18, 2007
В.Б., последнему арт-дилеру Ж.-М. Баския, выведенному под маской “У.Д.”, за то,
что верил в магию, допускал существование невозможного и не опускал рук
I
Герцог!
Дорогая Р.,
все, что ты говоришь, так ирреально, что просто не укладывается в моей голове. Получается, что наш мир так тесен, что все мы каким-то образом знаем друг друга. Твой приятель Сергей, этот веснушчатый, ветреный киновед, вытряхивающий из рукава героев моей юности, с которыми он ел, пил, спал, танцевал в диско и т.д., встречается с Герцогом! И Герцог теперь обитает в Районе Залива! А в местном кинотеатре тем временем идет кинолента “Герцог съедает ботинок”!!
Помнишь, я рассказывал тебе, что в конце семидесятых годов посмотрел несколько фильмов Герцога в “Пасифик Архиве” и даже встретился с ним лично несколько раз? Твой любимый режиссер Эррол Моррис тоже часто там появлялся. Тогда я был безработным и – прости каламбур – беззаботным. Я даже присутствовал в помещении театра, когда Лес Бланк снимал Герцога, пробующего свой ботинок на зуб…
Помнишь, я говорил, что в студенчестве переводил герцоговское Von Gehen im Eis на английский язык? Это документальная повесть, название которой в переводе на русский означает “Ходить по льду”. В то время я сам, несомненно, занимался хождением по тонкому льду – так мне казалось (да и сейчас моя жена случайно обнаружила квитанции за антиквариат, что я тебе подарил, и все теперь нараспашку – так вроде русские говорят?). Вот неожиданно вспоминаю: я был молод, после окончания университета, как и отец, трудился на оборону, как-то пришел в магазин и, не расслышав, сколько стоят ботинки, махнул рукой – “я заплачу!” А стоили они четыреста долларов. Наконец, у меня был “Корветт”. Не смотри косо на мое шерстяное, купленное на Украине пальто на два размера больше, чем мое хотя и не спортивное, но способное на многое тело – когда-то я был модником, да и каким!
Помнишь ли ты мой рассказ о том, как я передал законченный перевод “Тонкого льда” Герцогу лично при встрече и потом, два месяца спустя, с замиранием сердца услышал, когда телефонировал ему в Мюних из Беркли, что он “не нашел мой перевод с немецкого достаточно поэтичным”! Из-за этого сокрушительного удара, из-за этой пошлой пощечины, я отрекся и от искусства, и от литературы, и не прикасался к ним в течение двадцати лет (за время которых успел дважды разочароваться в любви и трижды в детях – не удивляйся этому прибавлению единицы, я только что отвез жену в роддом!).
В прошлое воскресенье, подталкиваемый твоим придыхательным упоминанием имени “Герцог”, я вытащил из картонной коробки (сберегающей под плексигласом пыли кассеты с растворившимися во времени записями; покрытые старческой пигментацией зеркала, в которых отражался кто-то, кому не подаю больше руки; расхлябанные рукописи, так никогда и не превратившиеся в тугие книжки) свой перевод, и обнаружил вместе с ним четыре письма, в которых четверо не знакомых друг с другом издателей объявляли мне, что никогда не читали чего-то более восхитительного, чем мое переложение с немецкого на английский язык, и я понял, что могу зарыдать.
Перечитав вчера свой давешний, отнявший у меня полтора года, труд, я по-прежнему своей работой доволен (кстати, в следующий раз, выбирай – Кармель, Биг Сюр или облюбованное нами кафе, расположенное недалеко от твоего уютного, периферийно-перинного дома – я тебе эту пожелтевшую папочку на тесемочках принесу). Я не перестаю себя спрашивать, а что, если Герцог принял бы тогда, в нашем двадцатилетней давности разговоре, протянувшемся телефонным проводом, как ниточкой, через океан и зачеркнувшим всю мою творческую карьеру и жизнь, мой перевод вместо того, чтобы холодно его оттолкнуть? По меньшей мере я продолжал бы профессионально писать и профьюзно переводить.
Сейчас, когда я узнал от тебя, что отвергший “Лед” Герцог живет теперь не в Германии, а здесь, в Районе Залива, так близко, я почему-то взбешен. Возможно, что он должен опасаться меня больше, чем когда-то боялся своего безумного неподконтрольного подопечного Клауса Кински.
Знаешь фильм, где Кински снимался с индейцами из Перу? По ходу действия они должны были его укокошить, но Кински так раздражил Герцога, на съемочной площадке бросаясь на него и грозясь задушить, что эти индейцы, больше всего ненавидящие кричащих белых людей, предложили Герцогу убить Кински на самом деле! Так что, в той сцене, когда он обедает на корабле и они сгущаются вокруг него – полуголая, вооруженная толпа дикарей – над ним нависает настоящая, а не киношная смерть. Я ощущаю вес промотанных лет.
С другой стороны, если бы он одобрил тогда мой перевод и я всецело и бескорыстно посвятил себя литературе, я никогда бы не научился нырять и не смог посетить далекие диковинные острова, устроившись по знакомству на фирму, финансово позволяющую преследовать мои истинные цели и страсти (формирование коллекции книг писателя N, помощь его музею в городе на Неве, изучение русского языка) – и не встретил бы, дорогая, тебя.
Глядя с какой-то извращенной стороны, с помощью искажения логики в “колодец прошлого”, я говорю себе, что должен быть благодарен этому гениальному режиссеру.
Я иногда спрашиваю себя, удивился бы он, узнав, что косвенно ответственен за то, что пикирующийся с судьбой, пишущий про пикантность запретной любви писатель N – при помощи моих музейных даров – символически возвратился в Россию? За то, что я издал уже пять твоих монографий? За то, что, вместо того, чтобы стать писателем или переводчиком, превратился в коллекционера и мецената, аккумулировавшего у себя дома драгоценные копии и россыпи книг?
Прости меня за эту несвойственную мне “пушистость”, как у нас говорят. Меня просто переехала телега собственных чувств. Увидимся в этот вторник.
Твой Т
II
Джон Синклэр
Известна песня Джона Леннона про Джона Синклэра.
В этой песне, пропетой перед многотысячным залом в 1971 году, “битл” Джон Леннон обращается к предержащим властям с требованиями выпустить из тюрьмы диджея, менеджера панковской группы и лидера политического движения “Белых пантер” Джона Синклэра.
Вполне в духе своего времени “Белые пантеры” выступали за “очистку планеты, свержение капитализма, освобождение политзаключенных, рок-н-ролл, наркотики и уличный секс”.
Синклэра посадили в 1969 году на десять лет за две марихуановые самокрутки, которыми он неосмотрительно поделился с одетым в цивильную одежду агентом. В том же году на фестивале Вудсток эксцентричный радикал Эбби Хоффман прервал выступление рок-группы “Ху”, чтобы потребовать освобождения Джона Синклэра, и вокалист “Ху” так сильно двинул его гитарой по голове, что Хоффман свалился со сцены в толпу.
С тех пор прошло тридцать пять лет. Джон Леннон превратился в легенду. Успевший отсидеть два с половиной года Синклэр, выпущенный из тюрьмы через три дня после организованного Йоко Оно и Ленноном бенефиса, затерялся в Детройте.
В апреле 2004 года мне позвонил мой друг Боб и сообщил, что у него дома сидит герой джон-леннонской песни.
“Не разболтай никому, что Синклэр у меня. Дня не может прожить без Марь-Иванны. Прилетел на чтения из Мичигана и приперся ко мне, чтобы ей запастись.”
“А он что, в розыске что ли?” – недоверчиво относясь к конспиративным теориям, обожаемых Бобом, спросила я.
“Да я не про него, а про свою шкуру. Ты же не хочешь, чтобы мне за марихуану, как и ему когда-то, навесили срок! Думаешь, что-то изменилось с тех лет?”
…С семидесятых утекло много воды, и теперь в седобородом, тощем и колком, как гвоздь, долговязом гиганте нельзя было узнать патлатого борца за свободу и уличный секс. Пламенный революционер Джон Синклэр (сводка из энциклопедии: р. 1941, отец работал на “Дженерал Моторс”, мать домохозяйка, в конце 60-x гг. лидер объявленных ФБР “самой опасной политической группой Америки” “Белых пантер”) сидел со мной в ресторане на Кастро, куда я его пригласила в ожидании тонкой беседы и высказываемых им гениальных идей, и ел приправленные специями индийские блюда. Закуривал и давал прикуривать мне.
На вопрос, как складывались его отношенья с сокамерниками, отвечал, что сокамерники ему ничего плохого не сделали и он с ними дружил. Плохо сделали те, кто дал ему срок.
После обеда и small talk про войну на Среднем Востоке и всемирный политический заговор, Синклэр направлялся в прославленный ферлингетьевский книжный “Городские огни”, где собирался читать стихи про лягушек.
Новая книжка его так и называлась: “Сто лягушек и несколько змей”.
После чтений я, подкинувшая его в книжный и до этого полдня развозившая его по различным делам, попросила автограф, и Синклэр, обратясь к другу с вопросом “Сколько там осталось еще?”, протянул мне свою “Гитарную армию”.
“Пятнадцать баксов”.
Эта написанная в тюрьме, опубликованная в 1972 году книга до сих пор лежит у меня. На обложке изображен молодой, лыбящийся Джон Синклэр с марихуановым “джойнтом”. На форзаце, вместе с надписью “Рите” – начертанная черным фломастером дата: 04/04/2004.
Я вспоминаю, как в ресторане “Бомбей”, разглядывая его светлое пиво и надпись на куртке Cannabis Cup, Amsterdam, cпросила, какая у него была самая большая мечта.
Мечтой Синклэра было переехать из Детройта в Голландию (что он вскоре и сделал), где можно курить дурь до бесконечности и никто тебе не будет мешать. Это были не совсем слова, ожидаемые от вольнодумца и анархиста, про которого была написана песня, но, с другой стороны, разве борец за права человека не может пожелать себе немного личного счастья?
Мы ехали в моей “Мазде”: Синклэр в черной футболке с навешенной на нее ленточкой красного цвета; его потрепанный, повидавший все и вся грузный друг, представившийся как “фотограф Эмиль”, а также драгдилер Боб (имя изменено), который каждый раз, когда к нему стучится клиент, опасается, что это пришли из полиции, потому что в Америке до сих пор дают срок за траву.
За стеклом простиралась мрачная индустриальная окраина Сан-Франциско, напоминавшая родной Синклэру автомобильный Детройт; из окон машины вылетал табачный дым и голоса, а из диска Леннона, который кто-то поставил в мой CD player, – старая, со стершейся позолотой, но не потерявшая актуальности песня:
Дали десять лет за две
Он сидит теперь в тюрьме
Убивал бы во Вьетнаме
Отправлял к едреной маме
Или служил бы в ЦРУ –
Тогда б не кинули в тюрьму
За нас за всех сидит он,
Без детей и без жены, Синклэр Джон.
Оставь его в покое, выпусти его, сэр
Пусть будет свободным Джон Синклэр
III
Мариан Амахер
Как странно порой объединяются несопоставимые, несоизмеримые вещи, обращаясь в асимметричный ассортимент, в котором одновременно видится и многозначное все, и ничего…
Что может быть общего между итальянской сенаторшей Леви-Монтальчини и авангардной американской композиторшей Мариан Амахер, которой мой преждевременно умерший друг (“У.Д.”), чьи сладкие сексуальные щупальца достают меня и из могилы, как-то выписал чек на восемь тысяч долларов ни за что, просто так, на фестивале Вудсток?
Этот рок-фестиваль, три дня песен, пива и брошенных на траву покрывал, был организован в 1994 году в честь двадцатипятилетия Вудстока, прошедшего в 1969 году.
“Вудсток 94 – это было нечто, бесспорно” – пишет мне художница Болл, как-то выставившая свои “Сигарные акварели”, с тщательно вырисованными овальными сигарными лейблами, в галерее У.Д.
“Результатом хиповства стал хаос – и несколько украденных настенных росписей со знаменитой стены”.
Под стеной имелся в виду опоясывающий огромное пространство фестиваля и расписанный художниками яркий забор – курировавшийся У.Д. арт-проект. “Мариан Амахер была похожа на ведьму” – рассказывал он, когда мы с ним, удобно устроившись на передних сиденьях, курили в машине. “Такая страшная на лицо седовласая ведьма с кошмарным характером, не подпускавшим к себе. Но у нее были сверхоригинальные проекты, идеи, даже, я бы сказал, гениальность – и полное отсутствие звонких монет.”
Я, затаив дыхание, слушала, только чтобы все мгновенно забыть, а после смерти У.Д. неожиданно заинтересоваться.
“Она работала с пространством, электроникой, дронами” – продолжал он. “Как я люблю дроны! Знаешь, что это такое?”
“Нет, я не знаю, что это, дорогой У.Д., до сих пор. Ты там слышишь меня?”
“Ну я и дал ей восемь тысяч, тогда я еще был богат.”
“Может быть, звуковые скульптуры Мариан Амахер соединят нынешний и нездешний миры?”
“Она взяла деньги и куда-то пропала. Надеюсь, они ей помогли.”
Я пошла на концерт. В зале было темно: по потолку шарились светлячки; как прожекторы со смотровой вышки, метались лучи; беглецами шарахались пятна. Усиленный колонками звук был такой запредельный, что голова начинала зудеть и казалось, что из нее извергается скрежет и треск.
— Сигналы из космоса, голоса из прошлого, музыка будущего, предсмертные крики, гроза. Шумы, шорохи, бесовский шабаш. —
С разметанными волосами Амахер носилась по залу, управляя процессом.
“Она озабочена не столько тем, что испытывает слушатель во время прослушивания ее шумового шедевра, сколько своеобразным послевкусием, которое она сознательно выстраивает и создает. Для нее важно то, что остается в воздухе после того, как обесточен звуковой пульт, после того, как отзвучало музыкальное произведение, после того, как погасли огни.
Экспериментируя не только с акустикой архитектуры и музыкальными инсталляциями, но и человеческой психологией, она пытается найти способы, при помощи которых люди могут быть транспортированы при помощи ее звука в иное пространство” – делится впечатлениями искусствовед.
Но что же объединяет Леви-Монтальчини и Амахер, чье имя залинковано на сайте ростовского журналиста и меломана Игоря В. (в клубе я поднял с полу журнал и там были Вы, Рита, а в этом же номере – обожаемый мной Алистер Кроули… номер журнала был 59, а мой год рождения тоже пятьдесят девять и я подумал: боже, я опять Вас нашел! Инфинити на кончике обоюдоострой иглы!), который завешивает окна черной плотной материей, чтобы отгородиться от “мерзостей мира”?
Так же завешивала окна и будущая нобелиатка Леви-Монтальчини во время войны.
Еврейка, она пряталась от нацистов, но не оставляла науку.
Я не знаю, как ответить на этот вопрос.
Когда-то мозг мой полнился грибницей многозначительных нитей, а теперь там – одновременно все и ничего, пустота.
Восстанавливая ассоциативную связь (“Амахер – Леви-Монтальчини – Примо Леви – Чезаре Павезе”), вынесенную в название утерявшего фрагменты файла (что я тогда, несколько лет назад, имела в виду; что же хотела сказать?), вспоминаю лишь очевидное: Амахер дали награду за ее названные в честь Леви-Монтальчини музыкальные вариации – и одному Богу известно, почему она их так назвала.
Вот на всякий случай кусочек грибницы, заплесневелый параграф с полустертого, с пропавшими сегментами, диска:
«…в Италии только что назначили сенатором девяностодвухлетнюю Монтальчини, а ведь ее фамилия происходит от живописного Монтальчино, местечка, где мы только что побывали и которое вдохновило тебя на рассказ».
…Скрепим стройной логикой эти три текста.
Эти трехлинейные уравнения с тремя знаменитыми личностями и множеством не вошедших в историю неизвестных.
Встреча моего приятеля с режиссером, балансирующим на грани факта и фикции, который, не подозревая об этом, изменил его жизнь… Моя встреча с поэтом и анархистом, знаменитым больше написанной про него песней, чем своими стихами… Встреча У.Д. с нищей, ниспровергающей традиции Мариан Амахер, при чьем имени у музыкальных гурманов ускоряется биенье сердец…
Вот как все объединилось, как все смешалось в густую гурьевскую кашу.
Миндаль, ягоды и орехи.
Почему и зачем?
2002 – июнь 2007