Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 14, 2006
Однажды, на тихом хуторе, когда еще не придуман был свет, родился мальчик с раскаленным, как иглы, взглядом и стянутым в гнутое колечко волчьим ртом. Волки воют на вдохе. Он и назвал его “волчок”, отец мальчика. Сын, еще не стойко держась на ногах, вдруг поворачивал голову и указывал пальцем за пустынный горизонт, говоря: “Там, — и называл удаленную на десятки верст деревню, — этой ночью сгорит дом, тот, что над прудом, дотла сгорит, и мать, и девочка. Корова останется, с костяной ногой”. Так и было. Со временем мальчик начал читать – людей, их мысли, до самых темных глубин. А к десяти годам – и незаметно вписывать в них свои. Так, что человек воспринимал их как собственные – мысли, намерения, поступки. К тому времени он давно покинул хутор, где крестьяне уже затесывали на него осиновый кол. Знал, потому и ушел. Чтобы видеть дальнее будущее, он ложился в смерть. Входя в это состояние каталепсии, как выходят в соседнюю комнату, он мог находиться там до нескольких дней. А может, и месяцы, годы. Больше нескольких дней он не пробовал, не было необходимости. К зрелым годам его владение даром достигло почти беспредельных возможностей. И это “почти” лежало у той черты, которую он сам себе установил. Шла молва. Тираны пытались его приручить. Уходил сквозь стены. Ни пытки, ни золото не достигали цели. Он хотел одного – быть артистом. Даже не так – не быть, а играть. Играть эту роль. Разрешили. Играл, путешествовал, но на сеансах своих открывал только детскую комнатку дара; юные фокусы, светлое волшебство. И даже когда читал мысли со сцены — у него был с собой уговор: не говорить людям темную сторону правды. А когда пришла война, он построил на свои сбережения самолет, заговорив от смерти и машину, и летчика. И жил в маленькой квартире на окраине города, по ночам сжимая виски от непереносимой – нет, не боли, а того, чему нет имени. Тьмы голосов, мыслей, судеб шли сквозь него, искря, как оголенный провод. И еще тьмы – из будущего. И он не знал, как унять их и что с этим делать. Что это? Кто он? Не мог ответить. И спросить не у кого. Он хотел одного – быть артистом, и не мог быть — с людьми. Но и без них – вот так – не мог. Ни друзей, ни свидетелей его жизни, ни семьи, ни детей. Такой уговор. А потом он встречает женщину, с которой ему так легко и светло, будто нет у него этого жгучего дара. Или, быть может, ее дар, как теченье реки погожим днем держит в нежных ладонях этот измученный остров? Он знает день ее смерти. Ошибка хирурга, нелепость. И, зная, бьется в стекло операционной, не в силах предотвратить. Он больше не хочет играть эту роль, не может. Пена волос, взметенных, как от удара волны об отвесный берег. Безресничные раны глаз. Полуулыбка, будто ножом прорезанная, на вдохе. Он понимает, что такие, как он, приходят однажды в тысячелетье. А может, и вовсе впервые. Он уклоняется от имен: ясновидец, пророк, проводник. Нет, что-то не совпадает. Те знали, кто они и что ими движет. А я – нет. И никаких шестикрылых. Ничего, кроме этой нечеловеческой муки. И жечь сердца – не мой путь. И жить вне себя – не мой. И не понимать – кто я, зачем? И не иметь угла в себе, как псу, человеку. Он пишет дневник. Просит открыть лабораторию по изучению его дара. Дает на нее деньги. Отказ. Бежит из страны. Возвращают. Просит исследовать его мозг после смерти. Нет ответа.
Он оборачивается у двери. “Наденьте пальто, — говорят ему из комнаты, — зябко сегодня”. Он медленно, с чуть виноватой улыбкой обводит глазами свое жилье. “Нет, — говорит, — не стоит. Я сюда уже не вернусь”.
Известие о его смерти приходит четыре дня спустя. Из квартиры его выскальзывают люди в штатском, оставляя за спиной выскобленное пространство. Ни свидетелей, ни дневников, ни следа. Скромная могила: Вольф Мессинг.