Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 16, 2007
Они торчали вдоль перрона шагов через двадцать, как черные столбы. Морские пехотинцы, судя по амуниции и сдвинутым на ухо беретам. Зачем в сухопутную российскую глубинку — морскую пехоту? Очередной абсурд… Короткий, в два вагона, поезд уполз в лес. Между шпалами росла густая высокая трава — три года назад ее, помнится, не было. И фигур с автоматами, что вразвалку приближались, тоже не было. Я тревожно озирал станцию — где же Степан? В письме обещал встретить…
Единственного пассажира, меня шмонали не торопясь. Документы, бумажка с промежуточного КПП — все это, хмурясь, внимательно просматривал старший. Взялись за рюкзак, и тут я с облегчением заметил подъехавший “газик”. Не знаю, пропустили бы без Степана, скорее всего, нет. Тот сунул старшему в подсумок бутыль с чем-то мутным, после чего рюкзак сразу швырнули назад.
— Родственник, ребят… Понятное же дело…
Степан все такой же: сухой, поджарый, в неизменной “демисезонной” кепке. Только глаза какие-то красные, воспаленные, будто человек неделю не спал. Старший прикрыл подсумок, чтобы не торчало горлышко, но пропускать почему-то не спешил.
— Из Марьина?
Степан кивнул, с трудом удержав зевоту.
— Значит, филин?
— Чего спрашивать?! — влез прыщавый сержант. — Они там все — в Марьине, в Грачевке… Про бэтээр пусть скажет!
Как я вскоре понял, в районе Марьина пропал патрульный бэтээр. Но Степан глухо отвечал, что знать ничего не знает. И ссылался на городских, дескать, сами пускаете на машинах кого ни попадя.
— А это не твое дело! — грубо оборвал старший. — Филин, блин… Хоп!
Он щелкнул пальцем одной, потом другой руки — щурясь, Степан как-то странно навострил уши. Морпехи зло захохотали, затем повернулись и двинулись к скамейкам возле станции.
— Ну, обниматься некогда. Ехать надо, а то стемнеет скоро!
Оказалось, мост через Орлик разрушен военными вездеходами, а брод в сорока километрах ниже по течению. Степан торопил меня, так что вопрос о Василисе я задал уже в машине.
— Скоро, похоже… Может, и завтра разродится!
И “газик” рванул с места.
Я с тревогой оглядывал зеленые поля, островки рощ — в привычном пейзаже, казалось, было разлито что-то враждебное. Еще бы, не станут же выставлять кордоны от нечего делать! И вспоминалась паника трехлетней давности: повальные заболевания, падеж скота, а значит, необходимо тотальное переселение. Телевидение какое-то время надрывалось, потом заглохло. И хотя часть людей уехала, большинство осталось. В письме Степан написал, мол, должен и тут кто-то жить; в следующем послании он материл городских мародеров, грабивших брошенные дома, затем надолго замолчал.
Меня сорвала с места неожиданная телеграмма с просьбой помочь при родах Василисе. Я когда-то лечил все семейство Степана и лекарства им в городе доставал, словом, был семейным “Айболитом”. И сейчас не мог не откликнуться, хотя акушерство и не было моей прямой специальностью. В низине мелькнула голубая лента реки, и тревога поутихла. На Орлике когда-то была шикарная рыбалка: лещ, щука, да и сомика, бывало, вытащишь на жерлицу.
Оказалось, Степан теперь предпочитал охоту. Он не глядя вытащил откуда-то сзади завернутую в мешковину железку. Развернув, я обнаружил новенький армейский карабин.
— На самогонку выменял, — коротко сказал Степан в ответ на мой недоумевающий взгляд.
Иногда он зевал во всю ширь и тряс головой. Не высыпается, что ли? Это ведь я всегда считался лежебокой, на утреннюю зорьку хоть из пушки поднимай. А Степан, сколько помню, с пяти утра на ногах и до вечера бодрый, то в колхозе вкалывает, то на своем участке. Сонный Степан был немногословен. Мол, живем, хлеб жуем. Дети больше по хозяйству, потому что школа не работает. А Василиса — дура, конечно, что рожает, но теперь ничего не поделаешь.
Под капотом что-то заскрежетало, и “газик” вырулил на обочину.
В этом месте к речному берегу примыкал колхозный яблоневый сад. И, пока Степан ковырялся в двигателе, я разглядывал сморщенные плоды. Неужели и у Степана теперь такие же? Раньше в его саду и первоклассной антоновкой, бывало, полакомишься, и белым наливом…
Захлопнув капот, Степан вытирал руки ветошью.
— Видал? Нынче яблочки только на первач годятся… Хочешь хлебнуть? В бардачке есть еще поллитровка.
Самогонки, однако, не хотелось.
Не доезжая разрушенного моста, наткнулись на брошенный слева от дороги комбайн. Покосившийся, с поднятой к небу зерновой трубой, тот напоминал погибшего мамонта, который задрал хобот в последнем крике. И тут накатила тоска. Что же здесь произошло? И где люди, которых мы почему-то не видели? Срезая излучину, поехали в гору, где виднелась деревня. Но до самой околицы — лишь черные зраки окон и ни одной живой души.
За околицей высился ряд поросших травой холмов с дверцами. Это были погреба, их тут называли “блиндажами”, а над землей устраивали потому, что близко к поверхности подходил слой гранита. Из ближайшего к дороге погреба неожиданно выскочил пацан лет пяти и спустил штаны. Следом показалась женщина в платке и, тревожно провожая нас взглядом, стерегла, пока сынишка справит нужду. Вот так номер! Сбитый с толку, я долго оглядывался назад, не веря собственным глазам.
— Шею свернешь… — пробурчал Степан. Было видно: он чем-то недоволен.
— Они что там — живут?!
Степан неохотно объяснил, мол, некоторые живут, считают: опаски меньше. А затем вдруг выматерился, будто что-то вспомнив. Оказалось, Степан совсем забыл, что электричества-то нет! А если, к примеру, ночью схватится рожать?
— Ладно, придумаем для тебя чего-нибудь.
Перед глазами встала дикая картина: роженица в погребе, тусклый свет керосинки, и я — с младенцем на руках. Абсурд? А жить в “блиндаже” тогда что такое?
Степан все чаще клевал носом. Порой одно или другое колесо заезжало на обочину, машину трясло, и тогда он просыпался. Когда опять выскочили к реке, правое колесо побежало по кромке семиметрового обрыва, — и я вцепился в руль.
— Степан! Спишь, что ли?!
“Газик” встал как вкопанный.
— Сплю… Спать хочется… Охотимся же ночью… Сосну полчасика, хорошо? А ты толкнешь.
Вскоре он уже храпел, уткнувшись в руль. А я вышел к обрыву подышать и успокоиться. Внизу в воде серели огромные гранитные глыбы — если бы на них грохнулись… Заснули бы вечным сном!
Оглядывая лес на другом берегу и широкую опушку перед ним, я вспомнил: именно тут сажали “нелегальную” картошку, когда Степан втихаря отрезал от колхозного поля участок соток в десять. Я как раз был в отпуске, поэтому копку, таскание навоза с пастбища — словом, всю пахоту делили на двоих. Зато потом! В коммуналке, помню, когда привозил очередной мешок, соседи за деньги предлагали продать — картошка была отменная!
За лесом лежало Марьино. В этой деревне я оказался случайно: попав на рыбалке под дождь, хотел обсушиться и в крайнем доме был тепло привечен Степаном и его семьей, не зная еще, что сдружусь с ними на годы. Помог, конечно, статус медика — это для деревенских было святое. Смешливая Василиса, любившая подтрунивать над мужем, со мной была неизменно серьезна; и дети поначалу называли не иначе как “дядя доктор”. Но было и другое — чисто человеческое. Деревенские свадьбы, куда меня приглашали, поминки, работы на огороде — это как-то сближало, позволяло взглянуть на здешнюю жизнь изнутри.
Теперь казалось, что это было в какой-то другой жизни. Подойдя к машине, я наткнулся взглядом на вороненый ствол, что торчал из-под мешковины. И внезапно засосало под ложечкой, даже мелькнуло: а не податься ли на станцию, пока Степан спит?
Потом Степан нещадно гнал дребезжавший и надсадно ревевший “газик”. Почему-то надо было обязательно успеть до темноты. На полном ходу проскочили какое-то пепелище — сгоревший дом? — а затем впереди на дороге замаячила точка. Это оказался мужик на велосипеде; приблизившись, он стал сигналить рукой.
Остановились, Степан вылез и о чем-то переговорил с мужиком. А вернувшись, достал из мешковины карабин и положил на колени. К реке подъезжали на тихом ходу, словно Степан чего опасался. И действительно — на песчаном пляже торчал автофургон. Двое в комбинезонах прохаживались по берегу, а третий, в сапогах-болотниках, измерял палкой глубину.
— Видал? Начальству мы на хрен не нужны — зато эти прут, что саранча! За иконами, суки, намылились!
Нас заметили и взяли на изготовку ружья.
— Местные? — крикнул тот, что в сапогах.
Подъезжая ближе, Степан грубовато спросил:
— А чего надо-то?
— Тут где-то брод, говорят… Не знаете?
— А… Это вон там, от коряги. На том берегу сосну видишь? Вот на нее и держи.
Мужики переглянулись, влезли в машину и осторожно въехали в воду. Добравшись до середины, газанули — и фургон нырнул так, что скрылось лобовое стекло.
А Степан уже мчал влево по берегу. На полном ходу, разметая брызги, “газик” пересек реку, и тут сзади хлестнул выстрел. Водитель вертанул за ствол могучего дуба. Мотор заглох, резко клацнул затвор, и Степан кошкой соскочил на землю.
— Нагнись, что ли…
Взглянув на меня, он осекся. Наверное, в моих глазах читалось: неужели будешь стрелять?! На лице Степана отразилась досада. Он сел на место, и какое-то время мы слушали крики и мат, что доносились с реки. Выстрелов больше не было. Я осторожно выглянул — мужики выбирались на берег, покинув задравший зад фургон.
— Ладно, пусть уматывают! — зло проговорил Степан, заводя мотор. — Пешочком!
Потом долго молчали. Что-то изменилось, что-то обнаружилось такое, чего раньше никогда не смог бы и предположить. Ведь Степан, если окунь меньше ладони — и то всегда отпускал в реку! А тут — живые люди! Я пытался себя уговорить, мол, мародеры, отребье, да и сами первые начали! Но почему-то не срабатывало. Скрытая война, подумалось. Никому не известная, ползучая, тлеющая, как торфяной пожар.
— Бэтээр — тоже вы? — спросил я напряженно.
Степан резко затормозил.
— А ты переживаешь? Сказать бы тебе, что они тут вытворяют… А вообще-то — поехали!
Свернув с дороги, машина запрыгала по кочкам. Потом пошла сырая черная земля, на которой проступил рельефный след, оставленный гусеничными траками. Затормозили на краю обширного ядовито-зеленого болота, где след обрывался.
— Вот сюда и ухнули служивые… Сами, сами, успокойся! С девками гуляли, обожрались, ну и вот… А сказать — боимся, не верят ведь нам!
Метрах в пяти от берега на ряске разошлось черное пятно и булькнул пузырь. А на меня опять накатила тоска: Господи, где я? Уж не бред ли сумасшедшего эта здешняя жизнь?!
До Марьина было еще километров двадцать, причем половину лесом. А окрестности уже накрыла темнота. На фиолетовом небе проступили звезды, но вскоре скрылись за непроницаемыми кронами деревьев. Вглядываясь в дорогу, я видел лишь смутное мелькание серых пятен, а Степан гнал так, будто ехал в поле в солнечный полдень.
— Фары хоть включи! — не выдержал я.
— Накрылись фары… Давно уже…
Когда по лобовому стеклу хлестко ударила ветка, я втянул голову. Удивительно, но каким-то чудом мы вписывались в прихотливые изгибы лесной дороги. Иногда возникала смутная пугающая мысль, но я гнал ее, как очевидно нелепую. Чушь, глупость! Лес, невидимый и грозный, дышал в двух шагах; казалось, “газик” несется куда-то в преисподнюю. А я прижимался к дверце, все больше попадая под власть пришедшей в голову нелепицы. Степан ВИДИТ! — с отчаянием думал я. И чем дальше, тем уверенней становилась эта смутная догадка.
Машина заглохла на опушке, когда до деревни было уже рукой подать.
— Приехали…
Степан вылез, обошел кругом. В темноте слышались удары, наверное, проверял скаты. А я, сжавшийся, боялся лишний раз вздохнуть.
— Ты это… Не пугайсь, если что, — глухо проговорил Степан, угадав мое состояние. — Мы сами напуганные. Дети родятся какие-то не такие… Я ж тебя и вызвал, чтоб потом младенца в какой зверинец не свезли. Ты как-никак свой.
— Ну, пошли, что ли?
Но я наотрез отказался покинуть машину.
— Тогда жди, я людей приведу. Ружье знаешь где.
Вскоре шаги стихли в темноте.
Отсюда всегда были видны огни в деревенских домах. Но сколько я ни вглядывался, ни проблеска света не было впереди. Там, во тьме, жили люди, как-то приспособившись, в погребах, без электричества… Крикнула ночная птица, и я вздрогнул. Филин, — вспомнилось сказанное на станции. Я вдруг ощутил: здесь дышит своя, иная жизнь, которую Я НЕ ЗНАЮ! Кто они, которые сейчас придут?
Темнота впереди хранила молчание.
Санкт-Петербург 1993