Повесть
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 11, 2006
Через два месяца после Бородинского сражения жена русского генерала искала на поле павшего мужа. Место побоища напоминало лунную поверхность. Во время наступления французам некогда было наводить здесь порядок; они только подобрали полезных раненых, которые поместились в медицинские фуры, да увезли целые орудия. А на обратном пути Великой Армии и подавно было не до своих мертвецов. Назад, к теплу и пище, она торопилась ещё больше, чем к славе и господству.
Пришедшей следом русской администрации пришлось озаботиться уборкой этого колоссального кладбища, покрытого сотней тысяч человеческих и конских трупов, которые по весне должны были оттаять, разложиться и породить грандиозную эпидемию. Полицейские чиновники отловили по землянкам крестьян из разоренных окрестных деревень, составили из них санитарные команды и организовали сжигание павших воинов. Вместе с одной из таких похоронных команд из сотни мужиков под началом нестроевого офицера, в сопровождении священника приехала генеральская жена – гибкая дама лет тридцати в черном суконном платье, черной накидке и монашеском платке.
Санитарам было велено тотчас позвать её, если найдется человек в зеленом мундире с густыми эполетами, живой или мертвый, и обещано за находку огромное вознаграждение – десять рублей золотом. Первоначально женщина хотела дать тысячу, но духовник убедил её, что такая астрономическая сумма окажется чрезмерной, не вызовет доверия, а главное, принесет несчастье её обладателю, который не сможет ею правильно распорядиться и погубит душу мотовством. Премию несколько сократили, а обещанные деньги Маргарита (назовем её так) решила передать для возведения церкви на месте этого страшного несчастья.
Погребальная команда на месте одной из деревень разбила лагерь с отдельной землянкой для барыни. По утрам местный мужик, хорошо знавший окрестности, долго вел их полями и холмами к тому месту, где, по его мнению, лежало много дров (так называли покойников). Они находили какой-нибудь обваленный редут, или сожженный дом, переходивший из рук в руки, или холм, на котором пехотное каре отбивало атаки кавалерии, и приступали к работе. Мужики ломами и лопатами отковыривали трупы и части тел от земли, подцепляли их специально откованными крючьями и стаскивали в одно место, где начальник отдельно записывал количество людей и лошадей, если это было возможно. Ближе к сумеркам скирды тел обкладывали дровами, обливали горючим и поджигали, а затем возвращались в лагерь.
Скользя по наледи, команда медленно взбиралась на курган. Впереди карабкался пожилой капитан с остроконечным стулом-костылем, в суворовской треуголке, валенках и бекеше. Несмотря на неудобство, он не выпускал изо рта трубку, хоть как-то отбивающую въедливый запах жженой мертвечины. За ним пыхтел грузный румяный ополченец в кафтане из некрашеного сукна и круглой шапке с крестом. За плечом ополченца висел устарелый мушкетон с раструбом, наподобие тех, с какими принято изображать пиратов в детских книжках, способный причинить непоправимый вред зайцу или небольшой собаке, если его приставить достаточно близко. За охранником тащились собственно санитары, местные погорельцы, похожие на нищих с паперти, с крючьями и баграми, также придававшими им несколько пиратский вид. За санитарами легко прыгала с кочки на кочку молодая барыня, в простом полушубке и платочке, как деревенская девушка. Завершал процессию священник, хилый старичок в остроконечной шапке и бараньей безрукавке поверх рясы. Он все время отставал, останавливался и присаживался отдохнуть на бревно или разбитый лафет. Ему совершенно нечего было делать в поле, но оставаться одному в лагере было ещё страшнее.
Широкий ров перед редутом был заполнен телами почти до самого верха, так что его можно было перейти, не спускаясь. У подножия холма мертвецы лежали очень густо, иногда буквально друг у друга на плечах. Поверх слоя французских пехотинцев, которых легко было отличить по красным густым эполетам, навалены были русские в форме земляного цвета, бывшей когда-то зеленой, а затем опять французы. По их расположению нетрудно было догадаться, что курган был захвачен французами с огромными потерями, затем, с ещё большими потерями, его отбили русские, потом, возможно, ещё раз французы, и наконец произошла всеобщая свалка.
Стоя посреди этой пустыни, прожженной студеным ветром, трудно было понять, для чего такая толпа людей умерла, пытаясь зайти на эту совершенно ненужную земляную гору, когда уже на следующий день на неё можно было подняться без всякой опасности, а вокруг возвышались десятки точно таких же гор.
Санитары принялись за дело. Несколько человек сбрасывали мертвецов из-за плетня и сталкивали со склона, остальные снизу подцепляли крючьями и складывали что-то вроде фундамента. Затем это сооружение обкладывали хворостом изнутри и снаружи, поливали смолой и поджигали. Священник творил молитву, а мужики отдыхали возле огня, балагурили и толкались для согрева.
Маргарита тем временем уходила одна далеко в поле и мысленно разговаривала с мужем. Иногда он отвечал на её вопросы явственно, хотя и односложно, но потом его голос обрывался, словно отгороженный стеной. Тогда она меняла направление, нащупывая связь с голосом.
От кургана долетел хлопок выстрела, словно лопнула натянутая простыня. Маргарита, близоруко прищурившись, всмотрелась в сторону рабочей площадки. Санитары о чем-то громко спорили, размахивая руками. Спотыкаясь и держа костыль наперевес, как пику, к ним бежал капитан. Маргариту словно ошпарило. Сердце заколотилось так сильно, что его, наверное, было слышно со стороны. “Нашли”, — догадалась она.
— Что! Что! – она расталкивала мужиков, пробиваясь к центру того, что боялась увидеть, и предчувствуя неладное по отведенным глазам.
Посреди работников лежала мертвая рыжая лошадь. Рядом, словно защищая лошадь от нападения, стоял ополченец с дымящимся мушкетоном и вопросительно смотрел на капитана. А капитан сидел на корточках возле лошади и всматривался куда-то ей под брюхо.
— Спалить его, Ирода! – крикнул один из мужиков, потрясая крюком.
— Я те спалю! – угрожающе отвечал ополченец, тряся, в свою очередь, пустым ружьем.
Священник испуганно крестился.
И вдруг Маргарита увидела, что прямо из лошади на неё смотрят огромные черные глаза. Откуда-то из-под задних лошадиных ног росла человеческая голова.
— Madame, sauvez ma vie! – сказала голова человеческим голосом.
Воздух зазвенел тошнотворным серым звоном, голоса жутко отодвинулись, свет померк, и Маргарита почувствовала, как её куда-то несут, трут лицо снегом, хлопают по щекам. Она поняла, что была в обмороке, но не умерла, и сразу вспомнила, что Александра больше нет.
Когда мужики тащили в костер свежий лошадиный труп, лошадь вдруг заговорила. Точнее, она что-то забормотала по-французски. Приподняв попону, санитары обнаружили под ней туловище с руками, как у кентавра, но с обратной стороны. Санитары хотели сразу бросить этого мерзкого оборотня в огонь, но охранник запретил это делать до распоряжения начальника. Ополченцу даже пришлось выстрелить в воздух, чтобы предотвратить расправу. Когда страсти улеглись, капитан, как человек просвещенный, провел исследование загадочного феномена и пришел к выводу, что мы имеем дело не с оборотнем или кентавром, а с обычной дохлой лошадью, в брюхо которой заполз человек. Заползти же в такое ограниченное пространство ему удалось благодаря тому, что он представлял собой лишь половину человека. То есть, вся нижняя часть этого несчастного до самых бедер была оторвана.
Это короткое существо, сохранившее, как ни странно, дар речи, извлекли из чрева коня и хотели тут же умертвить из гуманных соображений. Но на его защиту встала женщина. Маргарита потребовала, чтобы калеке оставили жизнь по крайней мере до тех пор, пока её не отнимет сам Господь. И к неудовольствию санитаров капитан приказал отнести этот обрубок в лагерь. Здесь Маргарита протерла получеловека снегом, уложила рядом с очагом в землянке и укрыла попонами. Затем она влила ему в рот несколько ложек рома, который возила с собой для лечебных целей, и получеловек улыбнулся.
— Merci, madame, — сказал он. – Мое имя Жан, а правильно Ион.
— Я не природный француз, — сказал Ион, выворачиваясь всем своим спеленатым телом, чтобы лучше видеть свою прекрасную избавительницу. – Семья моя принадлежит к одному из крошечных народов Австрийской империи, гораздо более близкому размашистым русским, чем мелочным немцам или надменным французам. Так, “холод” по-нашему будет “хлад”, “волк” — “влк”, а “смерть” — “смрт”. Будущее мое было предопределено. После окончания семинарии мне предстояло служить священником в каком-нибудь горном приходе и провести свой век между суеверных крестьян в бараньих шапках и их спесивых бояр, до сих пор живущих понятиями Средних веков. Я с восторгом следил за успехами императора Наполеона, наносившего одно поражение за другим австрийской армии, но не смел надеяться, что скоро орлы непобедимой Франции долетят до нашего сонного захолустья.
Наконец, и Австрия, самый упорный из континентальных соперников Франции, выступила на стороне Наполеона. Вербовщики французской армии появились в нашем городке, и я, втайне от родителей, записался вольноопределяющимся в один из полков легкой пехоты. Наш полк почти полностью состоял из славян и других балканских выходцев, но мы пользовались теми же правами, что и французские военные, и даже носили такую же красивую форму легких пехотинцев с красными шерстяными эполетами, белым жилетом и желтыми лампасами, хотя и зеленую. Эта форма на девять десятых решила мой выбор: бросить семинарию, наш милый, но безнадежно скучный городок, и уехать с вербовщиками в депо, где формировалась итальянская дивизия для похода на восток.
В первом же бою я надеялся заслужить офицерские эполеты и перейти в какой-нибудь французский полк, где откроются вакансии. Затем, конечно, будет установлен всеобщий мир, и я смогу переселиться во Францию, чтобы мои дети уже были настоящими французами.
— Отчего же все обязаны быть французами? – спросила Маргарита, что называется, на великолепном французском.
— Да оттого, мадам, что это выбор Провидения, выбор самой истории! – воскликнул получеловек. – С детства я бредил Плутархом, Тацитом и Иосифом Флавием и мечтал жить во времена великого Рима, а не в наш ничтожный, прозаический век. И лишь когда на исторической сцене заблистал гений Наполеона, я понял, что мечта моя чудесным образом сбылась. Передо мною был новый Александр, новый Юлий Цезарь, поле деятельности которого было несравненно шире благодаря современным средствам передвижения и боя. Можно ли было сомневаться, что, не уступая гениям античности своими дарованиями, он должен будет значительно превзойти их своими достижениями?
Ион сморщился и застонал. Его раны, как бы одеревеневшие от постоянного холода, в тепле начали раскисать и невыносимо ломить. Маргарита пыталась отвлечь его от страданий разговорами.
— Удалось ли вам увидеть вашего кумира? – просила она.
— Императора Наполеона? Думаю, что да, — отвечал Ион.
— При переходе через Неман наш батальон в полной амуниции стоял посреди заливного луга, покрытого рыхлыми высохшими болотными кочками, и ждал своей очереди на понтон. Жары были невыносимы, но нам не разрешали расходиться, сидеть и даже снимать галстуки. Вдруг пришел приказ строиться в колонны, и по нашим рядам пролетел слух, что мимо нас скоро должен проскакать император. Командир батальона предупредил, что Наполеон будет инкогнито, а потому мы не должны приветствовать его криками и показывать вида, что он узнан. В то же время императору может быть не совсем приятно, если его не узнают собственные солдаты, а посему мы должны продемонстрировать рвение всеми иными возможными средствами. Что это означает, майор не уточнил, и нам при виде человека, напоминающего императора, оставалось тянуться в струнку и пожирать его глазами.
Сонную одурь с меня как рукой сняло. С волнением вглядывался я в каждого проезжающего всадника в надежде первым распознать в нем императора. А вдруг Наполеон подъедет и обратится ко мне, простому воину, как он часто делает на смотрах? Что если он спросит: “Как вас зовут, мой друг, и чего бы вы хотели попросить?” А я отвечу на безупречном французском: “Меня зовут Жан Кроат, сир. И я прошу у вас одной милости: умереть за вас в бою”.
Император кивнет своему адъютанту, тот сделает пометку в журнале, и на следующий день меня переведут прапорщиком в Молодую гвардию.
Как я ни таращил глаза, мне все же не удалось разглядеть императора первым. И даже после того, как мои товарищи стали указывать на то место, где находился Он, я не мог разобрать ничего, кроме горстки мелких всадников на краю луга.
Поднимая тучу желтой пыли, группа кавалеристов наискось скакала через поле к берегу Немана и приближалась к нашей колонне, очевидно, не собираясь останавливаться. Они оказались в сотне шагов от меня, и здесь я смог довольно хорошо их рассмотреть. Впереди скакали два польских офицера в уланских касках и плащах вразлет, за ними – несколько адъютантов и генералов в раззолоченных мундирах и наконец – взвод гвардейских егерей в медвежьих шапках, похожих на малиново-зеленых попугайчиков. Понятно, что столь блестящая свита не могла сопровождать каких-то двух поляков и один из них должен был быть императором, но который? Положительно, ни один, ни другой не напоминал известные изображения императора в его легендарной треуголке, серой шинели или белогрудом гвардейском мундире с высоким вырезом на животе, не говоря уже о юном красавце с развевающимися кудрями на Аркольском мосту. По совести сказать, оба они были одинаково непохожи, но один был толще и хуже держался в седле. По моему же разумению, император всегда летел перед своими войсками бешеным галопом и, следовательно, это был второй улан.
Вдруг кавалькада смешалась. Из-под кочек под ногами передних коней метнулась какая-то тень, лошадь толстяка на полном скаку стала как вкопанная, а всадник перекувырнулся через её шею. Задние кавалеристы налетели на передних, кони заметались, стали лягаться и вставать на дыбы, а виновник всего этого скандала, серый заяц, зигзагами бросился удирать по полю. Толстый улан, едва не растоптанный собственным конвоем, мгновенно вскочил на ноги и, прихрамывая, побежал ловить лошадь. По нашим рядам пронеслось: “Император упал. Дорогу императору перебежал заяц. Беда”.
Дело в том, что у нас считается самой зловещей приметой, если дорогу вам перебежал заяц, и уж тем более – если вы при этом упали. После падения императора ни у одного из моих суеверных товарищей не оставалось сомнения, что реку переходить не стоит.
— У нас это тоже дурная примета, — сказала Маргарита.
— Под Островной нас привели на неубранное пшеничное поле при большой дороге, приказали зарядить ружья и лечь на землю тремя рядами. Начальство предполагало, что через несколько часов по этой дороге пойдет большой отряд русских. И тогда мы неожиданно поднимемся, обстреляем их и атакуем с фланга.
Если бы не страх предстоящего сражения, лежать в хлебах после долгого марша по жаре было бы сплошным удовольствием. Я несколько раз забывался сном и просыпался от страха, что меня опять забудут и уйдут. Уже перевалило за полдень, голод терзал мои внутренности, а русские все не шли. Я льстился слабой надеждой, что сражение не состоится. А между тем за лесом уже грохотали пушки и пачками трещали ружейные выстрелы. По нашим невидимым рядам прошел какой-то нервический ток, и я понял, что это уже началось.
Вдруг я едва не подпрыгнул от барабанной дроби. Офицер скомандовал подъем, и камышины султанов стали выныривать из пшеницы, словно поплавки из воды. Я находился в третьей, самой последней шеренге, куда поставили неопытных солдат. Первый ряд должен был дать залп и быстро поменяться местами со вторым, а затем передать пустые ружья третьему ряду и получить от него заряженные. Затем второй ряд, в свою очередь, менялся местами с третьим, третий с первым, и пальба таким образом шла непрерывно.
Вернее, должна была идти. Потому что после первого же залпа я совсем оглох от грохота и ослеп от дыма. Руки мои затряслись, я никак не мог насыпать порох на полку, и наконец, когда мне надлежало стоять в первом ряду с заряженным ружьем, я почему-то стоял в третьем вовсе без ружья. После третьего залпа барабан ударил сигнал атаки, и все вдруг куда-то быстро пошли. Я видел перед собой только спины моих товарищей и думал об одном: как бы не отстать. Сквозь шум в ушах я не слышал выстрелов, но несколько раз мимо как будто пролетел жук, а один раз пуля, потерявшая силу в полете, больно щелкнула меня по сапогу. Мои товарищи громко кричали, и я кричал вместе с ними от невыносимого страха.
Впереди меня произошла какая-то заминка, и я увидел, как стрелки обтекают тело лежащего на спине человека. Проходя мимо, я с жадностью впился взглядом в этого первого убитого, увиденного мною на войне. В нем не было ничего страшного или особенного, не считая аккуратной черной дырочки без единой капли крови в самом центре груди. Я спохватился, что сейчас, наверное, будут колоть, и подобрал ружье мертвого солдата.
Но, к счастью, колоть никого не пришлось. Мы забрались на какое-то возвышение, и на этом сражение кончилось. На захваченной позиции лежало несколько тел в непривычных темно-зеленых мундирах. Унтер-офицер рукояткой пистолета заклепывал орудие, возле которого, держась за окровавленную голову и раскачиваясь, сидел русский солдат. Мои товарищи возбужденно обсуждали бой и все сходились во мнении, что дело было жарким. Русские вели себя достойно, но не смогли устоять перед нашей штыковой атакой, самой отчаянной в мире.
В честь освобождения Смоленска в лагере был объявлен выходной. С утра священник, облачившись в парчу, отслужил молебен, работникам раздали праздничное довольствие с порцией мяса и хлебного вина, а благородная часть команды собралась на обед в просторном сарае, сооруженном из остатков разрушенных изб. По неизменной российской традиции, неподвластной даже войне, к благородным был причислен и полуфранцузский инвалид, побритый, ухоженный и приодетый в запасной сюртук капитана.
Подали десерт из сладкой репы, заменявшей в походных условиях ананас. Штаб-лекарь с явно русифицированной фамилией Бринкин, прибывший для санитарной инспекции из действующей армии, рассказывал новости с фронта. Французская армия, терзаемая казаками и летучими отрядами, оставляла на дороге тысячи замерзших трупов, брошенные повозки и орудия. Разброд среди французов достиг такой степени, что однажды казаки заехали в самую гущу Старой гвардии, закололи пикой лошадь под генералом Раппом и пленили бы самого Наполеона, если бы не увлеклись грабежом. Урон французов мог быть и больше, если бы не чрезмерная осторожность князя Кутузова, который приказал не доводить противника до отчаяния. Впрочем, смертность в нашей армии также довольно велика, и теперь война ведется не столько воинским искусством, сколько терпением.
Доктор стал развивать идею о том, что через десяток лет европейцам надоест-таки разорять свои благоустроенные города и тучные нивы, и тогда театр войны перенесется на просторы Азии, в леса Индии и африканские пустыни. Генералы будут только маневрировать, гоняясь друг за другом до тех пор, пока одна из сторон не вымрет от жары, жажды и тропической лихорадки.
— Или от холода, — тонко заметил капитан.
— Или от холода и цинготной болезни, — согласился Бринкин. – А более свежей стороне только останется без выстрела занять пустые позиции. На первый план, таким образом, выйдут не гении стратегии, но практики снабжения и гигиены.
В подтверждение своей теории Бринкин стал приводить цифры потерь при переходе Александра Великого через Азию, переправе Ганнибала через Альпы и походе армии Миниха на Крым. Доля погибших от болезней в этих исторических кампаниях иногда достигала 100%. Бринкин рассуждал об этом с таким явным удовольствием, словно в этом была его личная заслуга.
Перед отъездом доктор согласился осмотреть Иона и с первого взгляда определил признаки антонова огня на обоих его бедрах. При этом Бринкин бодро заверил пациента, что танцевать ему, конечно, не придется, но он ещё сможет приобрести какое-нибудь полезное ремесло и даже жениться на молоденькой вдовушке.
— Скоро во Франции будет много свободных женщин, — пошутил он и потрепал больного по щеке.
Затем Бринкин пригласил Маргариту во двор для разговора tete-a-tete.
— Известно ли вам, что такое soupe de minuit? – спросил он. – Это напиток, который французские лекари дают безнадежным раненым. Ночью несчастные мирно засыпают, а утром их охладелые тела сваливают в братскую могилу.
Сегодня ваш протеже показывает симптомы временного выздоровления, но это ложный знак. Находясь столько времени в непрерывной борьбе за жизнь, его организм проявлял сверхъестественные способности. Я бы никогда не поверил, что тяжело раненный человек без пищи и теплой одежды смог выжить на голой земле при температуре ниже нуля. Но теперь, в неге и тепле, он истратил весь свой витальный ресурс и будет угасать стремительно. Я даю ему два-три дня.
С этими словами доктор извлек из своего кожаного сундучка склянку с лауданумом и протянул её Маргарите.
— Мы, слава Богу, не столько цивилизованны, — отвечала женщина, отводя его руку.
Маргарита не раз расспрашивала Иона о подробностях его житья на Бородинском поле и особенно о бытовых условиях, которые все-таки должны были образоваться за такое время, несмотря на весь ужас его положения.
— Вы правы, — соглашался Ион. – У меня было нечто вроде хижины, по сравнению с которой ваша землянка кажется Лувром. Это была звериная нора в полном смысле слова, и теперь она мне снится по ночам. Признаюсь, мне хотелось бы увидеть её ещё раз, прежде чем я покину это адское место.
На следующий день после праздника грязь прихватило морозцем и присыпало сухим снежным порошком. По пути на работу Маргарита уговорила капитана отнести Иона к кургану, на склоне которого находилась его нора.
Вокруг редута не оставалось уже ни одного неубранного тела. Все исправное оружие и амуниция были собраны, и о недавнем побоище свидетельствовали только изрытая земля да бурый кровавый лед. Лишенный ориентиров, Ион не сразу мог найти место своих злоключений. К тому же он раньше наблюдал его только с точки зрения пресмыкающегося, а теперь осматривал с носилок. Он утверждал, что рядом с его пещерой росла кривая березка, за которую он цеплялся, выползая наверх, и один из санитаров вспомнил, что, точно, с обратной стороны горы он срубил дерево, чтобы ворошить им угли. Возле пенька, за редутом, нашли черную дыру в земле, почти незаметную после ночного снегопада.
Жилище Иона представляло собой округлую пещеру глубиною примерно в человеческий рост, пробитую ядром у подножия холма. Дно пещеры было обложено дерном и закидано ветошью. Вход прикрывало нечто вроде крыльца из двух вкопанных досок с навесом из рваной шинели. Рядом с крыльцом был выкопан земляной очаг, наполненный золой и мелкими костями, а возле очага стоял простреленный барабан вместо стола.
Заглянув в жутковатую нору, Маргарита увидела в её стене обгорелую икону Божьей Матери с ликом, почти неразличимым от копоти.
— Я нашел её в одном из разбитых домов по ту сторону оврага, когда ползал в поисках пропитания, — сказал Ион. – Именно ей я обязан своему спасению.
В сторонке от хижины Маргарита увидела правильный квадрат из воткнутых штыков, словно растущих из земли. Сорок девять штыков были расположены в семь ровных рядов по семь штук, и ещё один, пятидесятый, начинал новый ряд.
— Вы видите перед собою мой календарь, — сказал Ион. – Как только я несколько пришел в себя и смог ползать по полю, я стал снимать штыки с брошенных ружей и втыкать их в землю, чтобы помечать каждый день, проведенный в Аду. Но теперь я вижу, что мой отчет был не совсем верным, и два дня я провел в беспамятстве.
— Вы настоящий Робинзон Крузое! – воскликнула Маргарита, рассматривая это изобретение.
Ион, не знакомый с английским романом, не понял её сравнения. Когда же Маргарита вкратце пересказала ему содержание книги, он заметил:
— Боюсь, что ваш англичанин и недели не вынес бы в тех условиях, в каких выжил я. Если бы вы знали, сколько раз я призывал смерть, сотрясаясь от холода в своей берлоге. Сколько раз проклинал я Бога за то, что русское ядро не ударило меня футом выше и не избавило от страданий. И как я цеплялся за жизнь!
Ион продолжил свой рассказ, облокотившись на барабан и глядя поверх собеседницы невидящим взглядом.
— Наш полк не принимал участия в генеральном сражении, будучи оставлен в резерве. Мы стояли на холме в безопасном отдалении от выстрелов и могли наблюдать всю битву сверху, как на огромной движущейся панораме.
Слева густые толпы наших, волна за волной, шли на этот самый холм. Вся вершина холма была окутана синим дымом, как жерло Везувия, сквозь густую тучу сверкало пламя орудийных выстрелов, а через несколько мгновений докатывался утробный рокот. Ружейные выстрелы трещали непрерывно над всей поверхностью огромной равнины, как сучья костра, разведенного для потехи каким-то жестоким великаном в человеческом муравейнике.
Постепенно редея и теряя правильные очертания, колонны французов доходили до подножия кургана, а затем, словно передумав, возвращались обратно, но уже не рядами, а бесформенными кучами. Мертвых тел издалека не было заметно.
С другой стороны, на ровном пшеничном поле, стояло огромное русское каре, которое пытались рассеять наши кирасиры. Лавина всадников в сияющих латах строилась в низине и, после ясного сигнала рожка, трогалась шагом, постепенно набирая скорость до бешеного галопа. Казалось, что сейчас эта стальная волна прокатится над четырехугольником русской пехоты и снесет его с поверхности поля, но в каких-нибудь нескольких лошадиных прыжках до ближайшего фаса по каре словно пробегал электрический разряд, оно окутывалось дымом, и до нас долетал долгий дробный раскат.
Сквозь оседающий дым было видно, как всадники разделяются на несколько языков и обтекают каре, не смея к нему приблизиться. Иные же, потеряв управление, попадают в самую гущу пехотинцев, тут же облепляющих их подобно муравьям. Выстрелы из каре сверкали почти непрерывно, но уже без системы, а как попало. Кирасиры, лишенные строя, скакали по полю в разные стороны, наталкиваясь друг на друга или налетая на горстки солдат, отбившихся от кучи. Да и само каре уже представляло собой не правильный четырехугольник, а какую-то овальную толпу, непрерывно меняющую очертания.
Наскоки конников становились все более вялыми, а местами русские воины даже дерзали выскакивать навстречу и метать свои ружья в коней, наподобие дротиков. Постепенно побоище стихало, поредевшие латники возвращались в исходное место и менялись со свежими эскадронами для новой атаки, а русские устанавливали новый четырехугольник, все менее густой.
Солнечные блики вспыхивали на латах и штыках, выстрелы сверкали оранжевым пламенем сквозь голубоватый дым, трещали барабаны, гудели копыта, сигналили трубы… Наблюдать все это со стороны было не страшно, а скорее волнующе. Сердце колотилось в груди; мне бы хотелось самому проскакать по полю с обнаженной саблей или броситься на вражеский редут со штыком наперевес… если бы меня при этом не убили. Я понял наконец, за что некоторые военные так любят войну. И в особенности, за что её любят генералы, которые, как правило, наблюдают за сражением с безопасного расстояния, как наблюдал я. А все остальное время подвергаются таким неприятностям, которые сравнимы с трудностями туристической поездки и, пожалуй, даже приятны для разнообразия.
— Мой муж был тоже генерал, — возразила Маргарита, впервые упоминая Александра в прошедшем времени. – Очевидный свидетель рассказывал, что во время атаки он взял знамя и пошел впереди батальона. В это время на его месте взлетел столб земли и огня. И с тех пор его не видели ни живым, ни мертвым.
— Pardon, madame, — сказал Ион.
С той стороны, где стояло, а теперь лежало русское каре, вокруг которого носились, а теперь распластались люди на огромных конях, в сияющих латах и шлемах с конскими хвостами, поднялся косой черный столб дыма и пополз омерзительный запашок жженого мяса. Маргарита достала из бархатного мешочка флакон с нюхательной солью.
— Вы верите в предопределение? – спросил Ион.
— В моем положении трудно в него не верить, — отвечала Маргарита. – Мне остается верить или умереть.
— Странно, что меня тот же самый ход событий привел к обратному выводу, — сказал Ион. — Я уверен, что жизнь – не более чем цепь нелепых, бессмысленных случайностей. Клянусь вам, что за секунду до того, как со мною случилось несчастье, я не чувствовал ровным счетом ничего – никакого предчувствия, никакого предзнаменования, ничего. В памяти осталась только бодрость молодого, здорового тела, приятное волнение от близкой опасности и гигантское облегчение от того, что лично мне ничего не грозит – по крайней мере, сегодня. Человеку не дано знать, что с ним будет через мгновение.
— Мне стало известно о моем несчастье по крайне мере за три месяца до войны, — возразила Маргарита. — Ранней весной этого года мы с мужем и сыном жили в нашем тульском поместье. Ночью я дурно спала, и под утро увидела сон, который меня напугал. Мне привиделось, что я жду лошадей на почтовой станции, в тесной комнате убогого вида, среди незнакомых людей. Вдруг в комнату заходит мой отец и ведет за руку повзрослевшего Николеньку. Мы остаемся одни, и отец говорит: “Беда, Марго, Александр погиб в сражении”. И очень разборчиво называет место битвы, какую-то деревню с окончанием …ино.
Утром я хотела записать этот кошемар и спросила мужа, известно ли ему какое-нибудь стратегическое селение под названием Смородино или Дородино. Мы даже достали военную карту России, но не нашли на ней ничего похожего. А в последних числах августа, на почтовой станции по пути в Тверь, меня встретил мой отец с известием о генеральном сражении. Он сказал, что Александра нет среди живых и раненых, но тело его не найдено, и он, уповательно, попал в плен. Я сразу вспомнила и название деревни, где произошло сражение, и станцию, и самые обои комнаты из моего deja-vu.
— За лощиной в лесу стояли польские уланы, у которых почему-то всегда были с собою запасы вина на продажу, — продолжал Ион. — Нам было строго-настрого запрещено отлучаться со своих мест, но битва затягивалась, ни та, ни другая сторона, похоже, не собиралась поддаваться, и становилось скучновато. Ружья были составлены в пирамиды, кто-то сидел на траве, кто-то играл в кости, кто-то дремал за лафетом, и офицеры смотрели на это сквозь пальцы. Мы решили метнуть жребий, кому бежать к полякам за вином, я загадал орла, но передумал прежде, чем монета коснулась земли, и крикнул “решка”. Мог ли я знать, что это мой смертный жребий?
Товарищи снабдили меня целой снизкой манерок, которую повесил я через плечо, и большим кавалерийским пистолетом, из которого в пору было застрелиться, если бы в лесу я попался русским егерям. Я набил карманы деньгами и побежал к лесу, громыхая своими погремушками, как прокаженный.
Когда мне объясняли путь к уланам, все казалось куда как просто. Но едва я потерял из вида наш табор, как все перепуталось. Тропинка раздвоилась, я, как обычно, выбрал правое направление, ушел черт знает куда и замешался в толпу французских пехотинцев, возвращавшихся после атаки для замены свежими войсками. Вблизи эти солдатики, которые так красиво маневрировали по равнине, выглядели довольно убого. Их красивые мундиры были изорваны и запачканы, киверы продавлены, лица покрыты копотью, руки забрызганы кровью. Многие хромали, стонали и держались за раненые места. Но больше всего меня поразило выражение их лиц – одинаковое почти у всех. Всем было ужасно весело. Таковы французы! Получив отсрочку смерти на какой-нибудь час, они радуются, словно перед ними вечность.
— Товарищ! – обратился я к гренадеру с оторванными пальцами, который рассказывал что-то смешное своему спутнику, несшему за него ружье, и буквально смеялся сквозь слезы. – Товарищ, не знаешь ли ты, где здесь уланский полк?
— О да, я знаю, где уланский полк, — отвечал француз. – Он уже в Аду, и ты, дружок, отправишься за ним, если будешь здесь отираться.
В это время в воздухе раздалось плотное короткое жужжание, меня обдало жаром, и земля подпрыгнула от мощного удара. Шагах в пяти от меня упало ядро.
— Иван уже соскучился, но теперь ему придется развлекаться с другими, — сказал гренадер, показывая изуродованную руку.
До меня дошло, что меня чуть не убили. В меня стреляли из пушки, и я остался жив лишь потому, что заговорил с гренадером и не сделал нескольких шагов до того места, куда ударило ядро. И я буквально увидел перед глазами, как русский артиллерист, сделавший этот выстрел, заряжает свою пушку и наводит прицел, чтобы на этот раз уже не промахнуться. Он подносит фитиль к затравке, и, если я останусь на месте ещё хоть мгновение, следующее ядро угодит точно в меня.
Эта мысль была так ужасна, так невыносима, что я бросился напролом через кусты, подальше от опасного скопления людей, слыша за спиной обидный хохот французских солдафонов.
Польские кавалеристы удивительным образом совмещали коммерческую хватку с рыцарской широтой натуры и хлебосольством. Меня приняли как родного, но ничего не продали. Битый час мне морочили голову, посылая с места на место. Я долго ждал какого-то Янека, который повел меня в третий эскадрон, где всегда бывает вино, но именно сегодня вина не привозили. Оставалась надежда на некоего пана Михульского, который может поделиться из своих личных запасов, но и с ним все было не так просто. Пан Михульский находился в карауле, поэтому я должен был отдать деньги трубачу, чтобы тот сбегал в дозор и нашел капрала, знавшего, где Михульский.
Мое появление всполошило весь полк, если не весь корпус Понятовского. Солдаты побросали свои дела и занимались только мной с величайшим вниманием и сочувствием, водили меня от палатки к палатке и спорили чуть не до драки, как мне следует поступить наилучшим образом.
Мои деньги вместе с пустыми флягами перекочевали в руки какого-то Яцека или Юзефа и исчезли вместе с ним. Меня, между тем, пригласили принять участие в товарищеском застолье, промочить глотку перед кровавым пиром – и притом совершенно бесплатно. Мы расположились на бугорке с живописным видом на долину, по которой в облаках пыли разъезжали массы кавалеристов в разноцветных мундирах, с пестрыми флюгерами на пиках, маршировали под барабанный бой густые колонны пехотинцев и с грохотом проносились упряжки конной артиллерии.
Усевшись и развалившись на вальтрапах в самых картинных позах, поляки наполнили бокалы, словно находились на пикнике, а не на самом краю вулканического жерла, поглощающего в этот самый момент сотню за сотней храбрецов.
— По вашему акценту и благородству обхождения я узнаю поляка, — сказал, поднимаясь с кубком, седоусый старый улан, очевидно, тот самый пан Михульский, которого безуспешно искал весь легион “Висла”. Этот комплимент в его устах должен был означать примерно то же, что признание моего сходства с парижанином от француза. Но мне он, признаюсь, не доставил равного удовольствия.
— Я не поляк, но славянин, — признался я.
— Это не важно, — утешил меня пан Михульский. — Я сужу о человеке не по нации, но по его поступкам. Человек благородный и прямой мне как брат, будь он хоть турок. (Главное, чтобы он не был ни москалем, ни немцем.) Я тотчас признал в вас рыцаря, и предлагаю поднять кубок за вольность и славу.
Признаюсь, этот пикник под вражескими пулями вызывал у меня некоторую тревогу. Я отсутствовал в батальоне уже около часа. Кто знает, что могло перемениться за это время? Отстав от своего полка однажды, я панически боялся потеряться ещё раз. Мало того, что я мог попасться в руки казаков, меня могли к тому же обвинить в дезертирстве и расстрелять. Как нарочно, трубач с вином все не возвращался. И я ещё не знал, что было для меня худшим: пики казаков, военный трибунал или гнев моих товарищей в том случае, если я вернусь в батальон налегке.
Впрочем, после второго бокала я стал воспринимать действительность гораздо легкомысленнее. Пан Михульский уверял меня, что торопиться некуда. Москали простоят ещё часа три, прежде чем побегут. Они всегда отступают, но почему-то любят, чтобы их перед этим долго убивали.
— Так выпьем же за торжество свободы над диким фанатизмом варваров, — провозгласил Михульский, наполняя свой кованый кубок, из которого могла бы напиться средней комплекции артиллерийская лошадь.
Приметно покачиваясь, старый вояка поднялся с ковра, его собутыльники стали вскакивать с криками “vivat”, и я также попробовал утвердиться на своих слабеющих ногах. Земля подо мной качнулась, и я, сквозь пляску головокружения, успел подумать: “Как же я пойду через овраг?”
— Настоящий улан… — сказал пан Михульский.
Но я так и не узнал, что же такое, собственно, настоящий улан и в чем было дело. Потому что это были последние слова, услышанные мной в нормальной человеческой жизни. И жизнь моя разделилась на две совершенно разные части – до и после этих слов.
— Вас поразило ядро? – просила Маргарита.
— Не знаю, — ответил Ион. – Но я помню перед собою флюгера воткнутых в землю пик, которые полоскались на ветру и двоились перед моими глазами. Не они ли привлекли внимание русского канонира, решившего пустить ядро по яркому ориентиру просто так, из озорства?
(Продолжение следует)