Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 9, 2005
«Не мой!» — одноэтажный домик пригорода вырвался в огненном бутоне. На него смотрит Апполинарий Апполинарьевич. Хлопнуло. Доски, бревна порхают в пламени, разворачивающемся черными, красными и оранжевыми боками. «Жив я или нет?» — скорее недоумение, чем вопрос.
А.А. оглядывается — остальные дома распластались на длинной улице, как мыши. Ворох досок, разбрасывая искры, падает в сугроб, шипит, обдавая лицо жаром и копотью. А.А. закрывает глаза. Надул щеки, сдвинул смерть своим дыханьем в сторону.
А.А. работает в похоронной команде: человек одинокий, живет в бараке бывшей торфоразработки.
На ходу жует черный, похожий на взорванную землю, хлеб. Тело как деревянное, суставы ноют, будто гвоздями проткнутые. Оттаскиванье мертвых в ямы отнимает последние силы. Даже те, которые внутри, последние. Землю взрывают динамитом, в воронки сволакивают павших ленинградцев.
Колонны грузовиков. За день по пять-шесть тысяч привозят. Деревянные кабины, шоферы в них шевелятся, как скелеты. От водителей и от мертвых, заколянелой кучей сваленных в кузовах, веет общим запахом Ленинграда.
А.А. смотрит на мертвых. Они спокойные, затаенно-напряженные. В глазах ледяной вопрос, непонятный даже небу. Мужчины без шапок, женщины без платков. Теплые вещи, валенки сняты. Встанут, и некуда им пойти.
На западе, где свет вечерний, мерцает вражеская сторона. Там тоже что-то дышит. Нехорошее, тихое. Подходит, приближается.
Ленинград близок, замер. Не хочет дышать, чтобы не выдать себя врагу.
В темных тучах движенье — они наблюдают за Ленинградом. Один, сам в себе, державный среди крестьянских полей.
Снежная пыль, голоса ниоткуда. Шепчет город: постаревший, больной, искалеченный. Его нельзя мучить, он нежен и в старости.
Раскаленная пыль пожара, смешиваясь с метелью, обжигает крупинками лицо, пахнет древними временами. Леса, торф, снега. За что идет война? За дикие просторы…
Клочки сгоревшей серы влипают в кожу. Лицо А.А. в жженых язвах, как в оспе. Снежинки кислые, смешанные с гарью.
— Аппполинарий Апполинарьевич, зайдите ко мне в землянку! Я вам супчику налью…
Ася! Приехала из деревни на торфоразработки, платье мечтала купить, попала в окружение. Умеет улыбаться. Белое лицо, темные волосы. Родная деревня за линией фронта. Там остался отец. Через линию фронта доходят весточки.
Белое лицо, темные волосы. Слабеющая, как зверек, съевшей дохлую крысу. Умрет. Все умрут. Никого не жалко, даже себя. Только Асю чуть-чуть.
При слове «супчик» А.А. бледнеет. Это еще что такое? Запах, запах!.. Не кошатина, которую он вполне кушает, но, скорее всего, опять человечина, которую он всегда есть брезговал.
Странная девушка прифронтовой полосы… Пухлая от бесхлебья и неправильной еды. Улыбается наперекор войне.
Зашел А.А. в землянку, в запах варева. В животе увеличивается тяжесть хлебного кусочка. Будто воздухом накачали. Из клубящегося Ленинграда летит снег, гарь, стоны, затянувшееся молчание мертвецов, голоса пушек. В просвет туч высовывается важное лицо, с хмурым видом оглядывает окрестности. Важное лицо морщит круглый нос.
— Не бойтесь, А.А-ч — это не человечина. Вы и в прошлый раз боялись, когда я лисицу в капкан поймала. Вспомните вкусную лисичку…
«Сама ты лиса хитрая…» — думает А.А.
Он не верит, что теперь у нее в котелке нечто правильное.
— Я консервы у мертвеца нашла за пазухой. Он держал банку в ледяном кулаке, будто нарочно для меня приготовил.
— Врушка ты, Ася! — с выдохом произносит он это звонкое петербуржское имя. Оно отзывается в сиянии за городом.
На костяных плечах А.А. шинель — тяжелая, твердая, как броня. Не то чтобы грела, но вроде панциря. На груди засохшие потеки от похлебок и чаев. На голове солдатская шапка, великовата для тощего.
«Странно… — размышляет он. — Мертвец не может держать в ладони консервы. Он сам бы их съел…»
Робость среди фронта, взрывов, бесконечных колонн мертвых? И все же А.А. робеет. Как и во все времена. Мог стать важным лицом, заседать в штабе. Среди воронок, наполненных мертвецами, не так страшно, как среди колонн великого города. «Важные лица» заседают, выдумывают маневр. Они выиграют войну. Загадочные «важные лица». Перед ними робеешь на расстоянии. Они страшнее войны. Потому что придумывают. Разговорчики разные, шепотки.
Идет на зов Аси. Трясет головой, отгоняя департаментские воспоминания. Тушенка! Взаправду она была на свете или нет?
Вошел в землянку. В железной печке потрескивает хворост. Огоньки мерцают на лице Аси розовыми пятнами. В миске дымящаяся похлебка. А.А. берет в ладони обжигающую миску, пьет. Тают во рту кусочки мяса.
— Дикой вы, А.А-ч! — Она смотрит на него с улыбкой. — Да сядьте же вы!
Он садится на пенек, застеленный тряпкой.
У Аси темные глаза, в которых что-то итальянское, маслянисто-блестящее. Вот тебе и чухонка!
А.А. вспомнились белые ночи, довоенные песни, шелковые платья девушек, гуляющих по набережной. Теплый ветер, летящий над социалистической Невой.
— Поцелуйте меня, А.А-ч! — Через низкий столик тянется к нему, звякают миски.
Спекшиеся губы, как чужие. Нет влаги любви. Тычется навстречу хоботком губ. Миниатюрное «кувшинное рыло» в послеобеденной слюне. Влажность человечества свое берет.
«Я — старый!» — думает он с облегчением.
— Я — девушка! — С нескрываемым облегчением говорит Ася, отлипая от него красными расширенными губами. — Я и после войны останусь нетронутая. Только кушать хочу все время почему-то…
Голова кружится от еды. Из войны можно выйти молодым, а он старый.
Ася шутливо грозит маленьким белым пальцем. Прикоснулась к его обмороженной, в болячках, щеке. Хрустнули рыжие волоски.
Пора идти — скоро н о в ы х привезут! Белые пальцы прячутся в рукавицу, на темные волосы надевается ушанка. В таком наряде Ася старше Ленинграда и Петербурга — древняя московская боярышня. Локоны из-под шапки блестящими завитками.
«Красавица мира»! — кто так сказал? Какой-то знакомый человек, но А.А. его не помнит.
Страсть войны можно затмить теплотой любви.
— Не горюйте, А.А. — мы спасемся!
— Мы погибнем… — Это уже отвечает не А.А., но ленинградская тьма, из которой, один за другим, выплывают черные грузовики. Над бортами торчат руки, ноги, иногда головы, болтаются на ухабах. Автомобили перегружены.
— Тыщи на две… — привычно определяет Ася, совсем маленькая в мужской одежде. С виду кругленькая, «сдобненькая», по выражению одного инвалида.
Локоны угольно мерцают в сумерках. Полоска лба хранит девичьи мысли. Кожа серая — чахнет кровь лесной женщины!
Мертвецов похоронили, присыпали. У А.А. руки как деревянные. Последних поднять не было сил — волочили к взорванным ямам с помощью веревки, накинутой на шею. Всё! Замолкли голоса, в лесу тишина. На окраине деревни пожар — опять снаряд угодил в дом. Жители с этой улицы эвакуированы.
А.А. входит в медсанчасть. Душный запах и холод. Бойцы валяются на грязных окровавленных досках. Возле порога снежный сугроб. На полу светло-красные лужицы. Какое счастье, что у А.А. есть валенки с калошами — снял с мертвого. Без валенок его самого давно бы закопали.
Раненые стонут. Многие умирают от болезней и холода. Мертвых грузят в кузова.
— Поспите, А.А, до конца погрузки еще далеко, — говорит Ася. — В углу освободились тряпки, они сухие!
С улыбкой смотрит на него. Смешной ленинградский бобыль, мечтающий выпить чаю с булочками.
Прилег на тряпки, дремлет.
— Де-е-д… — шепот из приоткрытых солдатских губ.
— Чего тебе?
— Как там Ленинград?
— Стоит пока.
Раненый удовлетворенно прикрывает глаза. Серая кожа на мутнеющем зрачке.
А.А. давно просился на передовую, чтобы вот также освободиться от мучений. Его не берут — еле ходишь, старик! Продолжай хоронить мертвых!
Наутро у Аси слезы — ей надо переходить линию фронта, из деревни сообщили, что умер отец.
— Я с тобой! — говорит ей А.А. — Тебя нельзя отпускать одну.
— Спасибо, А.А., я так рада!..
Пред тем, как выйти на рассвете, А.А. при свете коптилки написал завещание.
«Дорогой и любимый Ленинград!
Я ухожу на смерть, в тыл врага, в дикую чухонскую деревню. Возможно, я погибну. Мне не к кому обратиться в свой последний час, кроме тебя. Я твой, я к тебе вернусь. Жди меня, Ленинград!
Твой боевой друг А.А.»
…Линию фронта прошли затемно. Днем хоронились в лесу, ночевать вышли на дым попутной догорающей деревни — к теплу потянуло.
Нашли целые доски, расчистили теплую землю от углей, положили доски, легли на них, накинув сверху одеяло, которое Ася взяла с собой.
Ночью слышали немецкую речь, шум моторов. Чужой смех раскатывался меж стволами сосен. Жар сгоревшей избы грел хорошо, облаком пара скрывал от врагов.
Проснулся А.А. на рассвете — кто-то рычал. Увидел перед собой морду овчарки, которая тянула за рукав Асю:
— Собаченька, милая, отпусти меня! — уговаривала девушка. — Мой отец мертвый, надо его хоронить. Милая, хорошая, красивая собачка!..
Овчарка взглянула в Асины глаза и разжала пасть. Попятилась, крупными прыжками помчалась вдоль сгоревших домов.
— Отхватилась собачка, слава Богу, — обрадовалась девушка. — Надо скорее уходить отсюда…
Небо прояснело, но еще видны северные звезды. Изредка к ним подплывает осветительная ракета, словно ленивый сом, разглядывающий рыбок-мальков.
Пришли в нужную деревню, которая тоже была сожжена, остаток людей жил в землянках.
Отец Аси лежал в свежем гробу. Впервые за годы войны А.А. видел настоящий гроб, да еще обструганный сверху рубанком! Здесь, еще до войны строились укрепления, осталось много досок и гвоздей. Доски светились желтым узором, терпко, чуть ли не празднично пахли. Не верилось, что такой гроб сделали умирающие от голода люди. Ася объяснила, что деревня всегда славилась плотниками, и матерьял был дармовой.
По углам крышки заранее вбиты четыре новых, в легкой смазке, гвоздя.
Ася сняла рукавицу, смахнула с отца снег. Покойник не был похож на ленинградских. У тех на лицах непокорность, отчаяние, а этот воистину спокоен. Его изнутри ничего не корчило.
Отец лежал в гробу с грязным лицом и в рабочей одежде. Ни помыть, ни переодеть его не было возможности. Зато благоухающий светлый гроб возвеличивал последние мгновенья этого человека.
Жители деревни, сколько их осталось, взглянули на покойника и ушли. Больше сил у них не было.
— Закапывайте сами, вы привычные, а у нас духу нет, завтра сами помрем, — сказали деревенские. И ушли.
Ася отыскала поблизости яму, очистила ее от снега, заложила динамитную шашку, подожгла шнур. После взрыва яма углубилась. Если бы немцы поймали их с динамитом, то непременно бы расстреляли.
Вдвоем с А.А. с трудом поместили гроб в кислую и дымную после взрыва яму, закопали. Ася сделала на дереве заметку — после войны вернется и перехоронит отца на кладбище, рядом с матерью. А теперь надо возвращаться — за ними обещали сохранить паек!
Через линию фронта прошли без приключений. Знакомый солдат, обрадовавшись, что оба вернулись живыми, угостил трофейным спиртом. Команда похоронная поначалу пила молча, без веселья, поминая тех, кого перехоронили без счета и записи. А потом вдруг все заплясали. В просторной комнате мало умирающих — их отодвинули к холодным стенам, покрытым каплями влаги.
А.А. плясал, держась за горячую ладошку Аси. Трофейный спирт гудел в крови наступательной силой, и винный дух по-военному мычал, хохотал, угрожал. А.А. ощутил непокорство замшелых мышц, способных веселиться без участия сознания.
Принесли откуда-то шмат сала — наконец-то закуска! Дали раненым, и А.А. с Асей перепало по кусочку. А.А даже не почувствовал духовитый кусочек, скользнувший в пищевод. В желудке возникло второе тепло — от питания.
Ася не съела свою порцию, в нелепой позе вальса прислонила лицо к А.А., изо рта в рот перетолкнула языком разжеванный духовитый кусочек. А.А. его проглотил. Еще раз его поцеловала, и он почувствовал, как через поцелуй в него входит энергия победы.
К ночи снова привезли работу — их опять тысячи! Сил таскать нет. Опять веревку на шею — опьянение! Тяжелые скелеты, обтянутые кожей? Голод, почему ты так страшен? Не жалко их, и себя тоже не жалко. Человеческое ничтожество — в ямы.
Город дышит оттепельной сыростью. Ленинград! Его даже занимать не хотят — идут на Москву! Обходят как чуму, как гнилое место.
Здесь отработанный шлак истории, груды порожних тел. Город поглощает людей, никак не насытится ими. Это длится давно.
Нельзя сразу умирать. Надо пережить это, посмотреть и запомнить.
Голос: — Ты кто такой?
А.А.: — Я ленинградец!
Бредет в дыму, в мелких каплях дождя. Вжикают осколки снарядов.
Ася ходила в город — «продавать кофту».
А.А. содрогнулся: тут не «лисичкой» пахнет… В сумерках вернулась с мешком за плечами.
— Приходите через час в землянку — супчиком угощу… — Подмигнула на ходу А.А.
— Не хочу! — ответил он. — Я знаю — ты в Ленинград ходила…
Призналась: мальчика зарезала. Красивый такой, справный. Из семейства «важного лица»… Заплакала.
Ушла в землянку, из трубы сладкий дымок.
Подходит сторож с торфяного склада, дрожит — запах приманил.
— Она любит мальчиков! — бормочет старик. — И меня подкармливает. Я за это ей ножик о голыш точу…
А.А. заходит в землянку. На газете парит недоваренный кусок. Девушка вгрызается в мясо, на лице розовый разврат.
— Кушайте, А.А…
— Не могу я это есть. «Лисичка» — другое дело.
— Тогда вы умрете, мне жалко вас.
— Меня тошнит.
— Не притворяйтесь. Навидалась я притворщиков в этом городе.
А.А. уходит на улицу, под зимний дождь. Шинель намокает, становится еще тяжелее.
Рядовой войск МПВО. Шинель защищает его от города мертвых.
Город смял красоту Аси, съеденные мальчики не спасут ее.
А.А. хочется сочинить на бумаге документ, направленный на победу. Плачет под дождем. Он маленький человек, и в голове его мало мыслей.