Фантазия
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 18, 2007
Журнал “Новый Берег” отмечает тридцатилетний юбилей самого юного члена редакции Максима Борозенца публикацией одного из его первых опытов в прозе. Надеемся, что внятно выразившаяся в его научной диссертации склонность к философствованию не уничтожит того вольного воображения, которое представлено этим текстом.
Максим Борозенец
Последнее искушение дона Хуана
(Фантазия)
Раннее утро, слабый ветер. Впереди идет конь Дона Хуана, за ним семенит мул Лепорелло. Лепорелло бормочет и усмехается в полусне. Дон Хуан пьет из резной бутылки херес и по отработанной привычке прикрывается плащом ни от кого. Он пьян, и рука, держащая плащ, виляет и дрожит.
— Эй, холоп! – Дон Хуан пытается обернуться, и брызги взрываются между его губами и бутылкой. – А твою… Твой хозяин взывает к тебе…
— Да, сеньор, — толстозадый Лепорелло ерзает в седле. – Простите, мне снился неприятный сон. Начитался всякой дьявольщины. Ну, помните, как мы ту библиотеку в Толедо подожгли? Неплохо покуролесили. Я тогда пару книжек прихватил. Мне в одной особенно понравился дьявол со вселенной, вертящейся на его елде. В общем, в одной было написано, как иудеи силой слова могут оживлять неживую материю, глину к примеру, ну будто как Бог вдохнул жизнь в Адама. Пишут, мол, этому истукану на лбу какое-то заклятие – он оживает, а как стирают – тот опять в дерьмо первородное рассыпается. Вот бы нам такого, эх-х…
— Лепорелло, у тебя не голова, а vasa inequitatis, сосуд беззаконий. Что это за город ожидает нашего сюрприза?
— Не знаю, о великий и ужасный, — бормочет Лепорелло натянуто и наигранно, — какая-нибудь Барселона, чьи мужи будут ворочаться в беспокойных постелях и умирать от мук ревности, а жены вскрикивать и сладострастно замирать на пике божественного мгновения, а потом думать, что он приснился им и стыдливо бежать к падре на исповедь.
Дон Хуан улыбается и протягивает слуге бутылку. Бутылка падает в грязь, и ее тут же пинает равнодушный мул, которого зовут Трибуле. Лепорелло не реагирует.
Конь незаметно сходит с проселочной дороги и, уверенно цокая по мостовой, входит в каменную ограду. Мул верно следует за ним, Лепорелло чуть не валится с седла, тихо смеша самого себя. Дон Хуан хмуро следит за сменой декораций, постепенно осознавая себя уже в пределах какого-то уездного города.
— Друг мой Лепорелло, не говорите мне, что нас занесло на кладбище. Это не очень остроумно в такой вечер, который напоминает тебе о твоих ошибках.
— Это монастырь святого Антония, — бурчит Лепорелло. – Я тут тоже как-то раз держал лошадей, пока вы были неудержимы где-то там в кустах…
Вокруг надгробия и кресты. Лепорелло замечает даже исламскую вязь и прочую дьявольщину на отдельных склепах. Дон Хуан останавливает коня, тяжело спрыгивает и недовольно смотрит вокруг, его покачивает. У него протертый камзол, который истрепала не столько дорога, сколько безразличие. Он уже давно ничему не верит, еще задолго до подхваченного случаем сифилиса. Его болезнь – просто напоминание ему о том, что его тело пока живо и он еще жив в нем.
— Ах, Лепорелло, мой старый соглядатай… – говорит Дон Хуан и хлопает слугу по плечу. — Где похоронена моя любовь, так и не сбывшаяся в упущенном однажды… Как прозвучат её имена через много лет тому вперед? Я нанизывал на себя не только дома и города, как тщеславное ожерелье, я пронзал еще и души… Все говорят о Доне Хуане Тенорио, алчном похитителе не раскрывшихся Богу душ, все пугают этими анекдотами своих наливающихся соком впечатлительных дочерей…
— Да, сеньор, — отвечает Лепорелло, щурясь, — помнится, Вы здесь… С донной Марией… Она Вам писание наизусть зачитывала, а Вы ее одаривали амурным насморком.
— Молчи, холоп… Что это еще за разговоры на кладбище? И вообще… мне кажется, тут кто-то есть.
Они осторожно идут вперед. За кустами – женщина, стоящая на коленях перед надгробием со статуей каменного человека. Она тихо и неразборчиво бормочет молитву. Дон Хуан выходит из кустов.
— Вы даже смерть делаете прекрасной, — его голос тверд и властен.
Женщина замолкает и не произносит ни слова в ответ.
— И одновременно маленькой и незначительной, – добавляет Дон Хуан.
— Как странно Вы говорите, — замечает женщина.
— Я – странный человек, Вам лучше не заговаривать со мной, — отвечает Дон Хуан.
— Хорошо, не буду.
— Вы же знаете, что уже поздно.
— Я уже обречена?
— Вы были обречены весь тот отрезок жизни, который предлежал этой встрече.
— Как странно Вы говорите, — повторяет женщина отрешенно.
— Вы напоминаете мне о смерти, – говорит Дон Хуан. – О смерти, которой теперь представляется весь тот отрезок моей жизни, что прошел без Вашего участия.
— Хорошо, не буду.
— Поздно, я уже умер. Обычно говорят, что сражают глаза, но Вам удалось это сделать, стоя ко мне спиной.
Женщина встает с колен и поворачивается. На ее лице вуаль, в ее голосе гнев.
— Вы, вообще, в своем уме? Я стою на могиле мужа. Моего мужа больше нет, — она произносит слово “мужа” особенно внятно. – Вы, вообще, отдаете себе отчет в том, что вы осмеливаетесь говорить? Вы не имеете Бога в сердце?
Дон Хуан пожимает плечами. Выражение его лица откровенно и безучастно.
— Господи, какой же Вы несчастный, — женщина плачет. — Вы такой же, как и я, только сами этого не понимаете. Я уже всё потеряла, а Вы – еще только потеряете. Вы – пьяный и бессовестный распутник, каждая женщина для вас – очередное зеркало Вашей козлиной гордыни, пытающейся прикрыть срамную пустоту. А каждый мужчина – помеха на пути к этой сумасшедшей цели… Так и мой несчастный муж не вовремя подвернулся кому-то…
Дон Хуан стоит молча, в его глазах – замешательство и робость. Наконец он говорит:
— Вы правы. Даже этот покойник, которого Вы приходите сюда оплакивать, неизмеримо живее меня. У меня нет Бога в сердце, я уже давно болен этим и давно ничему не верю. Не любви прошу я, а сострадания, оплакивания заблудшей души… Одно слово сострадания оживит эту мертвую материю в моей груди…
— Опасный Вы человек, — женщина отряхивает подол черного платья и отворачивается. – Приходите сюда опять вечером… Слышите? – и она быстро уходит.
Лепорелло тут же вываливается из кустов и идет к своему патрону комичной походкой.
— “О вдовы, все вы таковы”. Эта тоже будет Вам писание зачитывать. Нюх у Вас на них, что ли? А голосок такой тоненький, с надрывом… Прямо Боженьке в ушки.
Дон Хуан молча идет обратно к лошадям. Лепорелло быстро берет с земли горсть навоза и бросает в надгробие. Ком попадает в надпись “…etiam agnus dei qui tollis peccata mundi…” и точно залепляет букву ”g”. Лепорелло мерзко похихикивает.
— Кто всегда попадает в гнилое яблочко? О этот Дон Хуан, развратник и богохульник! Ну, пошли с нами, — машет он рукой статуе. – Нет? А я бы пошел, посмотрел, как с моей жены вуаль срывать будут. Прощай, истукан!
Спустя некоторое время Дон Хуан и Лепорелло обедают в трактире “Эль Пескадор”.
— А помните трактир где-то на границе с Португалией? – говорит Лепорелло, обсасывая кости жареной трески. — Пока эта старуха готовила нам паэлью, вы забавлялись с ее дочкой в хлеву. Или это внучка была? Хо-хо-хо…
Дон Хуан пьет херес и ковыряет ногтем поверхность стола.
— Я так и не смог разглядеть жизнь за пределами плоти, мой старый друг, — говорит Дон Хуан. – Я только разворачивал плоть через годы и города, как дубильщик, натягивающий кожу на… как они там называются. Единственным доказательством жизни было шевеление тела, смущенное замирание дыхания и страстный поток крови. Даже когда тело износилось, как этот старый камзол, и я начал подражать его трепыханиям словами, они по-прежнему были плотью, описанием всего того, что я уже давно сделал и мог бы сделать еще не раз. Знаешь, слова легче проникают в душу, чем тело в тело…
— А та английская девица в порту в Голиции? Она даже толком не понимала, что Вы ей говорите, от одного голоса набухала, как сдоба.
— Оставь… Я всю жизнь хотел нащупать то, что скрывается за гранями телесного. И только каждый раз понимал, что мое тело, как ядовитая грибница, разрастается и в слова, и в мысли… Моя страсть стала моей болезнью. А болезнь – это когда ты теряешь власть над страстью и становишься какой-то марионеткой в паутине одержимости. Точно как когда Дон Хуан перестал быть любовником-проказником, превратившись в грустную легенду, наяву обратившуюся в бессилие. Когда я смотрюсь в зеркало, я сам себе кажусь живым надгробием чьей-то беззаботной молодости, слишком далекой, чтобы быть моей. Странно, я всегда полагал, что, только зажигая спичку от спички, я ощущаю тепло и даже жар. Но, когда жар болезни переполнил меня, я осознал жизнь в остывающей золе и последней ниточке дыма и вдруг нащупал ту самую грань. Только мертвое не болеет, только неживое никогда не умрет. Боже мой, я даже ее лица не видел, но какой у нее был голос… Вот сила плоти – она позволяет тебе забывать твои прежние грехи, чтобы отдаться им же будто новым. Нет, моя плоть уже почти мертва, и я наконец хочу освободить от нее мои слова и мысли. Я хочу придумать себе последнее искушение. Мне надоело становиться сильнее и равнодушнее, что-то должно убить меня, чтобы оживить. Слушай, куда это все подевались?
В трактире никого нет. Даже хозяйка за стойкой куда-то пропала. Вдруг громко распахивается дверь, и в залу входит статуя. Она неповоротлива, как тяжелая кукла, ее шаги неестественны и неровны, ее глаза открыты и слепы.
— Камень пришел взвесить плоть, – говорит статуя, не открывая рта, слова доносятся откуда-то из каменных ее глубин. – Ты боишься признать себя слишком легким, о Дон Хуан?
Дон Хуан стоит как вкопанный, будто сам стал изваянием. В его глазах – замешательство и робость. Единственный свидетель этому, Лепорелло, в ужасе вцепился в стакан хереса.
— Силой жизни временной пришел я осудить тебя на жизнь вечную. Аз есмь Manus dei, впусти ее в свое каменное сердце. – И статуя простирает руку с тяжёлым скрежетом, словно завертев жернова вечного коловращения.
Взмахивает рукой и Дон Хуан — жестом горделивого отрицания — и тут потёртый отворот его камзола попадает в жернова. Дона Хуан гибнет — смятый, иссечённый в кровавый прах неумолимыми жерновами — и нестерпимая боль открывает ему неизвестное пространство бытия взамен оставленного земного, к которому был столь равнодушен.
Лепорелло в одиночестве сидит за трактирным столом с бокалом хереса в онемевшей руке – брошенный, живой, заживо умерший Лепорелло.
…Долго ещё ходила легенда, гласившая, что казнён Дон Хуан монахами-францисканцами, составившими заговор. После убийства ими был распущен слух, что Дон Хуан был низвергнут в ад статуей командора, оживлённой еретиками-каббалистами, хотя те никогда не реагировали на упоминание его имени.
Позднее, гласит легенда, монахи начали воспевать Дона Хуана как страстотерпца, чей грех жизни воспламеняет стремление к святости, как мученника сладострастия, удостоенного свыше очищающим возмездием.