Опубликовано в журнале Новый берег, номер 9, 2005
Т.Н.
Песни, которые ты давно не поешь,
верные птицы бережно сохранили.
Воспоминанья рождают уже не дрожь,
но ветерок, словно форточку не закрыли
в самой незаселенной из блеклых дач,
где скрипит услужливо половица,
где в печной трубе хоронится плач,
а иначе где ж ему хорониться?
Тесно в гортани дыму от сигарет.
Сердце свои рубцы сторожит тревожно.
Песне и плачу места давно уж нет.
Как оказалось, жить и без них возможно.
Тянет из палисадника резедой.
Тянет-потянет памятью и тоскою.
Душу окатит мертвою высотой
и отшатнешься в ужасе: Бог с тобою!
***
Пустая радость бесполезных знаний,
как снегом, белит сумрачные дни,
заполненные чередой касаний
каменьев, обдирающих ступни,
разбитые тщетой перемещений
маршрутами, сулящими прокорм.
Вполне возможно, что Шекспир был гений
и Пушкин тоже не был дураком,
но опыт мертв и опечатан пломбой
баула под названьем «оккупант» —
в места, где танки шли победным ромбом,
страной челночный выброшен десант.
Поболее ущербен, чем горбатый —
не знающий, каков обменный курс.
Опасен для просторов бесноватых
свободы обжигающий укус.
Однако сверх проклятий и стенаний,
нерасторжима с Родиной уже —
слепая горечь бесполезных знаний
о вечности, о смерти, о душе.
***
Волглый полог тумана приподнят
не вполне однозначно, слегка,
так, пытаясь припомнить, — не помнят,
так, стараясь подняться, рука
на мгновенье вздымает пространство
сбитых жаром ночным простыней,
чтобы лишь подчеркнуть постоянство
темноты, загустевшей над ней.
Проходя пограничною зоной
между жадною смертью и сном,
не имея весомых резонов
в убеждении шатком своем,
на каком основании длится
этот немилосердный покой,
управляющий, словно возница,
настроением, мыслью, строкой?
Стриж
Дней череда заверчена в спираль.
Там глохнут звуки и теряют лица
особые приметы, там февраль
пытается небезуспешно слиться
с опрятным маем, с шалым сентябрем,
не менее поросшими быльем.
Там августа невыключенный свет
размытости ноябрьской пригоден,
а марта кратковременный сюжет
развитие имеет при погоде
иной, присущей летним вечерам,
оставленным на откуп комарам.
Взрезая воздух ножевым крылом,
прикосновений памяти взыскуя,
случайный стриж на фоне голубом
так резок, как желанье поцелуя
в запасниках неприхотливых лет,
откуда к нам и проникает свет.
***
От злобной толкучки, от яростных торжищ,
где только ленивый не жаждет навара,
я дланью небесной спасен и отторжен,
по счастью, того не имея товара,
что надобен в полувоенном пространстве,
кроваво сочащемся страхом и болью,
где в брошенном к трапу наивном: «Останься!» —
есть пренебреженье чужою судьбою.
Я в колкой гортани зачатки созвучий
хранил, хороня от недоброго уха,
считая, что мной досконально изучен
прием вычленения чистого звука
из мусора кухонь и подворотен,
кичливых проспектов, опасных окраин,
надеясь, что тем и пребуду угоден,
чему я единственный в мире хозяин.
Но мне ли судить, обвиняя в провале
своей невостребованной затеи,
уснувших вповалку на грязном вокзале,
толпящихся возле лотка лотереи,
клюющих на коловращенье наперстков,
на смену ораторов у микрофона,
на игрища сдавленных у перекрестков
поборников сильной руки или трона?
Повязанный общностью существованья
со всяким ко мне равнодушным прохожим,
приняв его мертвое неузнаванье
ознобом не ставшей дубленою кожи,
я впрок извлекаю чистейшие звуки
из скорбного вздоха и бедного мата
и знаю, что не пересилю разлуки
с землей этой, прОклятой, но не проклЯтой.
1992г.
***
Еще отражаюсь в зеркале, еще с утра
осознаю, что прокорм добывать пора,
еще по инерции беспокоюсь о мелочах,
уходя, как в трех соснах, путаюсь в трех ключах,
с трудом вспоминая, какой же любезен двери,
жизненный тонус любовницы недоверьем
приподнимаю кое-когда, но не часто,
еще не забыл, как пишется слово «счастье»,
не наделенное, впрочем, и малым смыслом,
еще подвластен разнообразным числам,
меньше — звонкам, еще меньше — напрасным заботам
угадывать, что ожидает за поворотом,
еще в состоянии, торопясь по делам,
при встрече нечаянно вдруг улыбнуться вам.
***
Жара стояла непоколебимо,
как стрелки остановленных часов,
кромешным пеклом подтверждая зримо,
что лжи подвержен и месяцеслов.
Хотелось тени, воздуха, прохлады,
тем более — тому пора и быть,
но даже этой толикой отрады
природа поскупилась одарить.
Скрипели пересохшим горлом травы,
листва в ночи гремела, словно жесть,
и, будто издеваясь, для забавы,
поштучно, так, что можно перечесть —
швыряло небо горсть ничтожных капель
в неделю раз, как милостыню, мне.
И всякий раскаленный солнцем камень
тавром жестоким приникал к ступне.
Претило все, что отдавало жаром —
от слов горячих до горячих тем,
поскольку с детства с мировым пожаром
я дела не желал иметь. Совсем.