Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 11, 2006
Летняя Москва таит в себе множество возможностей для заработка. Можно, например, быть экскурсоводом: ловить наивных форенеров, бродящих открыв рот, и впаривать им свои услуги, можно продавать что-нибудь на свежем воздухе, рекламировать всякую ерунду, раздавая мелкие желтые бумажки, или иным способом служить маммоне. Можно пойти творческой стезей: заделаться уличным музыкантом, или гимнастом, или рассказывать анекдоты. Каждый путь приносит много радостей, удивительных прозрений и приключений. Вася перепробовал практически все варианты мелкого заработка, но то ли таланта не хватало, то ли терпения, или просто он уродился лентяем, без музыкального слуха, с дурным голосом и кривыми руками. Хотя, быть может, какие-то иные факторы, вроде злого рока или сглаза, повлияли на то, что финансовые дела шли так плохо.
К счастью, каждый ищущий иногда что-нибудь да находит — вот, лишь только второй летний месяц как следует раскочегарился и прогрел город, Василий нашел себе профессию по вкусу. Он стал чтецом. Для этого он встал на тумбу около памятника Окуджаве и громким голосом стал обещать, что хорошо выступит, и, как только оформилась кучка желающих, начал читать забавные стишки, коих он знал несметное множество. Рифмованные анекдоты, понадерганные из русской литературы, пошли прекрасно, первые, хоть и небольшие, деньги разожгли артистический пыл. Через часик была организована бригада для веселого выманивания средств у населения: гитарист-певец, подпевала и Вася-чтец, причем задачей Васи было ходить вокруг да около музыкантов с мешком для денег и склонять народ к щедрости. Предприятие было экологически чистым и безотходным: все заработанное немедленно пропивалось. Так что от качества исполнения зависело количество напитков, что, конечно, служило неплохим стимулом.
Дело шло, ребятки пели, чтец наворачивал круги, декламировал, ласково улыбался, и медленно наполнялся мешок. Арбат жил, по нему шли люди, лопотали на десятках языков, улыбались и хмурились, их туфли и штиблеты совершали множество шагов, их ноги мяли множество штанов, а руки размахивали толпами рукавов и рукавчиков. Все, что наполняло улицу, было очень разным, многонациональным и шевелящимся, но было что-то в их движениях общее, в их планировании, по-над дивной улицей. На время этого исхоженного почти до конца пути все попавшие на мостовую приобретали особую повадку арбатского движения. Нельзя пройти по Арбату вечером просто так, можно только погулять. Всякий, кто не гуляет, а несется по своим делам, проходит мимо этой улицы, она уходит из-под его ног и вместо себя подстилает жесткую брусчатку, расставляет на его дороге пошловатые театральные фонари. Пусть его, этого торопыгу, летит он по своим делам, расчетливый гость жизни, и даже не пожалеет об упущенном… Мимо Васи шли люди, почувствовавшие этот закон, все как-то отвечали ему, развязному, веселому и приплясывающему: кто-то посылал, кто-то улыбался, некоторые останавливались послушать его чушь, иные просто молча давали мелочь и спешно, будто стыдясь себя, уходили. Местные жители – оборванная молодежь откупалась советами и сигаретами. Всем артист улыбался и всех любил своей простой пьяной любовью, своими короткими забавными рифмами. Он готов был и петь для них, и летать, и взорваться многоцветным фейерверком. Лишь бы только его слушали и улыбались. Такое вот простое счастье.
Ближе к ночи компаньоны собрали “публику”. Десятка два арбатских оборванцев расселись кружочком и подпевали. Они сидели прямо на мостовой, очень просто и удобно, будто на любимом диване. Сосали дрянное пиво, портвейн и еще что-то из больших пластиковых бутылок. По признакам пола они почти не отличались: там были и тонкие длинноволосые мальчики, видимо, эльфы-толкиенисты, и бритые наголо верзилы девочки в косухах. Несмотря на то что собралось несколько разных стаек-тусовок, все были вместе, пели, пили, парочки целовались, некоторые спали, другие разговаривали. Одни приходили, другие уходили, но состав общества не менялся. Плотный кружок скоро замкнулся, гитара пошла по рукам, и работа мягко перешла в пьянку. Певец и подпевала потерялись в этой толпе, только их голоса изредка выделялись из общего гвалта. Вася залюбовался картиной: крепко сбитая тусовка из непоротой, немытой и плохо одетой молодежи, сидит на мостовой, освещаемая фонарем-декорацией, мимо, почти не глядя на них, идут ухоженные туристы и достопочтенные горожане, где-то вокруг бродят, покачиваясь, странные люди, ищут каждый своей компании, а посреди всего этого водоворота стоит Вася с ворохом стишков в голове, чистенький, в белых льняных штанах, оранжевой итальянской рубашке, и хочет какого-то единения, непонятно с кем. Наглядевшись и переведя дух, пьяный чтец взялся за дело с удвоенной силой, забытый компаньонами, он смог несколько отойти от пугавшей народ компании, и природное нахальство само повело к потенциальным жертвам.
Самые щедрые люди обычно плохо одеты. Не стоит радостно подбегать к толстосуму и его охранникам – это опасно, бесполезно лезть к франтам, обречен на провал подлет к жадным иностранцам. Кормить всех страждущих приходится потертым мужичонкам, крепким мачо с девушками и беднейшим студенточкам. К ним стоит вприпрыжку бежать с воплями типа: “Лучший способ помочь себе – помочь другому. На каждую копейку получите миллион в следующей жизни. Добрые люди, помогайте хорошим! Совесть, просыпайся!” и т.д. Никогда такие люди не обидят несчастного.
Подошел человек тертого вида, небольшого роста. Не переставая говорить по мобильнику, сунул в шапку пару крупных бумажек, выключив трубку, внимательно посмотрел коричневыми глазами в Васю.
— Хотите бесплатных стишков? – бодро снахальничал паразит муз.
Человек еще немного посмотрел и стал читать поэму о Европе, о зиме, о холоде. Начало жестокого века, и многие едут куда-то, а ему тяжело, на плесневелой крыше. И еще о ветре, что дует, где может, о большом в малом, длинно и задумчиво о том, что и не скажешь. Читал хорошо, просто по нотам. Читал и курил сигареты. Дочитав одну вещь, человек с коричневыми глазами принялся за следующую, но ее Вася уже не слышал. Видел только какие-то волны, над ними горы облаков и что-то большое и древнее за всем этим. Дочитав, человек попросил Васю плохих стихов не читать. Тот честно пообещал, сразу же понял, что соврал, но все же был отпущен с миром.
Для очистки совести сгодился стакан портвейна, и обновленный, душевно чистый, как младенец, и совершенно расслабленный чтец пошел делать свое дело.
И дело шло, люди шли непрерывным потоком, деньги мелкой струйкой текли в мешок. Он охрип, устал, но с сизифовым упорством продолжал толкать свои речи. Уже ночью, когда уличный поток начал мелеть, Василий налетел на двух девушек, видимо лесбиянок. Одна маленькая, худенькая, но с точеной, гармоничной фигурой и нежными, почти желтыми глазами. Другая мальчикового типа, крепкая, голубоглазая, с веселым коротким ежиком зеленого цвета, венчавшим огромнейший, просто философский, лоб. Удивительно, но они знали многое из того, что он им читал, сами продекламировали ему пару строф. Их высокие, тонкие голоса приятно ласкали заезженные грубым сленгом Васины уши. Придя в полный и взаимный восторг от собственной культурности, они обменялись телефонами, договорились встретиться после того, как он освободится, разошлись.
Читать надоело, стишки закончились давно и без счета шли кругом, эта карусель так укачала несчастного ее владельца, как может укачать попсовая мелодия, залетевшая в мозг и кружащаяся там до полной потери смысла. “Что ж, я достоин носить титул “Созидатель бескультурья, почетный саженец пошлости”, — думалось нашему чтецу, когда он, усталый, но немного разбогатевший, брел к месту встречи. Было совсем темно, небо казалось темным покрывалом, натянутым чуть выше крыш, прохладный ветерок освежал голову, и мельтешения проведенного дня постепенно сглаживались, принимали вид милого воспоминания, которое приятно достать, где-нибудь в холодной электричке, повертеть в голове, не показывая обрыдшим вконец соседям, и, тихо поулыбавшись, засунуть в самое теплое место потасканной памяти.
Для успешной половой жизни достаточно знать два анекдота. Для форсу, пару смешных стишков, ну, и, конечно, уметь ввернуть там, где надо. Разумеется, это если не брать в расчет физиологию. Вася знал и умел много больше.
Ночь, Москва, тихо и тепло. Они, втроем, идут по покрытому асфальтом холму, плавно восходящему к оранжевому небу. С каждым шагом взгляду открывается небольшая заброшенная церковь. Темный силуэт без креста метит голой маковкой в совсем опустившееся небо, посыпавшиеся стены молча, без укора смотрят на резвящуюся молодежь. Чуть ниже, под холмом, едут машины, ярко освещая свой путь, с грохочущей внутри музыкой, они шумно и легко проносятся мимо. В них сидят люди, которые не видят этой ночи, не чувствуют немного холодного, но очень нежного ветерка, не трогают этой травы, шуршащей под их ногами, им, пролетающим, незачем видеть эту состарившуюся красоту, не нужно вдыхать ее немного затхлый запах, что расстилается по холму, у них жизнь, и в нее не попадают ни наша троица, ни холм, ни церквушка, ни другая, незаметная красота. Только актуальные, но пустые вещи проносятся в них, как их машины, оставляя по себе лишь дым, окурки, капли масла и уставшую душу. А церковь стоит и вроде бы радуется своей заброшенности, своему задумчивому, нездешнему одиночеству, ее не задевает водоворот мельтешащей жизни, она просто стоит и тихо, никуда не торопясь, осыпается, уходит из этого мира, куда-то туда, где ей действительно стоит быть, и понимание этого, ощущение правильности происходящего заполняет холм, захватывает троих детишек, бредущих по нему. И они, замедлив шаг, садятся спиной к церквушке, лицом к дороге и молча, впустив в себя это знание, смотрят. На дорогу, на ее жизнь, на темные дома, с редкими полыньями окон, на город и его светящийся свод, и так много их юные души понимают, и так мало могут передать в голову, что эта ночь, со всеми ее метаниями, будет долго им вспоминаться, сниться и не отпустит их, пока не возьмут они то, что дало им это место.
Насидевшись, они, ежась и перешучиваясь, побрели дальше. Разговор их легкой птичкой перелетал с одного на другое: от журнала “Мурзилка” к Платону, от войны к загадкам и пословицам, оттуда еще куда-то, изгибаясь, вертясь и ни на чем не останавливаясь. У них была квартира в центре, но они совершенно не знали города, и он, житель окраин, вел спутниц вергилиевыми тропами, хитрейшими дворами к их дому. Вел и любовался: компания идеально сочеталась с пейзажем – такие случайные, незатейливо слепленные друг с дружкой. Шли в алкогольном тумане, пытаясь притереться, мимолетность роднила их с окружающим, но они отвечали ему почти безразличием. Жили юные прелестницы в десятом этаже скучноватого панельного дома, одна комната и большая кухня. В ванной на полу холодная лужа, унитаз желт и похож на бомжа. Видимо, хата съемная – все не ухожено, но обжито, на кухне диван, стол, старый холодильник, почти пустой, и опять разговоры – беседы, стихи с анекдотами и байки из своей и чужой жизни. Девчата включили в комнате компьютер, запустили вполне приличную музыку, стало уютнее. Когда зажгли свечки и, плотно усевшись на диване, завели вечное “за жись”, стало уже просто интимно. После очередной народной песни решили пойти спать – утро почти.
Все решилось так, как и должно было быть, без лишних пересудов и разговоров. Его положили с тоненькой девочкой в комнате, подруга легла на кухне. Комната была небольшая, перенасыщенная мебелью: кресла, двухспальная кровать, ковер на полу, на стене, полки, сервант и квартирный президент Шкаф. Большой, деревянный, он ласково поглядывал глазками-скважинами на свои владения. На комоде стояла клетка с попугаем – его пришлось накрыть Васиной рубашкой, чтобы не орал — близился новый день — время, когда все птахи склонны просыпаться. Приготовившись ко сну, они просто легли, он проявил необходимую инициативу, и оба получили, что желали.
Мерно, ритмично двигаясь, он наблюдал, как рассвет делает спину девушки все светлее, и размышлял. О прожитом дне, о сотнях людей, что встретились ему сегодня: очень крепко запомнился любитель поэзии с коричневыми глазами, мостовая и цвет фонарей и еще почему-то некоторые оборванцы. Чистый, безоблачный восход сделал все в комнате красным, попугай, пытаясь снять с клетки лапой оранжевую рубашку, чирикал что-то. Юница сопела и радовалась жизни, подруга громко храпела на кухне. А новый день разгорался, но почти никто этого не видел, даже он, Вася, не мог сейчас выйти на балкон и, вдыхая всем телом холодный воздух, полюбоваться обновленным небом. Это утро уйдет и тоже осядет в памяти тех, кто не спит. Если сейчас постараться это объяснить девчушке, то она, конечно, ничего не поймет, да и вряд ли кто-то поймет. Просто рассвет, просто пришло новое утро, раннее утро, когда нужно спать, готовясь ко дню.