Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 12, 2006
А потом с Сергеем Михайловичем случилось непредвиденное: ему приснился сон. Сны ему вообще-то не снились. То есть снились, всё, как положено, только он их никогда не помнил. Слишком много работал. Или слишком мало спал. И всё из-за каких-то там фаз: то ли в быстрой фазе просыпался, то ли в медленной, но ни картинок, ни историй никаких он никогда не видел. И это ему даже нравилось. Власть над ним имела только реальность: наработанное, увиденное здесь и сейчас, вчера и позавчера, надуманное на завтра. Но тут случилось нечто “из ряда вон”. Лег спать уставшим, как обычно, мысленно готовясь к утреннему звонку будильника, который позовет его бриться, мыться, завтракать, выбирать галстук, пересекать столицу, говорить на трех языках – уже десять лет в Европе, — обсуждать новые проекты, встречаться с клиентами, участвовать в телеконференциях, проверять состояние дел, обедать-ужинать и так далее и тому подобное. А тут вдруг намеченное на завтра отступило помимо его воли и перенесло его на родину. То есть, собственно, и не на родину ни на какую (Сергей Михайлович – “можно просто, Сергей” — не оперировал подобными душещипательными понятиями, столь лелеемые русскими, оказавшимися по тем или иным причинам на чужбине). Он просто оказался в России. Просто: в России.
Приснился он сам себе там, где никогда не был. Он шел по шпалам, а по обе стороны виднелись сахалинские сопки. Сергей Михайлович об этих сопках-то никогда раньше и не думал, да и не слышал вовсе, что они там есть. А тут вдруг раз – и по щебенке в кирзачах по Сахалину идёт. А на горизонте – какие-то вышки видны, то ли геологическая станция, то ли нефтяная, то ли завод какой-то. А он всё идет и идет, и конца рельсам не видать, и людей вокруг нет, кроме того, кто впереди него. Мужик. В серой телогрейке, с вещмешком за спиной. Идет, не оглядывается. Да и вперед тоже не смотрит. Только под ноги.
А вокруг – красота. Только смотреть да любоваться. Солнце припекает, но не жарко. Холмы нежной зеленью покрыты, с каким-то желтоватым цветком. Небо – без единого облачного развода. А мужик – всё себе под ноги, на красоту даже и не смотрит. Странно, правда, что второго пути рядом нет, двум составам не разойтись, зато насыпь – светлая, как новенькая. Второй путь, наверное, скоро проложат. Усталость в ногах немного чувствуется, но зато простор-то какой чудесный!
И тут вдруг мужик перекинул мешок на другое плечо, голову поднял да запел. Сергей Михайлович, по правде сказать, даже и не удивился. Всё как-то ладно было и между собой связано. И телогрейка, и кирзачи, и песня. А песня ему показалась знакомой, старой, из народных, только никак не мог вспомнить, где слышал. И так удачно эта песня к сопкам пристроилась, что уж без мотива на них никак и смотреть было нельзя. И тут вдруг Сергей Михайлович, вернее, тот Сергей Михайлович, что шел за мужиком с вещмешком, подумал, что вот ведь он вернулся, что он сюда наконец-таки пришел, что ждали его эти сопки, это небо без разводов, а он-то и не догадывался обо всём этом, когда в пятом классе раскрашивал в рабочей тетради по географии великие просторы, когда досадовал про себя, что просторов этих слишком много: боялся, что карандаш затупится, пока красным до Курильских островов доберешься. А вот теперь добрался. Долго шел, сорок с лишним лет. А учительница тогда ему три поставила, за неаккуратность. Он обиделся тогда и на Курилы, и на Сахалин, и на учительницу, и на тусклый свет на их с матерью коммунальной кухне, где он просторы Союза красил. Сергей Михайлович об этом никогда и не вспоминал, а тут всё это приплыло незаметно в песне мужика, что с вещмешком. Ну, и мама тогда, понятное дело, расстроилась. Он же отличником был, а тут – трояк. И маму жалко было, и себя. Но себя всё же больше. Ведь это он закрашивал, а не мама.
Ты, моя сторо-ну-у-шка, ты, моя люби-ма-а-я.
Ждешь меня ты, бед-но-о-го, ждешь меня неверно-о-го.
Я приду, сторо-ну-уш-ка, я приду, любима-а-я.
Ты меня укро-о-о-ешь, ничего не спро-о-о-сишь.
И тут вдруг сопки как-то покачнулись, задрожали, стали размываться, на губах – соль. И насыпи вдруг стало больше, нога утопает, портянка в левом сапоге сбилась, поправить не успею. И дышать тяжело, и шум в ушах. Усталость что-то разом навалилась. А отставать нельзя. Мужик песню уносит, уже еле слышно. Как же это я без песни? Позвать? Да не слышит. Да что это со мной? Только что бодрецом шёл, влегкую. Эй, мужик, подожди, я сейчас! Эй, я здесь, да постой, куда же ты? Ты откуда эту песню знаешь? Да обернись ты, ей-богу, мужик! Я же тоже иду, просто оступился. Сейчас поднимусь. Нам же вместе, мужик! Меня Сергеем зовут, я вернулся! Я здесь! Мужик, помоги! Не могу я… Сейчас, сейчас… Да куда же ты?
И тут Сергей Михайлович – Серёжа, Серёженька — увидел над собой чаек. Они парили в голубом, безоблачном, над сопками, над нежной зеленью с желтым на склонах и смотрели то ли на него, лежащего на светлой, как на новенькой, насыпи, то ли на вышки на горизонте, то ли еще дальше, туда, куда мужик с вещмешком пошёл, туда, где закончатся рельсы, где безоблачное вольется в бесконечное.