Отрывок из повести
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 8, 2005
(Из главы пятой)
А мы были как испуганные зайцы — и блатные, и мужики, и обиженные. Там, за измызганной, обитой жестью, дверью, куда втаскивали из отстойника наших, шла бойня. Там кричали и были слышны тупые удары, что поселили в нас панический страх, вмиг смывший усталость. «Суки! — орал рябой пацан, идущий с крытки, он отторчал там трешник и схватил тубик. — Суки беспредельные!» Вновь открывается дверь в шмоналку и двое дюжих надзирал хватают кого-то из нашей серой массы, как мешки, швыряют их кому-то, кому — мы не видим — на растерзание…
Ростовская пересылка — известная давильня, однако, чтобы все было настолько наглядно, как в букваре, так прямо и… вероломно — дикое открытие для меня, да и, видать, для моих сокамерников. «Що це таке? Що це таке?» — трясется хохол, пожилой мужик, который весь этап молчал как рыба. «Сучня беспредельная! Волки позорные!» И вот тут я понял, как на фронте обделываются. Этот страх был как удар электрического тока, даже не физиология — физика одна. Я даже припал на корточки, коленки не держат, никогда еще меня не били, драки не в счет. «Видишь, политик! — кричали надо мной. — Видишь, что менты творят! Видишь, как борзеют, волчары! Сообщи своим, мы все, блядь, подпишемся!»
Я согласно киваю и дрожу. За дверью вой и крики, а самое омерзительное — тупые удары. Удары по телу.
Нас часа два держали в «воронке», в тюремном дворе. Железная скорлупа нагрелась на солнцепеке до такой степени, что в набитом «воронке», кажется, запахло вареным человеческим мясом. Я последние силы прилагал для того, чтобы не отрубиться. Пот лился по лицу, словно окатили из ведра. До крови прикусил губу, чтобы боль не дала отрубиться. Мы барабанили и орали, вот нам и обещали «прием». Да, о зверствах надзора тут, в Ростове, знали все, но чтобы вот так, сразу и ни за что!
У них, ростовских надзирателей, это называлось «прописка», так они оформляли прибывающих, такого не было ни на одной пересылке. С чего такая манера тут, в Ростове, завелась — не знаю. Были разные слухи: говорят, зеки одного надзирателя завалили, и другие поклялись отомстить. Или город этот, Ростов, слишком уж воровской, Ростов-папа, — не знаю. Не знаю. Никогда не был в Ростове.
Когда с лязгом открывалась дверь в шмональню, среди нас, зеков, начиналась борьба не на жизнь, а на смерть. Каждый норовил вытолкнуть другого, а сам назад, назад, к стене, чтобы не его схватили. А другого, не его. Но вот схватили меня, а я думаю: “рано или поздно”. Мысли, кстати, при страхе живут отдельно, отстраняются. Отлетают, им-то не больно, они только соседи. Что ты подумал в тот момент? Нет глупее вопроса.
Да, я самый настоящий мешок, когда меня забрасывают в преисподнюю, я даже заготовленные слова о том, что «я — политический» и «буду жаловаться» — забываю, я — просто мешок, серый мешок, как все, меня будут бить. Все внутри сжалось в комок, и превратился человек в спору. Я не слышу, что мне говорит, точнее, кричит надзиратель в зеленой форме, с портупеей, должно быть, он спрашивает протокольное: «фамилия, имя, отчество, статья, срок…», но я – это не я, это — груша, которую будут бить. Меня ошмонали, раздели до трусов, но я как сомнамбула, ничего не вижу, не слышу. Все в темпе вальса, переходящего в гопак. Надзиратель отшвыривает меня в глубь комнаты, где кто-то валяется на полу, а над ним машут палками зеленые образины. «Что ж, и это — твой опыт!» — кто-то мудрствует во мне, как священник над висельником.
Когда, отфутболенный, я был остановлен чьими-то руками, и поднял взор, и увидел палача, я… вот что со мной тут произошло: никогда, никогда, слышите, никогда не смогу точно ни описать, ни понять. Передо мной, в зеленой форме надзирателя, сплошным прорезом в заданности тюремного кошмара, не мною выдуманного, старого как смерть сама, одним торжественным отрицанием его, одним разрывным явлением, стояла Она.
Потом мне рассказали, что это фирменный трюк местной пересылки: зеков избивают бабы, чтобы унизительней было, но тогда никаких повестей не было, тогда это было как первый и последний удар, самый сильный удар, просто, знаете, удар смертельный, удар током, да-да! током! ибо я впал в электрическое поле, как если схватишь оголенный провод, после трясучки, меня поразил столбняк, я просто забыл, где я, и что происходит.
Вмиг вдруг улетучилось ощущение действительности и того, что меня избивают.
Не смогу описать ее внешности. Были ли у нее гладко зачесанные или распущенные волосы, хвост, коса или каре…, была ли блондинка или брюнетка, высокая ли низкая, худая или полная? какой был тип? на кого похожа? Нет! Ничего не знаю. Знаю только, что это была женская суть. Зазывная, засасывающая. Красота… женская зазывная красота, в один миг убила меня, я только смотрел в ее глаза, загипнотизированный, в глаза эти… Глаза эти, блядские, были будто кристаллические, и сквозь изумрудный или голубой, а может быть карий, или вороньего крыла кристалл, видение мое преломлялось и уносилось в ту сферу, что за пределами человека. Полтора года я не видел женщины. Нет, никогда не видел. Я поймал себя на движении обнять ее, взять ее! приласкать! притянуть к себе и войти в нее, никогда я так страстно не желал ее, женщины, ведьмы, ангела, богини, исчадия ада. Я поймал себя на настоящем движении к ней. И было немыслимо, что это — мы, и я не верил в то, что она — бич! А было это как при зарождении любви, как на танцплощадке, или вечеринке, или при свечах, у иконостаса, или в постели, или под музыку блюз, или соул… когда вершится чудо, когда все растворено в нем. И вот что главное: я неотрывно смотрел прямо в ее глаза, в самую «десятку», за кристальное стекло обыденных шор, в Тайную Тайных пола, в подполье, и она, она смотрела прямо мне в глаза и на миг образовалась наша неслыханная связь, та связь, что была грехопадением и сотворила, родила этот мир! Она не отводила взора! А вот мне все время казалось, что она улыбнется и поцелует меня и отлетит вуаль неслыханности. Я потянулся к ней, суке.
Она ударила, и я упал на колени, но не почувствовал удара тяжелой дубинки, я просто упал на колени перед ней, словно принял надлежащее любовнику положение, и продолжал смотреть ей в глаза, снизу вверх, как на порнографический идол, не веря в безумную реальность, а она смотрела в мои глаза, и в наглых ее глазах были все пределы похоти, весь порок, гниль и нежная упругость мира. Она что-то надсадно кричала и материлась, но взор ее был отделен от этого, взор был средоточием какой-то запредельной лютости, он-то и спас меня от боли. И добил, ибо я познал бездонность зла, которое ни мужского, ни женского рода.
Удары посыпались один за другим, они мешали мне, голова отлетала, и я уже был распластан на полу. Но я поднимал окровавленное лицо и продолжал смотреть сквозь кровавые разводы ей в глаза. И ее глаза неотрывно смотрели в меня, в самую суть меня и били, били, били эту суть. Я потерял сознание.