Историко-полицейская сага
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 13, 2006
Эпизод
Приехал Кутузов бить французов
Из тайного дневника директора Высшей Воинской полиции Якова де Санглена
От публикаторов
1
В великой эпопее Льва Толстого “Война и мир” московский военный губернатор граф Ф.В.Ростопчин изображен резко иронически, как аристократ, глупо заигрывавший со своим народом, а на самом деле панически боявшийся его. Но вот что при этом следует помнить: шаржированно, с сильной дозой утрировки, подавая Ростопчина, Толстой поднимал Кутузова, усиленно идеализировал его, преподносил как аристократа, как народного полководца, в котором общее превалирует над частным.
Толстой открыто противопоставляет Кутузова и Ростопчина.
Изобразив знаменитый совет в Филях, после которого решилась судьба Москвы, и правильное поведение на нем Кутузова, писатель переходит к описанию неправильного поведения Ростопчина, описанию, выдержанному в резко негативных тонах. Толстой не скрывает при этом, что Ростопчин для него есть своего рода анти-Кутузов: “В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе”1.
Реальный Ростопчин обижался на Кутузова за то, что главнокомандующий сначала туманно, а затем еще и ложно информировал его о своих планах, и в результате губернатор не знал, заниматься ему эвакуацией из Москвы военных и казенных ведомств или же готовиться к обороне. Это незнание имело весьма печальные последствия.
Не в силах игнорировать эти факты, Толстой вкладывает в уста Ростопчина слова, обращенные к Кутузову: “Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы!2”.
Но сам Толстой от себя заявляет, что Ростопчин — обманщик, что он хочет только свалить вину на Кутузова, тогда как сам во всем виноват: “Ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или по крайней мере вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется”3.
Но как губернатор мог объявить, что город оставляется, если командующий Кутузов юлил и до последнего дня не давал точного ответа?!
2
Граф Ростопчин Толстым изображен довольно шаржированно, но довольно-таки точно. Однако все дело в том, что его изображение включено автором в заведомо ложную и антиисторическую концепцию.
Достоверному Ростопчину в “Войне и мире” противопоставляется сочиненный Кутузов.
Поэтому Ростопчину легко быть плохим и уязвимым (аристократ со знаком “минус”), а Кутузову также легко быть хорошим и неуязвимым (аристократ со знаком “плюс”). А в действительности оба они были дворцовыми интриганами, только Ростопчин зачастую бывал открыто агрессивен – темперамент подводил, а Кутузов действовал всегда лестью, хитростью и потайными ходами.
Реальный расклад отношений двух этих государственных деятелей дает возможность в полной мере оценить дневник военного советника Якова де Санглена, возглавившего в 1812-м году Высшую воинскую полицию и знавшего немало военно-политических тайн Российской империи.
За московскую катастрофу 1812-го года несут особую ответственность они оба – и граф Ростопчин и князь Кутузов, и неизвестно еще, на ком вины больше.
В общем, читайте дневник Якова де Санглена, начальника Высшей воинской полиции при военном министре Российской империи, и перед вами тогда приоткроется завеса над некоторыми тайнами русской политической истории начала XIX-го столетия.
Де Санглен оказался в самом эпицентре событий.
Ему выпала честь быть одним из тех, кто оказался в тот критический миг у руля истории.
Правда, он далеко не все мог определить, далеко не на все мог повлиять, далеко не всегда оказывался на высоте момента, но ему довольно многое дано было увидеть, что как раз и важно для нас.
Оригинал дневника хранится в муниципальном архиве города Ош, департамент Жер, Гасконь, Франция.
Филипп Нора, писатель.
Арсений Тарталевский, историк.
1-го мая 2006 года
Париж – Москва
Вторая предпожарная тетрадь
Перевел с французского Михаил Ясенев. Редактор перевода Филипп Нора.
Посвящается баронессе Н.Штукмейстер.
Яков де Санглен
Набросок предисловия к дневникам моим
Предисловие по большей части бывает ничтожное, надоело всем и редко кем читается. Оно знакомит читателя с автором, а этот старается приманить к себе внимание публики, что тоже случается редко. Я, без рекомендации, присутпаю прямо к делу.
Почитаю также нужным вкратце познакомить читателя с родословной моей.
Фамилия деда моего, со стороны отца моего, была de St. Glin. Он был женат на девице de Lortal. Оба проживали в поместье своем, приписанном к эпархии Эр (Diocèse d’Air), городке на берегах Адура.
По родству с маркизами de Seguin, старший сын деда моего поступил в военную службу и был бригадным генералом в армии французского короля, а младший сын, отец мой, назначался в духовное звание и потому поступил в монастырь, но там, вероятно, жизнь отцу не понравилась.
Он бежал из монастыря и чрез Испанию и Англию прибыл в Париж вместе с родственником своим chevalier de la Payre.
Отец мой желал тотчас вступить в военную службу и вскоре он явился капитаном в королевских мушкетерах. Здесь он поссорился с какой-то знатной фамилии офицером, который упрекал его бегством из монастыря. Следствием этого была дуэль, в которой секундант был тот же chevalier de la Payre. Отец мой убил своего соперника и вынужден был, оставя отечество, переменить фамилию (это и есть теперешняя моя). Он бежал в гостеприимную Россию.
Отец мой, чрез несколько времени, получил из отечества своего тридцать тысяч рублей и в 1775 году женился в Москве на девице de Brocas. Плод сего брака в 1776-м году был я.
Яков де Санглен.
Февраля 12-го дня 1864-го года. Москва.
1812
7.8 – 17.8
Августа 7-го дня. Одиннадцать часов утра.
Сразу же после завтрака я и коллежский секретарь де Валуа принялись разбирать почту. Просматривая обычную рутинную корреспонденцию, вот на что мы сразу же обратили внимание.
Прислала донесение Таубе Адельсон. Как я и предполагал, Смоленск уже в руках неприятеля.
Стало невыразимо грустно! Неизбывная печаль наполнила мое сердце.
Но вот что отрадно. Сия Таубе уже успела свести знакомство с полковником французского генерального штаба Франсуа де ла Винем (я слышал о нем; это – птица достаточно важная) – так что скоро потекут к нам секретные известия: это уж непременно.
Таубе попросила на помощь себе двух-трех людей. Я полагаю, что пошлю к ней в Смоленск квартального надзирателя Шуленберха (из воинской полиции) и корнета барона фон Майделя (из германо-российского легиона), отозвав последнего из сельца Воронцова, в коем он без толку охраняет этого шарлатана-изобретателя Леппиха.
И второй удар, не менее, а может и более страшный, чем потеря нами Смоленска: Барклай таки отставлен. И теперь плодами его умнейшей политики воспользуется теперь этот старый жирный интриган Кутузов, с 29-го июля сего года – светлейший князь Кутузов.
Я получил из Петербурга письмо от генерала Вязьмитинова, в коем подробнейшим образом описана вся эта гнуснейшая история, случившаяся буквально на днях.
Разномыслие между Барклаем и князем Багратионом становилось все более невозможным. Князь Петр Иваныч (бесконечно вздорный и болезненно самолюбивый – замечу в скобках) отказывался признавать приказы Барклая и открыто называл его “изменником” и “немцем”.
Граф Ростопчин, креатура любимой сестры Государя Екатерины Павловны, прислал Александру Павловичу письмо, в коем предлагал следующее.
Барклая и Багратиона необходимо сослать в деревню, а командующим надобно назначить русского человека Кутузова.
Такое вот было написано письмо. Кстати, не исключено, что для вящего эффекта его переслала венценосному брату своему с сопроводительной запиской своей Великая Княгиня Екатерина Павловна.
Вклейка
Из письма графа Ростопчина к Государю Александру Павловичу
(копия сего мерзкого доноса доставлена мне Аркадием Павловичем Руничем 29-го августа 1812-го года)
Государь!
Ваше доверие, занимаемое мною место и моя верность дают мне право говорить Вам правду, которая, может быть, и встречает препятствие, чтобы доходить до Вас.
Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра4, коим управляет Вольцоген.
В главной квартире спят до десяти часов утра. Багратион почтительно держит себя в стороне, с виду повинуется и по-видимому ждет какого-нибудь плохого дела, чтобы предъявить себя командующим обеими армиями.
Москва желает, Государь, чтобы командовал Кутузов и двинул Ваши войска, иначе, Государь, не будет единства в действиях, тогда как Наполеон сосредоточивает все в своей голове. Он сам должен быть в большом затруднении, но Барклай и Багратион могут ли проникнуть в его намерения?
Решитесь, Государь, предупредить великие бедствия.
Повелите мне сказать этим людям, чтобы они ехали к себе в деревни до нового приказа.
Обязуюсь направить их злобу на меня одного; пусть эта ссылка будет самовластием с моей стороны.
Вы воспрепятствуете им работать на Вашу погибель, а публика с удовольствием услышит о справедливой мере против людей, заслуживших должное презрение.
Я в отчаянии, что должен Вам послать это донесение, но его требуют от меня моя честь и присяга.
Граф Ростопчин.
Первопрестольная столица. Августа 5-го дня 12-го года.
Решение этого вопроса Государь поручил чрезвычайному комитету, составленному из фельдмаршала графа Салтыкова, графа Аракчеева, генерала Вязьмитинова, министра полиции Балашова, князя Лопухина и графа Кочубея.
В заседании, состоявшемся августа 5-го дня, все члены комитета единогласно постановили вверить светлейшему князю Кутузову всю власть, определенную положением о большой действующей армии, и предписать начальникам всех губернских ополчений доносить князю об успехе вооружений.
Император Александр, хотя и неохотно, утвердил мнение комитета. Его Величество призвал к себе Кутузова в Каменноостровский дворец, объявил ему назначение в главнокомандующие всеми русскими армиями и ополчениями.
Кутузов уверил Государя, что он скорее ляжет костьми, чем допустит неприятеля к Москве.
Поразительна все-таки наглость этого светлейшего субъекта. В военном деле он смыслит и, значит, должен ясно понимать, что Бонапарт, взяв Смоленск, прямо и безостановочно покатится на Москву. Но бестыжий князь предпочел обмануть Государя, хотя в глубине души ясно понимал, что Москве не устоять.
Августа 7-го дня. Полночь
В пятом часу вечера из Воронцова явился барон Майдель. Он со смехом рассказывал, как этот шарлатан Леппих имитирует строительство чудо-шара, управляемого чудо-шара, который поможет истребить всю армию Бонапарта. Поразительно, корнет фон Майдель понимает, что это наглый, бессовестный шарлатан, а вот канцлер Румянцев верит ему и даже сам Государь верит!
Впрочем, о Леппихе мы говорили так, вскользь – с ним уже все ясно.
Я позвал к себе в кабинет командира легионеров полковника Тетенборна, квартального надзирателя Шуленберха и сказал, что предполагаю завтра же с утра послать корнета фон Майделя и Шуленберха по делам военной полиции в Смоленск.
Весть о взятии Смоленска худо действует на москвичей. В первопрестольной начинается бешеная паника, самая что ни на есть настоящая. Но граф Ростопчин весел, беззаботен и благодушен. Он даже на время, кажется, забыл о главных врагах своих – масонах и сенаторах.
Я был сегодня на ужине у его сиятельства в Сокольниках.
Федор Васильич весь буквально сиял от счастья, каждому рассказывая о том, что “немца” Барклая наконец-то скинули. И еще он похваляется опять-таки перед всеми, что это именно он содействовал во многом назначению Кутузова, истинно русского полководца.
Ростопчин поведал гостям своим, что он написал письмо к Государю, в коем настаивал, чтобы Барклай и Багратион (оба) были отставлены и даже сосланы, с тем, чтобы командующим был назначен русский генерал. Ростопчил заявил Государю, что такова воля народа, что это именно он не хочет Барклая и Багратиона и хочет Кутузова.
Поразительно! Граф все время пред императором хочет выставить себя как народного избранника. И это он не стесняется говорить ни в присутствии Александра Павловича, ни в присутствии москвичей, хотя последние уж точно знают, что московский главнокомандующий – зазнавшийся аристократишко, и более ничего, аристократишко, панически боящийся московского люда, аристократишко и фигляр!
Но Государя граф, видимо, все-таки напугал и сумел обмануть его. И Александр Павлович, не разобравшись пока, принимает Ростопчина как народно-московского представителя, а не как краснобая и фанфарона, каковым граф является по сути своей.
И не исключено, что Александр Павлович, действительно, прислушался к мнению Ростопчина, решившись отставить Барклая. Может быть, Государь поверил, что Москва (а с нею и вся Россия) не хочет “немца” Барклая, поверил злостной выдумке этого фанфарона Ростопчина.
Во всяком случае, Федор Васильич с гордостью рассказывал гостям своим, что Барклая отставили именно после его, графа, письма к Государю. Рассказывал, совершенно не стесняясь, довольный и даже упоенный собою. И потом граф, опять-таки не стесняясь, добавил: “Все. Теперь Кутузов у меня в кармане. Он по гроб жизни будет мне обязан, ведь это я уверил Государя, что Москва хочет именно его, Кутузова”.
Цинизм Ростопчина ужасный и одновременно глупый, ибо Михайла Ларионыч Кутузов не из тех, кто помнит оказанные уму услуги; не сомневаюсь, он скажет: “Москва – сердце России, и это сердце было против Барклая”. Так что никакой благодарности не будет: граф надеется совершенно напрасно. Более того: новоиспеченный светлейший князь еще и посмеется над ним.
Августа 8-го дня. Десятый час утра.
В седьмом часу утра фон Майдель и Шуленберх, как и было условлено, отправились в Смоленск. Рассчитываю, что все задуманное удастся осуществить!
Перед самим завтраком я получил письмо от полковника Закревского, заведывавшего при Барклае Особою канцеляриею Первой Западной армии. Арсений Андреич поведал мне следующее о последних днях управления Барклая:
“Интриги против Барклая доходили до высочайшей степени. Граф был опутан буквально целой сетью интриг. Неизвестно, по каким фальшивым изветам заставили Барклая отыскивать французов на мызе Реада, где их вовсе и не было. Далее, внушили Барклаю, под предлогом ненадежности, отправить значительных поляков, флигель- адъютантов Государя графа Потоцкого, князя Любомирского и других в Петербург и снабдили их доносами на Барклая. Наконец, довели Барклая до того, что он отправил из армии, а точнее попросту выгнал Великого Князя Константина Павловича. Конечно, Великий Князь есть в высшей степени вздорный сумасброд, конечно, он мешал Барклаю, но удалить Константина Павловича посоветовали именно недруги. Великий Князь вернулся в Петербург обиженным и тут же стал жаловаться венценосному брату своему. Вследствие всех этих интриг, Барклай получил повеление, до приезда нового главнокомандующего князя Кутузова, сражения, кроме авангардного, не давать. Так что доносы сыграли свое дело. Я предупреждал Барклая, старался открыть ему глаза, но все было тщетно. Под деревней Пневой, когда два французских корпуса напали на наш один, Барклай доказал, что на поле битвы он у нас единственный генерал. Французы были отбиты и им пришлось отступать”.
Да, это поистине ужасно, что Барклай отставлен; Кутузов хитер, конечно, но как полководец он на целый порядок ниже Барклая. Ежели граф Ростопчин и в самом деле содействовал его падению, то он самая настоящая дрянь – по-другому и не скажешь.
Вернулся с прогулки ротмистр Винцент Ривофиналли и рассказал, что паника в городе нарастает с неимоверной быстротой: “Здесь большая суматоха. Люди мужского и женского полу убрались, голову потеряли, все едут отсюда. Окрестности Москвы могли бы послужить живописцу образом для изображения бегства Египетского. Ежедневно тысячи карет выезжают во все заставы. Бегство населения идет crescendo”.
Прислал записку мне Аркадий Павлович Рунич, заведуюший канцеляриею графа Ростопчина. Содержание сей записки меня совершенно ошеломило.
Граф Ростопчин подписал уже приказ, дабы московская полиция, забрала пожарные инструменты и в полном своем составе во главе с полицмейстерами покинула первопрестольную столицу. Останется только небольшой сводный отряд полицейских, который будет занят охраной особы графа.
Да, надобно бежать на Лубянку, 14 и выяснять обстоятельства странного сего дела.
Впрочем, я сразу же распорядился, дабы ротмистр Ривофиналли и Вейс, взяв на подмогу солдат и офицеров германо-российского легиона, установили бы немедленно наблюдение за домами всех московских полицмейстеров. И лишь после этого я отправился на Лубянку.
Августа 8-го дня. Двенадцатый час ночи
Полицмейстер Адам Фомич Брокер бормотал что-то совершенно невразумительное и ничего толком объяснить мне не мог; только покраснел как красна девица. Тогда я плюнул и кинулся к самому Ростопчину, желая как можно скорее выяснить, что же собственно происходит в Москве.
Граф принял меня в высшей степени любезно и тут же подтвердил свой приказ, по поводу коего дал мне тут же следующие разъяснения:
“Из первопрестольной необходимо вывести весь пожарный инструмент. Ежели французы займут Москву, неизбежно начнутся пожары – будет неплохо, коли тушить их будет нечем. Вообще скоро тут начнется такое, что полиция будет только мешать, а разбои остановить все равно она не сможет”.
“Но как же город будет жить вообще без полиции? – в запальчивости крикнул я. — Французы ведь еще не в Москве; тут русская власть пока”.
“Не волнуйтесь, господин военный советник, – спокойно отвечал мне Ростопчин. — Москва отстанется под защитой вверенной Вашему попечению Высшей воинской полиции, да и легионеры, без всякого сомнения, помогут”.
Да… Вот так-то… Граф целиком намеревается бросить вверенный его попечению город под мою ответственность. Его сиятельство уведет полицию, выпустит колодников и всякую шваль, а ежели что случится дурное, так буду виноват я!
Хитро, конечно, придумано, хитро и чревычайно подло. Федор Васильич хочет подставить меня, а со мною Высшую воинскую полицию и германо-российский легион.
Но что же я могу сделать? Отменять решения московского военного губернатора совсем не в моих силах. Придется брать ношу на свои плечи – выхода нет, хотя задачка предстоит не из легких, очень даже не из легких.
Вернувшись к себе, на Варварку, я рассказал о разговоре с Ростопчиным полковнику Тетенборну.
Полковник чертыхнулся, обозвал губернатора предателем и пошел совещаться со своими легионерами. Времени у нас не было ни минуты. Вот-вот Москва могла оказаться без своей полиции, один на один с разбойниками и пьяницами.
Полковник, между прочим, поведал мне (он получил письмо от барона фон Штейна), что уже около шестисот офицеров “Великой армии” перешло на сторону германо-российского легиона. Что ж! Это пополнение для нас очень даже кстати. Но были новости и менее утешительные.
Дела германского комитета, в коем деятельное участие принимает барон фон Штейн, постепенно разлаживаются. Дело тут в одной интриге, весьма неприятной.
Екатерина Павловна, любимая сестра нашего Государя, симпатизировала графу Ростопчину, благодаря чему этот выскочка и был произведен в генералы от инфантерии и назначен московским главнокомандующим.
Благодаря протекции сей же Екатерины Павловны германский комитет при особе нашего Государя возглавил супруг Екатерины Павловны принц Георг Ольденбургский. Но теперь в комитете возникли разногласия.
Брат председателя комитета принц Август Ольденбургский представил Государю особую записку, в коей доказывал, что, обращаясь к Германии, не следует возбуждать народ пользоваться содействием тайных обществ.
Такое решение решительно противоположно взглядам барона фон Штейна, который считает, что только совместные действия германских и российских тайных обществ помогут свалить Бонапарта.
Барон написал замечания на записку принца Августа Ольденбургского, в коей выразил свой взгляд на положение дел.
Но, видимо, принцы Ольденбургские и стоящая за ними придворная партия Екатерины Павловны одержат-таки верх.
Во всяком случае барон фон Штейн боится, что скоро он вынужден будет оставить свое участие в Германском комитете.
Вот такие новости.
Обидно, конечно. Сумей мы наладить деятельность германо-российских тайных обществ, Бонапарту пришлось бы туго.
Надеюсь, что все-таки к барону фон Штейну прислушаются.
Августа 9-го дня. Полночь
Ужинал я у графа Ростопчина, в Сокольниках. Со мною был приглашен коллежский секретарь де Валуа, мой неизменный верный спутник и незаменимый помощник.
Граф даже и не пробовал острить и насмехаться. Он сегодня был не колкий, а обозленно испуганный и явно растерянный.
О масонах-заговорщиках хозяин уже и не вспоминал, ни капельки. Все бешенство Федора Васильича теперь было направлено на князя Кутузова.
“Его ведь поставили именно благодаря мне, и теперь этот хитрый старик, получив всю власть. издевается надо мной. Он оказался неблагодарной свиньей”, – свирепствовал граф.
Гости, затаив дыхание, молчали. Даже буффоны Цицианов и Тончи притихли.
“Поймите, – не унимался граф, — я просто не знаю, что мне делать. А князь Кутузов, подлец этакой, отмалчивается – из него не выбьешь совершенно ничего. Но мне надо точно знать: он дает сражение под Москвой или нет. Ежели дает, то я готовлю московскую дружину на подмогу и придерживаю Арсенал в Москве. А ежели не дает, то надобно незамедлительно готовить Арсенал к эвакуации. Но этот противный князь только юлит. Поглядите. Михайло Ларионыч написал мне давеча: “ежели буду побежден, то я пойду к Москве и там буду оборонять столицу”. Но что же сие означает? Это же абракадабра какая-то: буду защищать столицу в том случае, если буду побежден. Я не в силах разобраться в этом хитросплетении глупостей. Он как будто специально дурачит меня. Да и что еще можно ожидать от этого дерзкого лгуна и низкоплонника?!”
В зале царило заунывное молчание. Все с выжидательным испугом глядели на беснующегося губернатора.
А гражданский губернатор Обресков со страхом вздрагивал при каждом звуке голоса графа. Мне даже казалось, что Обресков вот-вот готов заплакать.
Между тем, положение и в самом деле складывается, кажется, поистине трагическое, и трагическое оно не только для Ростопчина, но и для нас всех, для России.
Поведение светлейшего князя совершенно возмутительно и ужасно по своим возможным и, кажется, неизбежным последствиям.
Князь может не любить и даже не уважать графа Ростопчина, но он обязан сноситься с московским главнокомандующим, сообщать ему о положении дел на театре военных действий и давать указания, ведь речь идет о судьбе первопрестольной столицы нашей.
В общем, ужин был какой-то нервно-мрачный.
Настроение графа Ростопчина, отнюдь не радостное, вольно или невольно, но передалось нам всем, приглашенным на ужин в Сокольники.
Я, всегда презиравший графа, и отнюдь не без оснований, тут, в свете гнусных кутузовских проделок, даже преисполнился к Федору Васильичу самым несомненным участием.
Я все думал об измене в связи с тем, что Арсенал не вывозится, а ведь тут понадобится не одна сотня подвод и время, но теперь я начинаю постигать, что клеймо государственной измены ложится не столько на Ростопчина, сколько на Кутузова. В нынешних обстоятельствах увертливость, хитрость и склонность к обману, проявляемые князем, просто преступны.
Граф, конечно, множество натворил бед за несколько месяцев своего управления Московскою губерниею, но светлейший князь Михайла Ларионыч Кутузов, без всякого сомнения, ведет сейчас себя недостойно и откровенно подло.
Дорогою домой я высказал все эти мои соображения де Валуа, и оказалось, что он точно того же мнения.
Августа 9-го дня. 11 часов утра
В девятом часу утра приходил ко мне заведующий канцеляриею графа Ростопчина Аркадий Павлович Рунич. Он принес копии с писем к Ростопчину князя Кутузова.
Михайла Ларионыч пишет весьма бодро, конечно, но одновременно, хитрец, весьма и весьма уклончиво – говорит, что нельзя отдавать Москву, но не говорит, что не отдаст, и о генеральном сражении, которого все от него ждут, упорно молчит и вообще ни слова ни говорит о конкретных мерах, кои собирается предпринять в самое ближайшее время: “По-моему мнению, с потерею Москвы соединена потеря России”; “Ежели буду побежден, то я пойду к Москве, и там буду оборонять столицу”; “Все движения были до сего направляемы к сей единой цели и к спасению первопрестольного града Москвы, – да благословит всевышний сии предприятия наши”.
То, что князь Кутузов испрашивает благословления у Всевышнего, это, конечно, замечательно, но, ежели князь заблаговременно не сообщит графу дату оставления Москвы, тот не успеет вывезти арсенал, и тогда последний достанется Бонапарту, что было бы непростительно. к, что князь Кутузов испрашивает блапгословления у Всевышнего, это.осквы, р — р артиры.дел этих щеголей. ой �
Я крайне не люблю графа Ростопчина, но поведение Кутузова совершенно возмутительно. Светлейший должен дать князю четкие иннструкции, хотя бы оносительно вывоза арсенала – дело нешуточное. По мере вступления нашей армии в пределы Московской губернии, московский командующий поступает под начало князя Кутузова. И князь просто обязан дать ему инструкции. То, что Михайло Ларионыч отказывается делать это, есть преступление, направленное супротив нашего государства.
С полчаса тому назад принесли мне письмо от генерала Ермолова, ныне занимающего пост начальника штаба Первой Западной армии.
Алексей Петрович – злостнейший интриган, и я глубочайшим образом его презираю, чего вовсе и не думаю скрывать.
Понятное дело, он также меня не жалует, но тут все-таки написал – захотелось, как видно, излить душу.
Ермолов описал приезд князя Кутузова в армию.
Войска форсированным маршем ретировались до Царево-Займища, куда как раз и прибыл князь Кутузов. Для приема его был выстроен лейб-гренадерский баталион.
Когда князь вышел из коляски и увидел этих щеголей, он сказал: “И с этими солдатами ретируются!” Слова эти произвели всеобщую радость; все думали: “наконец-то мы пойдем вперед”, а в полночь получили приказание идти назад.
Суматоха была страшная; войско шло уже не в старом порядке. Это уже было не отступление, а самое что ни на есть форменное бегство.
Отступали хаотично, без всякой диспозиции, без командиров, повинуясь общему направлению движения.
Хаос достиг такого размаха, что среди армии невозможно было найти даже Главный штаб. Ежедневно тысячи солдат покидали расположение, дабы предаться грабежу. Барклай расстреливал мародеров, хотя его многие и осуждали. А вот новоиспеченный командующий Кутузов не обращает на мародеров ни малейшего внимания, хотя их действия становились все более наглыми и вызывающими.
“При Барклае порядка было больше”. Это – доподлинные слова генерала Ермолова, страшного интригана и непримиримого врага Барклая.
То, что Алексей Петрович написал мне такое, это чего-нибудь да стоит.
Да, отстранение Барклая от командования – это несчастье для всей России.
Проклятье на голову графа Ростопчина и негодяев, споспешествовавших ему в сем грязном деле!
Августа 10-го дня. Одиннадцатый час утра
Сегодняшний день начался с откровенно радостного события.
Мы все сидели в гостиной и только собирались приступать к завтраку, как громко хлопнула дверь и раздались громкие, довольные голоса квартального надзирателя Шуленберха и корнета барона фон Майделя. Сердце мое радостно ухнуло. Я выскочил из-за стола и ринулся в направлении сеней.
Вот какая картина открылась моему взору.
Барон фон Майдель почтительно держал под руку молодую женщину, рыжекудрую и зеленоглазую, роскошную наяду, от коей просто невозможно было оторвать взора. Это, как я вскоре узнал, была наша бесценная агентша Таубе Адельсон.
А квартальный надзиратель Шуленберх вводил чернявого и носатого человечка, облаченного в шлафрок и увенчанного ночным колпаком. Это, конечно же, был выкраденный с помощию Таубе полковник французского генерального штаба Андре де Ла Винь.
Я рассчитывал, надеялся, но все-таки до конца не верил, что столь важная птица окажется у нас в руках.
Сердечно поблагодарив Таубе, фон Майделя и Шуленберха, я тут же кликнул де Валуа, и мы немедленно приступили к допросу, по окончании коего приступили к изучению бумаг, изъятых у полковника. Когда же и с этим было покончено, я написал записку к графу Аракчееву и под надежной охраной отправил арестованного в Санкт-Петербург.
Да, привалила к нам редкостная удача! Полковник генерального штаба Бонапарта, секретнейшие документы, некоторые из коих подписаны самим императором Франции, – все это теперь у нас! Не сомневаюсь, что Государь будет доволен деятельностию Высшей воинской полиции.
Когда карета с де ла Винем тронулась в путь, я позвал к себе в кабинет Таубе Адельсон.
Прежде всего я еще раз поблагодарил ее за те ценнейшие услуги, которые она оказывает Российской империи.
Затем я сообщил Таубе, что она останется пока в первопрестольной столице и будет ожидать тут прибытия Бонапарта и его “Великой армии”.
Пока же ей поручается выискивание всяких подозрительных особ, в изобилии болтающихся ныне по Москве.
Кроме того, Таубе должна помогать ротмистру Ривофиналли и Вейсу вести наблюдение за московскими полицмейстерами.
Августа 10-го дня. Полночь
Обедал я у графа Ростопчина, на Лубянке, 14.
К столу были также приглашены писатель Карамзин, гражданский губернатор Обресков, комендант Кремля генерал Гессе, начальник Арсенала полковник Курдюмов и губернский предводитель Арсеньев (об ростопчинских буффонах князе Цицианове и италианце Тончи я уж и не говорю – без них Его Сиятельство и не обедает и не ужинает).
По окончании обеда граф отправлялся на свидание с князем Кутузовым и взял меня с собою.
Мы направились в сельцо Мамоново. Ординарец командующего князь Александр Голицын (мой давний знакомец) уже ждал нас на окраине деревни и немедленно препроводил нас к Светлейшему.
Между князем Кутузовым и графом Ростопчиным состоялся весьма странный и для меня весьма неожиданный разговор. ТАКОГО я никак не ожидал.
Михайла Ларионыч форменным образом издевался над графом, но как он является старым и многоопытным придворным шаркуном, то это не сразу стало понятно.
После разных обоюдных комплиментов говорено о защите Москвы. Решено было умереть, но драться под стенами первопрестольной столицы. Резерв должен состоять из дружины Московской, которая появится с крестами и хоругвями.
“Дружина, которую вы выведете, должна стоять непременно с крестами и хоругвями – вашим главным оружием”, – саркастически ухмыляясь и хитро поблескивая единственным глазом, говорил светлейший.
Граф Ростопчин совершенно не заметил саркастической ухмылки командующего; он с радостью и надеждой ухватился за слова: “решено умереть, но драться под стенами Москвы”, хотя слова эти были совершенно лишены какого-либо конкретного смысла.
Я потом отвел в сторону князя Голицына и спросил: “Но почему же командующий не скажет прямо, что он не станет оборонять столицу в целях спасения армии? А ежели собирается оборонять, то почему не говорит, что нам надлежит делать, почему отделывается словами “решено умереть, но драться”? Мы ведь не враги ему”.
Голицын засмеялся и ответил мне так (слова его отпечатались у меня в памяти с необыкновенною отчетливостию):
“Дорогой мой Яков Иваныч! Конечно, светлейший юлит, скрытничает и прямо обманывает графа, он вообще, как старый придворный шаркун, очень мало способен к выговариванию правды. Все это так. Но имейте еще в виду и такое обстоятельство. Михайла Ларионыч просто не представляет себе, что он будет делать завтра или даже сегодня вечером; не представляет себе, он будет наступать или даст генеральное сражение, будет защищать Москву или без боя оставит ее неприятелю. Конечно, он хитрец, но это еще и человек в весьма преклонных годах, голова его как в тумане. Поймите, у него нет совершенно никакого плана действий. Светлейший не знает, как дальше повернутся события и просто ждет благоприятной ситуации, чтобы иметь возможность удачно отрапортовать Государю. И думает он только об этом: об удачном рапорте. А так он даже не решил, где давать сражение, ежели все-таки давать его”.
Это объяснение, данное князем Голицыным, меня чрезвычайно расстроило, но при этом совершенно убедило. Горькая истина раскрылась предо мною во всей своей красе. Без всякого сомнения, ординарец Светлейшего прав.
Да, Михайла Ларионыч по обыкновению своему юлит, но вместе с тем у него нет никакого боевого плана. Он и сам не знает, будет в ближайшие дни битва или нет. Мы просто в ужасном беспорядке драпаем, успевая, правда, при этом грабить окрестные деревни.
Вклейка
В страшном беспорядке наши войска дошли до Колоцкого монастыря. Кутузов приказал здесь отыскать крепкую позицию, чтобы дать тут отпор неприятелю. Посланные нашли военную позицию под Бородиным. Барклай противился этому и находил Колоцкий монастырь для этого удобнее, потому что здесь французы были бы отрезаны от воды. Но благой совет этот не был принят, потому что подан был Барклаем.
По той же ненависти, поставлена была первая армия под Бородиным на правом крыле, где она защищена была рекою Колочей; а вторая, слабее первой, поставлена на левом крыле. Когда Барклай представил это Кутузову, утверждая, что Наполеон нападет на опасный пункт левого фланга, Кутузов и слышать не хотел. Но, когда генерал Раевский был сбит с батареи левого фланга, Барклай, без команды, повел корпус Остермана на левый фланг и взял батарею обратно.
Еще до Бородинского сражения Барклай мне писал: “К чему дает Кутузов это сражение? Оно Москвы не спасет, а мы лишимся значительного числа солдат, которых беречь должно”.
Чтобы ни говорили фальшивые реляции, – Россия обязана Барклаю: остальная армия спасена им; и если мы в пух и прах не разбиты неприятелем, то обязаны этим единственно ему.
Яков де Санглен, военный советник.
Апреля 29-го дня 13-го года.
Град Санкт-Петербург.
Да, устроил Ростопчин беду себе, нам, всей России тем, что содействовал назначению сего “дерзкого лгуна и низкопоклонника” (это собственные слова графа) в главнокомандующие русской армии! Но теперь уже ничего не изменишь! Теперь графу остается только локти кусать!
Когда я вернулся к себе, на Варварку, меня ждала записка от Шлыкова – этот болван призывает меня завтра приехать в Воронцово, дабы поглядеть на испытания чудо-шара!
Может быть, и можно создать управляемый воздушный шар, может быть! Но только шар “изобретателя” Леппиха никогда и никуда не взлетит! А вот сам он скоро взмоет под небеса и исчезнет со всеми прикарманенными денежками – это уж точно!
Ужинал я у начальника Кремлевской экспедиции Петра Степаныча Валуева. Приглашены были также писатель Карамзин, издатель “Русского вестника” Сергей Глинка, полковник Тетенборн, а также ростопчинские буфонны князь Дмитрий Цицианов и Сальваторе Тончи, но они были сегодня тише воды ниже травы – молчали да слушали.
Поразительно! Петр Степаныч, при всем том, что он является в первопрестольной одним из главных недоброхотов военного губернатора, высказывал сочувствие к графу Ростопчину, над коим (а вместе с ним и над Москвою) теперь так измывается князь Кутузов.
“Светлейший князь играет в весьма опасные игры, – говорил Валуев. – Ежели Москву все-таки придется оставить, а он заблаговременно не предупредит об этом, то Арсенал достанется неприятелю. Формально вина падет на графа Ростопчина – светлейший сможет тогда порадоваться. Однако на самом деле виновным за это преступление явится сам князь Кутузов”.
Слова эти в высшей степени справедливы, но делу они, увы, не помогут. Кутузов, несомненно, продолжит свое черное дело.
Да, Ростопчин будет наказан, но почему должна страдать наша Москва из-за гнусностей губернатора и хитростей главнокомандующего и их взаимных склок?
Августа 11-го дня. Одиннадцатый час утра
Сразу же после завтрака я призвал к себе в кабинет Ривофиналли и Вейса. Коллежский секретарь де Валуа, как всегда, готовился записывать все, что будет им услышано.
Ротмистр Ривофиналли рассказал мне, что генерал-полицмейстер Воейков спешно готовится к отъезду из Москвы; готовится-то он спешно, но странно.
Из особнячка генерал-полицмейстера отправлено уже пять карет с вещами и еще семеро подвод, набитых лакеями и горничными. Но довольно много вещей из обстановки стоит пока почему-то не тронутым. Ковры, бронза, книги (у генерала огромная библиотека) – все на месте.
И дом Воейкова, как это ни удивительно, при этом отнюдь не опустел. Там теперь мельтешат новые и весьма подозрительные люди, даже очень подозрительные, довольно обтрепанные и дикие с виду, и никогда не появляющиеся без оружия. Все это напоминает некую фантасмагорию.
Среди новых жильцов воейковского особнячка явно есть главарь, прилично и даже со вкусом одетый, обладающий явной офицерской выправкой, роскошной шевелюрой и выражением крайней подозрительности, даже испуга и одновременно презрительности и бесстыдства в немигающих, холодных светло-серых глазах. Это – прямо картинка из модного разбойничьего романа. Сей человек регулярно захаживает в кабинет генерал-полицмейстера и ведет там с хозяином довольно-таки долгие беседы.
Это все, конечно, в высшей степени любопытно, но нужны еще подробности и много подробностей. Пока что все происходящее у Воейкова мне кажется сплошной загадкой.
Генерал-полицмейстер уезжает, а у себя в доме селит всякий сброд под присмотром неизвестной личности с явно разбойничьей физиономией. Чтобы все это могло значить?
Вейс поведал мне про остальных полицмейстеров. Они тоже готовятся к отъезду, но в их поведении нет ничего ни таинственного, ни подозрительного.
Полковник Дурасов (второй полицмейстер) и обер-полицмейстер Ивашкин собираются. Практически вся обстановка их домов уже вывезена. Адам же Фомич Брокер (третий полицмейстер) занят комплектованием отряда полицейских, остающегося в Москве.
Так что с Дурасовым, Ивашкиным и Брокером все в порядке. Какие-то события намечаются только у Воейкова (первого полицмейстера).
Непременно надобно выяснить, что же именно там все-таки готовится, а что-то там непременно готовится, но я пока не могу представить что. Длинноволосый воейковский постоялец и шляющиеся по дому оборванцы никак не дают мне покоя.
Августа 11-го дня. Одиннадцатый час ночи
Ужинал я сегодня у себя, на Варварке.
Вечера у нас проходят теперь гораздо веселее прежнего, и это понятно – все-таки с нами теперь дама: незаменимая агентша и обладательница роскошнейших форм Таубе Адельсон.
Но говорили мы все о серьезном, о том, как Высшей воинской полиции и германо-российскому легиону охранять москвичей, когда город покинут основные полицейские силы.
Таубе тоже участвовала в разговоре и дала мне не один дельный совет.
Когда ужин закончился, я пошел к себе в кабинет и принялся просматривать корреспонденцию.
Самым важным было письмо от Барклая, впервые написавшего мне после своего отстранения от верховного командования.
Барклай в высшей степени тактично не называл имен. Он просто описывал то состояние, в коем пребывали войска. А состояние это было поистине ужасающим.
Барклай сообщал мне как начальнику Высшей воинской полиции, что большая часть отправляемого к армии провианта исчезает в пути по вине самого военного командования из-за грабежей, совершаемых солдатами и казаками.
И грабежи не прекращаются. И с мародерами никто даже не пытается бороться. Командующий делает вид, что у него есть дела поважнее.
Барклай с полнейшим на то основанием и без малейшей тени обиды или зависти к нынешнему командующему писал мне, что подобное поведение преступно.
Вклейка
Из писем графа Ростопчина к князю Кутузову
(копии доставлены мне Аркадием Павловичем Руничем. Яков де Санглен. Августа 10-го дня 1859-го года)
“Прошу Вас принять скорейшие меры для очищения дороги московской от обозов и разбоев: без того целые транспорты попадут в руки мародеров и казакам”.
“Отправления сделались невозможными по причине разъезда ямщиков и страха ехать к войскам без возврата, ибо подводы там задерживаются”.
“И если за армией будут происходить подобные бывшим беспорядки, то я вам ни за что отвечать не могу. И сношения от грабежей со столицей прервутся”.
Барклай с нескрываемой горечью писал мне: “Ежели выразить в нескольких словах, что мы делаем, так можно сказать: мы бежим и грабим свою же землю”.
Ужас! Форменный ужас!
Но почему, почему Кутузов терпит мародеров в армии?! Почему Михайла Ларионыч закрывает глаза на непрекращающиеся грабежи?! Сие просто непостижимо для меня. Сие совершенно не укладывается у меня в голове.
С каждым днем я все более постигаю, какие страшные последствия имеет отставление от командования Барклая!
Проклятый интриган граф Ростопчин, написавший Государю, что Москва хочет видеть во главе нашей армии Кутузова!
Расстроило меня письмо Барклая. Да и сам он, судя по всему, сильно страдает от того, что не в силах теперь ничего изменить.
Одна надежда на то, что Светлейший не все успеет испортить из того, что сделал за последние месяцы Барклай. Дай-то Бог!
(Продолжение следует)
………………………………………………………………………………………………………………………
1
Толстой Л.Н. Война и мир, том третий, часть третья // Собр. соч. в 12 т. М., 1958, т. 6, с. 289.2
Там же, с.366.3
Там же, с. 354.4
Таковым тогда числился еще Барклай, но реально все дела военного управления былы вверены тогда уже графу Аракчееву. Позднейшее примечание Якова де Санглена.