Визуальные заметки
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 8, 2005
(От героя до жертвы – один шаг)
Валерий Тодоровский снял неполиткорректное кино. С чем его можно поздравить. До этого обвинения в неполиткорректности доставались в основном на долю Алексея Балабанова, не побоявшегося показать в “Войне”, во-первых, что российские солдаты в Чечне находятся отнюдь не с гуманитарной миссией и что на войне гибнут не только солдаты и боевики, но и местные жители. Во-вторых, Балабанов не пытался занять позицию “над схваткой”, а возвращал в кино образ героя, для которого правда – в силе, в верности мужской дружбе и своему слову. Он первым в новом российском кино зафиксировал мучительный конфликт, с которым столкнулось общество в поисках героя – конфликт между ценностями воина, защитника и этическими ценностями гуманистического сознания. За что, собственно, и получил от критики так, что мало не покажется.
Тодоровский продолжает ту же тему, но принципиально иначе. Конфликт ценностей перестает быть проблемой героя. Брат из его фильма “Мой сводный брат Франкенштейн”, возвращающийся с некоей войны (неважно, какой – войны конца ХХ века имеют странное свойство начинаться, но не оканчиваться даже после официальных победных реляций и телерепортажей победителей), в принципе не может решить никакую проблему. Не потому, что он недостаточно крут. С крутизной как раз все в порядке. Не только потому, что он сам сплошная проблема – потерявший на войне глаз, чудом выживший, он приезжает в Москву к отцу, которого никогда в жизни не видел и который не подозревал о его существовании, чтобы сделать операцию, вставить искусственный глаз. Эти трудности – цветочки. Ягодки начинаются, когда становится понятно, что для Павлика не существует границы между нынешней цивильной жизнью и военным прошлым. Он пишет письма погибшему на его глазах другу Васе Тоболкину и ходит встречать его на вокзал. Он проявляет бдительность, обходя по ночам дом, где теперь живет, проверяя, все ли спокойно. Он напряжен и готов к нападению в любую минуту. Он уверен, что “духи” представляют опасность и для его новой семьи и идет на решительные шаги, чтобы уберечь их.
Если Балабанов в своих картинах показывал героя, “настоящего мужика”, готового воевать и умирать, то герой Тодоровского столько же воин, сколько ребенок. Иногда даже кажется — прежде всего ребенок. Павлик мечтает о бриллиантовом глазе – “чтобы девушки любили”. Даниил Спиваковский, играющий роль Павлика, подчеркивает как раз подростковую угловатость, хрупкость своего героя. Но на самом деле по наивности, открытости, доверчивости Павлик гораздо ближе не к подросткам даже – его сводный брат Егор выглядит гораздо более умудренным и адаптированным к жизни в большом городе, чем воевавший Павлик, — а к детям 8-10 лет. Не случайно единственным человеком, полюбившим его по-настоящему, оказывается его маленькая сестренка, которая охотно примеряет себе его искусственные глаза и плачет, узнав о его отъезде.
Оборотной стороной “детскости” Павлика оказывается жестокость. Иногда кажется, что эта жестокость того же плана, что бывает у детей, не выросших до умения видеть мир за рамками игры в “казаки-разбойники”. Это не значит, что нерефлексирующая жестокость героя не опасна. Это означает только, что, создавая двойственный образ, в котором соединены уязвимость тяжело больного ребенка и хладнокровная готовность к убийству взрослого мужчины, авторы фильма акцентируют то, что перед нами не столько герой, сколько жертва. Не столько человек, который готов отвечать за свои поступки, сколько тот, за которого должны отвечать другие – родители, общество, государство.
В результате этический конфликт между ценностями защитника, “настоящего мужика”, воина и ценностями гуманистическими, который в фильмах Балабанова был проблемой героя, в картине Тодоровского становится проблемой общества. Или – окружения героя. Контекст оказывается важнее центральной фигуры картины, выписанной колоритно и со вкусом.
И вот тут начинается самое интересное. Дело не в том даже, что контекст этот выглядит более плакатным, плоскостным. Вот врач, со вздохом советующая папе Павлика (роль Леонида Ярмольника) дожидаться бесплатной операции через полгода. Вот чистенький военком, объясняющий, что если сын “на ногах, под себя не ходит”, то и нет проблем, а если есть – сдайте в психоневрологический диспансер. Вот друзья семьи, шокированные неожиданными подробностями ночного военного рейда – три дня понадобилось, чтобы смыть кровь местных жителей с колес БТРа. За всем за этим – очевидность почти публицистического высказывания, рассказывающего о том, что и так известно. О том, что ни общество, ни государство не готовы нести ответственность за людей, судьбы которых искалечены во имя общества и государства.
С другой стороны, Тодоровский очень точно расставляет акценты, последовательно показывая, что и в папе, и в младшем брате Егоре, и в милиционерах живут та же агрессивность, те же страхи, та же бессознательная жестокость, что и в братишке, вернувшемся с войны. Только в братишке она на виду, благо он как дитя – открыт и прозрачен для чужих взглядов. А в остальных все это скрыто за камуфляжем гладких правильных фраз.
И все же, и все же… Контекст, на который перенесен смысловой акцент, оказывается явно бледнее, слабее центрального персонажа. Он явно не выдерживает бремени возложенной на него задачи. Единственное, что искупает его слабость и ставит точки над i – это финал. Финал, с неумолимой логикой завершающий превращение Павлика в глазах окружающих: из героя войны – в ее жертву, и наконец, во “врага”. Финал, в котором спасенное семейство (папа, мама, двое детей) дрожит от холода и ужаса около “скорой”, начальник спецназовцев пожимает бойцам руки, поздравляя с завершением операции без потерь, а судмедэксперты с чемоданчиками привычно отправляются на свою рутинную работу. Финал, наглядно и без пафоса показывающий этическую несостоятельность и беспомощность всех действующих лиц.
На мой взгляд, это вообще лучшая и самая сильная сцена фильма. Финал, который должен, с точки зрения формальной, быть счастливым разрешением триллера, по сути дела оказывается началом ужаса. Саспенс закончился, началась трагедия. Для написания этой трагедии Шекспира у нас нет. Но то, что ее дыхание появилось в фильме о современности, уже много.