Опубликовано в журнале Новый берег, номер 11, 2006
*****
Я видел проявленья нелюбви
и женщин в форме милицейской.
Они точны, как эталонный цезий
и тикали у времени внутри,
и на руках несли радиосвязь,
к груди ее невольно прижимая.
А та хрипит, как будто неживая,
а может, огрызаясь и грозясь.
Терпение исчерпано на треть.
Бежит октябрь, как в Сербию Родзянко,
и моросила мелкая морзянка:
три точки, три тире…
Кому-нибудь всегда еще больней.
А мы с тобой не знали и не знаем,
и наше время говорило с нами
словами непонятными вполне.
*****
А у тебя в окне вьется река ужом,
и звенит под дугой первомайский – с искрой – трамвай.
А у меня в окне стоит человек с ружьем
да шелестит высохшая трава.
А за тобой придут, жалуясь, лепеча,
руки ломая, мелкой слезой сочась.
А за мной придут новобранцы с лопатами на плечах
и понесут молча за медсанчасть.
Вот тебе смерть. Справишься – володей, —
скажет река, мудрая, как змея.
И побегут облака по траве моей, по твоей воде,
но ни тебя не хватятся, ни меня.
Так и пойдем вдвоем по иным степям.
Знаешь, скажу, — ничего что как мир старо.
Лишь бы меня, лишь бы, скажу, тебя
окружало небо со всех четырех сторон.
Холодный март
…А он по дну, под медленным одним,
под небом головокруженья
с работы, сам не свой,
идет по-над каналом обводным,
уже по окружной, по Оружейной,
по Моховой.
Порастеряв важнецкие бумаг
с печатями в дороге вороха и
немалые задумав чудеса,
он пьян. Он пил. Он выжил из ума
от медленного в воздухе порханья
снежинок, он и сам
порхает, он охрип, он, тихо бормоча
“Уже сама себе вослед глядела
зима, печальна и тиха”,
не в силах. Замолкает. Замолчал.
И мимо удивленная летела
и не воспетая в стихах
старушка и промолвила: “Москвы-
реки несладкий леденец, отвесно
летящий снег, и валенки надень”.
И не скрывая в голосе тоски
c лопатой дворник у подъезда:
“Сугробов белый хлеб на черный день…”
И хор прохожих: “Гаснущей зимы
сомнения, приливы и отливы,
пар изо рта, строка из-под пера,
и вот недалеко и до земли,
и на снегу ворон гиероглифы…
сквозь слёзы…
и никак не разобрать…”
*****
приходили менты, набивали карманы снами,
набивали рты матерщины картошечкой отварною,
уходили ни с чем, удивлялись вместе со мною.
Слышу голос твой, но ни слова не понимаю,
словно сказанное во сне спросонья припоминаю,
или в небе московском, выстроенном на сваях,
загудели твои провода на лихих тополиных свадьбах.
И бездомный город всю ночь тебя поджидает
под окном и фонарики желтые поджигает,
и будильники в клетках спальных и музыкальных
ходят туда-сюда, цокают языками.
Так ни пуха вам, тополя, ни пера вам, гнезда вороньи,
заходи, если что, участковый ты мой районный.
Здесь всегда от души молчания наливали.
Постучи в закрытую дверь. Помяни, как звали.
Разговор, подслушанный в метро
И умер, и уснул, и ехали в метро,
вагончики на стыках хлопотали,
а он открыл глаза и говорил:
Но ты меня, пожалуйста, не тронь,
я жизнь свою прикручивал болтами,
и машинист трубил, как Гавриил.
Я первый лёд, но тоньше и черней,
я пассажир внимательный ноябрьский
в одежде для зимы.
Я видел тайны маленьких червей
под листьями, под разноцветной ряской
во глубине земли.
Когда-то мы сидели за огнем,
и вот, одна звалась Анастасия,
Мария или как-нибудь ещё.
И тьма происходила за окном,
и белая с небес анестезия,
и невода с неоновым лещом.
Я был рыбак, я видывал улов,
и как на блюде мертвеца вносили,
и, пробираясь в траурной плотве
бульваров, я встречал чугунных львов
и спрашивал: где Николай Василич?
И получал неправильный ответ.
И пел звонарь отребью и ворью,
от вечности, он пел, не зарекайся,
и тот же был у осени прищур…
Я сам не знаю, что я говорю.
Я мысль о смерти принял как лекарство.
Вот чем запить, никак не отыщу.
Ну что ты смотришь? Наливай скорей.
Ещё по сто и по домам поедем.
Не расплескай, прихватывай ловчей.
Как говорил мне в армии старлей
Шевцов: ты здесь, салага, не за этим.
Но так и не сказал, зачем…
*****
Вставай из-под земли как заводной,
пластмассовый на косточках покойник.
Ты будешь наш учитель и полковник,
пока они ходили за водой.
Танцуйте в простынях соседи этажом.
Нам тоже ваша музыка играла,
но жизнь проста, как хлорка из-под крана,
и мир лежал, зарезанный ножом.
Мы так мертвы, как дай вам бог другим,
и бог у нас давно не на посылках.
На выселках, в заснеженных поселках,
скучает, пишет письма от руки.
Звони, пиши по старым адресам,
Тем не судьба, и кто его, трезва ли?
Зачем ты есть, когда тебя не звали?
Уже большой. Давай-ка дальше сам.