Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 8, 2005
Если к нам вернулась юность,
то не нужно хмурить брови.
Может, где-то в гардеробе
гардеробщица проснулась.
Вот она вздыхает тяжко
и идёт, держась за бок,
на железную кудряшку
вешать первый номерок.
***
Давно не налетали на дубы
ветра, но шляпок просто тьма под дубом.
Не мог бы ты со мной ещё немгубо,
немруко и немного здесь побыть?
Ещё никто не умер от любви.
Малину девочка несёт в панаме.
А на мече, который между нами,
соломинки роняют муравьи.
***
Сколько ни загорай, не станешь темнее шрамов.
Можно выпить колу и ждать, пока растает лёд.
Или лёд можно сгрызть, и соломинку тоже сгрызть.
И обёртку от соломинки намотать на палец.
А больше ничего придумать нельзя.
И вместе со мной темнеют мои шрамы.
У нас с тобой будут кокосовые обручальные кольца.
Вот такой на сегодня распорядок вещей.
***
То ли брат он мне молочный,
то ли муж он мне заочный,
только губы его точно
там же, где мои.
Я ношу ему снежинки,
он привозит мне пружинки
или ловит без наживки
сладкие чаи.
Мы идём по водам вешним,
на ушах у нас черешни,
и в стеклянный свой скворечник
нас зовёт ГАИ.
На поребриках и прочих
разновидностях обочин
его ноги так же точно
пляшут, как мои.
***
Заметно уменьшаются вороны,
когда, как чёрные катушки, их
разматывает уходящий поезд.
Иначе это смотрится с перрона —
ведь поезд, как иголка, в этот миг
теряется между стогами сена.
Теперь он так далёк, что даже поиск
ему созвучных слов теряет смысл.
Уже надели шапочки в бассейнах
часть провожавших, кто-то ищет пояс
от серого халата, кто-то мыс
осматривает в тапочках осенних.
И я кричу, что я тебя люблю,
что адрес у меня Филёвский б-р,
что из мужчин в купе — лишь старый фельдшер.
В ответ я слышу баюшки-баю:
ворона-ночь поёт, роняет сыр,
и завтра Бог пришлёт луну поменьше.
***
Утром сделал мостик.
Завязал мне хвостик.
А потом ушёл.
Как же так ушёл?
А потом пришёл.
Так и так, пришёл.
В вафельном стаканчике
сливочный пломбир.
Это мостик Аничков.
Я здесь командир.
***
Хочу дожить с тобой до дежа-вю,
чтобы войдя в квартиру, где я сплю,
ты руки мог продеть в свои же жесты,
как в рукава рубашек, повсеместно
развешанных для сушки на дверях.
Хочу дожить с тобой до января,
до манной каши, до овсяной каши,
до времени, когда в квартире нашей
я встану у окна и, несмотря
на то, что ты спешишь и мне не машешь,
и исчезаешь где-то вдалеке,
расступятся снежинки, по привычке
боясь попасться под руку руке
или зажжённой наспех спичке.
***
Уже не важно, с кем и как
я воплощу стереотипы,
с кем я сижу под клёном, липой,
ольхой, с кем я вступаю в брак
законный или незаконный.
Летает ветер заоконный.
Настал мой час лаокоонный.
Не важно, с кем ты делишь ложе,
не важно, что на нём ты множишь —
скорбь или просто человеков.
Мулатов или только греков.
Уже не важно, что бесптичен
сегодня день и ненавечен.
Зато как стих мой бодр, беспечен
и в смысле чувства аскетичен.
***
Вся в заботах, поливаю кактусы.
Как странички, завернулись плечи.
Причитала: мол, с любовью как-то всё…
А смешно, что оказалась вечной.
За сто лет никак себя не выдала,
а теперь и ни к чему душа мне.
Я хотела бы последним выдохом
для тебя надуть воздушный шарик.