Интервью Алексея Митаева
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 10, 2005
Игорь Ефимов – писатель, философ, основатель издательства “Эрмитаж”. В Ленинграде 60-х годов он входил вместе с Борисом Вахтиным, Владимиром Марамзиным, Владимиром Губиным и Сергеем Довлатовым в литературную группу “Горожане”. В конце семидесятых, после эмиграции в Америку, создал собственное издательство “Эрмитаж”, успешно осуществляющее свою деятельность на протяжении вот уже почти двадцати пяти лет. С Игорем Ефимовым беседует славист, преподаватель Страсбургского университета Алексей Митаев.
– Игорь Маркович, расскажите, пожалуйста, о “Горожанах”. Что это была за группа?
— Думаю, что я был в какой-то мере белой вороной среди “Горожан”, потому что остальные трое — Вахтин, Марамзин и Губин — были очень близки в своих стилистических поисках. Они, мне кажется, продолжали ту линию в русской литературе, которая ярче всего проявилась в творчестве Платонова, Зощенко, Олеши. Я же в те времена был в абсолютном плену у Толстого и даже и не рыпался куда-то в сторону, хотя невероятно ценил их языковые и стилистические поиски. Просто любил их произведения. Я считаю, что в художественном плане они составляли отдельное направление. При этом Вахтин, будучи уже членом Союза писателей, хорошо знал внутрилитературную политику, умел делать стратегические ходы, он понимал, что попытка создать литературную группу – это некое возрождение русской традиции, это беспрецедентно, это вызовет сопротивление. Вся та эпоха состояла из прощупывания. Мы атакуем и смотрим, каким огнём нас встретят. Можно это или ещё нет? Раз формально не запрещено – давайте посмотрим, что выйдет. Рискнуть написать письмо в защиту Бродского. Пройдет — не пройдет? Прошло. Поехать навестить Бродского в ссылке. Пройдет — не пройдет? Прошло. И тогда мы решили: попробуем создать литературную группу, что было до сих пор категорически запрещено. Но вот это как раз и не прошло. Тут власть провела черту. Сборник, который мы подготовили к изданию, нам вернули.
— Вы, создавая эту группу, хотели как-то противопоставить себя “деревенскому” направлению в русской литературе?
— Cкорее речь шла не о противопоставлении, а об уточнении “сфер влияния”. Когда мы задумывались над тем, есть ли у нас какое-то отличие, на поверхность всплыло вот это: мы знаем городскую жизнь и пишем про неё. Мы себя ощущали урбанистами без вызова и без вражды к другим направлениям.
- Запрет этого сборника, вероятно, явился для вас сильным ударом. После этого группа распалась?
— Мы продолжали обмениваться написанным. Во всяком случае, я читал все, что писали Вахтин и Марамзин. Володя Губин стал меньше писать. Когда мы увидели безнадежность попыток этого совместного пробивания своих вещей, необходимость в объединении как-то растаяла. Внутренняя потребность общаться у нас не уменьшилась, и мы продолжали часто встречаться. Но изображать из себя стройный атакующий отряд уже не было смысла. Было явно, что стена выросла глухая.
— Вы могли бы назвать условную дату конца существования этой группы?
— Я думаю, что Довлатов говорит об этом в одном из своих интервью. Вахтин его пригласил принять участие году в шестьдесят восьмом, самое позднее – в шестьдесят девятом. Но следующий сборник мы уже не готовили. Не было сборника, в который Довлатов включал бы свои вещи.
- А почему Довлатов был приглашен в группу?
- Он как-то виделся нам в нашем кругу. Тоже горожанин, пишет про город, тоже невероятно открыт иронии, всему смешному, тоже вглухую не печатается. Абсолютно тот же изгойский статус. Все сводило нас вместе.
- Я хотел бы Вас спросить о литературном Ленинграде шестидесятых годов и о его ЛИТО – литературных объединениях. Что притягивало людей в эти ЛИТО? Почему нельзя было собираться просто у кого-то дома? Это была для Вас своеобразная трибуна, с помощью которой можно было познакомить читателей со своими произведениями?
— Существовала огромная разница. Когда ты приходишь в ЛИТО, ты вынужден говорить о прочитанных произведениях с гораздо большей ответственностью, ты должен как следует думать, ты не можешь соскользнуть на житейскую пустую болтовню. Заседания в ЛИТО проходили с некоторой торжественностью. И, конечно, была легальная возможность встречаться, не опасаясь обвинений в распространении Самиздата, представлять кому-то свои рукописи и получать на них отзыв, реакцию. Это было совершенно необходимым делом. Это давало также и какую-то меру легализации. “Вы кто? Вы почему занимаетесь литературой? Кто велел?” — “А вот я член такого-то литобъединения”.
Первое литобъединение, в которое я попал, вел поэт Лев Мочалов. А потом я оказался в ЛИТО при библиотеке имени Маяковского, которое бессменно вел Виктор Семенович Бакинский, профессиональный писатель и очень хороший читатель: внимательный, заинтересованный, вдумчивый. Мы все ему благодарны. Из участников этого литобъединения Вам известны имена Ефимова, Марамзина, Воскобойникова. Мы все очень ценили Генриха Шефа, который тоже входил в это ЛИТО и которого мы до сих пор считаем абсолютно выдающимся писателем кафкианского направления. У меня лежит его рукопись. Надеюсь, что судьба мне когда-нибудь позволит издать книгу Шефа.
— Юрий Ветохин в своих мемуарах вспоминает о Вашем выступлении в защиту Бродского на заседании ЛИТО. Вы не опасались за последствия?
- Чего уж тут опасаться, если я написал в это время письмо в “Вечерний Ленинград” и в “Литературную газету” в защиту арестованного поэта. Это была всё та же разведка боем.
- Бакинский ведь испугался и попытался свернуть Ваше выступление.
— Он был членом партии, был достаточно осторожен, а мы — еще не битое, не пуганное племя — пытались протестовать против этого давления на пишущую братию. Ну и кампания была все же существенная. Были открытые письма, письма в газету, на суд собралось сколько человек – зал набился! Это, конечно, серьезный и большой эпизод битвы, которая тогда начинала разворачиваться. История этой литературной войны будет интересным произведением. Стоит её написать.
— ЛИТО “Трудовые резервы” вел Давид Дар, ЛИТО “Первой пятилетки” — Глеб Семенов. А какие еще известные ЛИТО Ленинграда 60-х годов Вы помните?
- При издательстве “Советский писатель” было заметное ЛИТО, куда входил Андрей Битов, потом туда перешел от нас Генрих Шеф. Поначалу его вела тетка Довлатова, потом им руководил Эдуард Шим, какое-то время принимал участие в его работе критик Владимиров. Геннадий Гор тоже одно время руководил этим ЛИТО, Михаил Слонимский был внимателен к молодежи. Вера Кетлинская активно принимала участие в работе молодежных конференций.
— В 28 лет Вы становитесь членом Союза писателей СССР. Случай чрезвычайно редкий. И в то же время Вы начитаете публиковаться в Самиздате, выступаете в защиту Бродского, переправляете свои рукописи на Запад. Одним словом, становитесь диссидентом. Что Вас толкнуло на этот путь?
- Думаю, что свою несовместимость с советской системой я ощутил очень рано. Но система менялась у нас на глазах. Была надежда, что она будет меняться, что мы будем способствовать ее переменам в сторону большей свободы слова, мысли и нам будет там место. И была вторая оттепель — короткая брежневская оттепель. После свержения Хрущева, в 1965 году, были многие перемены, которые маркируют эту оттепель. Вот на этой волне нас приняли тогда в Союз писателей, троих, почти ровесников: Битова, Ефимова, Кушнера.
К тому времени руководящие посты в литературе, в издательствах занимали люди убогие, которые пришли после всех сталинских чисток и террора. Мера их необразованности была фантастической. Мы понимали, что нам не пробиться, не ужиться с ними, будем мы членами Союза писателей или нет. Да и сам факт этого непрерывного контроля разлагал душу. Когда ты пишешь, появляется невольная приглядка-оглядка — пройдет такая вещь или не пройдет. Это калечит тебя еще до того, как ты понесешь рукопись.
В какой-то момент стало ясно, что то, что волнует душу, настолько непроходимо, что это даже показывать нельзя. И в семидесятом году, закончив “Практическую метафизику”, я отправил её на Запад.
- По каким каналам Вы переправляли рукописи на Запад? Это ведь тоже было непросто: во-первых, переправить рукопись и, во-вторых, сохранить свое инкогнито.
- Это был такой разрывный шаг. Тем более, что судьба Синявского и Даниэля была у всех уже перед глазами. Но эта книга казалась мне настолько важной! С художественным произведением, наверное, я бы так не решился. Ощущение того, что что-то важное, продуманное сказано в этой книге, привело меня к состоянию: да, за такую книгу я готов сесть.
- А кто и как переправлял Ваши рукописи на Запад?
— Самым активным в этом плане был наш друг Кирилл Косцинский. Он отсидел в лагере при Хрущеве. Косцинский знал иностранные языки, и на него быстро вышли иностранцы, потому что он не боялся встречаться с ними. Список этих смелых иностранцев, которые возили взад-вперед литературу и рукописи, тоже должен быть включен в справочники истории идеологической войны. Это все был чистый альтруизм. Чувство достоинства помогало этим людям. А Карл и Эллендея Проффер имеют все шансы оказаться во главе этого списка по количеству материалов, пересекавших границу с их помощью.
- Вы познакомились с Профферами в Ленинграде. Сразу после Вашего отъезда из России они предложили Вам работу в своем издательстве “Ардис”. Но уже в августе 1980 года Вы пишете в письме к Довлатову об открытии Вашего собственного издательства “Эрмитаж”. Почему Вы решились на этот шаг?
- Дружба была очень тесной и теплой. Нас познакомил Бродский в 1972 году. Я как раз зашел к нему, когда у него были Профферы. В том же году он вынужден был уехать, жил у них под боком в Мичигане, а они каждый год приезжали в Россию, и наша квартира в Ленинграде превращалась в их штаб-квартиру, где они встречались со многими ленинградскими литераторами и получали их рукописи. Карл напечатал несколько моих рассказов в своих альманахах “Russian Literature Triquaterly”. Очень скоро в его руки попала “Метаполитика”, которую он опубликовал под псевдонимом “Андрей Московит” в 1978 году. В один из их приездов, гуляя по Ленинграду, я обронил, что мечтал бы делать что-нибудь в их издательстве. Они запомнили это. Когда мы эмигрировали, они прислали замечательное письмо в Вену, которое извещало, что у мистера Ефимова есть работа в Америке. Это очень облегчило нам эмигрантскую эпопею.
- Но вскоре все изменилось, ваши отношения испортились. Еще в одном письме к Довлатову, в мае 1981 года, Вы пишите: “Профферы не вынесли обиды и увольняют нас”. В чем были причины вашего разрыва с ними?
— Я думаю, что разрыв произошел по трем линиям. Одна — у нас оказались очень разные способы проживания в литературе. Карл был профессором, профессионалом. Он считал, что должен уметь анализировать, понимать и ценить любую вещь. Может быть, он был прав. Я мог себе позволить гораздо большую свободу в своих отношениях с книгами и мог что-то любить, что-то ненавидеть, а к чему-то быть бесконечно равнодушным. И не считал это никакой ущербностью. Каждый раз, когда Карл с этим сталкивался, я замечал в нем болезненную реакцию.
Другой момент расхождения был, я бы сказал, житейско-финансовый. Они жили и вели дело не по средствам. На моих глазах был момент, когда летом 1980-го года они были на грани разорения. Я видел, почему это происходит: они нанимали людей, когда финансовая ситуация этого не позволяла; под какие-то издательские мечты, надежды была куплена дорогая машина, новейшее фотокопируюшее оборудование, которое невозможно было полностью загрузить. Излишние затраты были не по карману. И вот летом 80-го года явился налоговый инспектор и сказал, что они не доплатили налоги. У них могли просто забрать дом. Три недели они ходили подавленные, пока богатый друг не прислал спасительный чек на двадцать тысяч долларов. Я понял, что если в следующий раз друга не найдётся и они станут банкротами, то я окажусь на улице с пятью женщинами на руках. Это было для меня мощнейшим стимулом искать почву под ногами, начинать собственное дело.
С их разрешения и ведома я начал с того, что открыл наборную мастерскую, стал рассылать рекламу. Мы начали получать заказы на набор от русских журналов и университетских изданий. Ну, и третий момент. Я сделал одну совершенно недопустимую вещь. Главным литературным открытием и своей гордостью Профферы считали писателя Сашу Соколова. Мне тоже понравилась первая книга — “Школа для дураков”. Карл принес мне набирать вторую книгу Соколова “Между собакой и волком” и честно сказал, что не понял в ней ни слова, но и речи не может быть, чтобы издательство “Ардис” отвергло вторую книгу этого автора. Я сел знакомиться с рукописью, смотреть, понятна ли мне правка, стал читать.
Увы, эта рукопись вызвала у меня настоящую идиосинкразию! Я знаю много достойных людей с развитым эстетическим чувством, которые наслаждаются прозой Соколова. Но для меня этот его текст оказался эстетически неприемлемым! Это была какая-то аллергическая реакция. Я с трудом выношу хаос и невнятицу в литературе, а здесь хаос и невнятица вырывались не спонтанно-стихийно, а мастерились искусным пёрышком намеренно и ювелирно. Достоевский не любил Тургенева, Розанов – Гоголя, Толстой – Шекспира, Ахматова – Чехова, Бродский – Блока. Имею я право не любить прозу Соколова? Всё бывает, уговаривал я себя. Но при этом отлично понимал шаткость, даже недопустимость такой позиции. Ты — служащий, тебе приносят работу. Сказать: “Вы знаете, это для меня эстетически неприемлемо”, – смехотворно, недопустимо, выглядит просто наглостью. Тем более людям, которым я стольким обязан, которые так помогли мне и моей семье.
Я мучился ужасно, снова и снова всплывала горькая мысль: вот я уехал на пятом десятке из своей страны, где говорят, пишут и читают на моём родном языке, уехал только для того, чтобы не участвовать в том, что мне глубоко чуждо. И снова вынужден принимать участие в том, что для меня эстетически мучительно.
Это был переломный момент, после которого отношение Карла ко мне резко изменилось. Я понял, что должен искать путь к независимости. А к тому времени мне стало ясно, что мало кого интересует только набор. Люди хотят, чтобы издавали книжку от начала до конца. Я также знал, что рукописи из России и от эмигрантов идут потоком и “Ардис” едва управляется с третью того, что к ним попадает. Однако всё остальное они не отсылали другим издателям, а просто оставляли лежать у себя в ящиках мёртвым грузом. Они были очень ревнивы и с конкурентами готовы были обращаться безжалостно. Поэтому переход от мастерской к издательству я уже провел, не сообщая Профферу.
Так произошло появление издательства “Эрмитаж”, которое вообще-то можно считать отпочковавшимся от “Ардиса”.
- Сколько всего книг было издано “Эрмитажем” за это время?
— Порядка двухсот пятидесяти. Плюс к этому мы участвовали в издании многих книг, выходивших под маркой других издательств. Брали на себя техническую работу, когда нам доверяли редактуру и набор, много было и переводной работы.
— Каковы перспективы Вашего издательства сегодня, когда рынок наполнен массой книг, изданных в России? Цены на них несравнимы с теми, какие выставляют западные издательства на свою продукцию. Можно ли при этом выжить зарубежному русскоязычному издательсту?
- Конечно, поток книг из России теснит нас необычайно. Продажа за последние годы резко пошла вниз, конкурировать с хорошими русскими изданиями мы не можем. Наше главное преимущество – печатание книг неподцензурных — исчезло в 1991 году. Тем не менее, издательство существует и будет существовать. Может быть, за последние два года уменьшилось число издаваемых книг. Раньше их было двенадцать в год, сейчас восемь. Но среди них есть очень интересные книги, которыми я горжусь. Например, роман И. Грековой “Свежо предание” был набран в России в 1993 году. Но финансовая ситуация там стала кризисной, и к нам обратилась семья. Мы выпустили его у себя. Также в России была набрана книга Андрея Битова “Новый Гулливер”, которая там не вышла, а была напечатана у нас. Долго мучилась с изданием мемуаров своего покойного мужа, знаменитого балетмейстера Леонида Якобсона, Ирина Якобсон. Отчаявшись в русских издателях, она решила обратиться к нам. Репутация и доверие очень помогают, по-прежнему притягивают к нам самых неожиданных авторов. Так что мы сохраняем свой кораблик (эмблемой издательства “Эрмитаж” является кораблик на шпиле Адмиралтейства в Петербурге. — А.М.), ныряем в волнах и тонуть не собираемся. Найдутся и для нас авторы и читатели.
Одновременно я должен сказать, что, если бы мы издавали все книги, которые мы отвергли по разным причинам, книги, которые авторы готовы были издать за свои деньги, мы уже были бы, вероятно, состоятельными людьми. Многие наши друзья даже предъявляли нам претензии, что мы порой отказываемся печатать под своей маркой книги явно профессиональные в литературном плане, просто потому что они нам чужды. Я им на это говорил:
— Ну, вот есть лицо журнала, мы все знали журнал “Новый мир”, журнал “Звезда”. Есть такое понятие – лицо издательства?
Они говорят:
— У журнала – да, а с издательством – нет. Издательство должно печатать все.
Я так не могу. Невозможно заниматься книгой, которая тебе не нравится, как невозможно проводить время с человеком, который тебе неприятен.
— В 1980-е годы Вы написали роман “Архивы Страшного суда” и документальное расследование убийства президента Кеннеди. Обе книги были переизданы в России. Но Вы, наверное, надеялись, что это будет интересно и для западного читателя, что это найдет спрос в Америке? У Вас были определенные иллюзии? Ведь Довлатов в одном из писем к Вам горько констатировал: “Я писал для “Либерти” скрипт о переводах в Америке русских и советских книг и в связи с этим получил разные сведения из публичной библиотеки. Пережил большое уныние. Ни один из советских авторов (кроме Солженицына и Алиллуевой) не имел, не имеет и не будет иметь коммерческого успеха в США. В финансовом смысле провалились все: Войнович, Ерофеев, Севела… Проваливается Лимонов. На очереди: Алешковский, Аксенов, естественно – Довлатов. Рано или поздно провалитесь и Вы…”
- Да, иллюзии были. Роман “Архивы Страшного суда” был довольно быстро переведен, вышел в более-менее заметном издательстве. Он не разошелся в том количестве, на которое мы с издателем надеялись, хотя было несколько одобрительных рецензий, в том числе в “New-York Times Review of Books”. Много прошло времени, прежде чем я понял, что как я был в советской России идейно неприемлем, так оказался и здесь. Это отдельная тема. Каждый по-своему пережил этот шок. Мы, казалось, всё представляли, я об Америке прочел массу книг, журналов и газет... Казалось, что мы всё знали. Однако мы и понятия не имели, до какой степени американская интеллектуальная элита находится в плену лево-либеральных идей.
Американский идейный спектр распределяется таким образом: с представителями американского правительства мы почти находили общий язык, с представителями прессы и журналистами возникал интересный диалог, особенно при обмене идеями. С академической средой, с профессурой стена вырастала такая, что мы были в полном шоке. Немного это отражено в драматическом ключе в довольно известной книге Исайи Берлина о том, как он посещал Россию. Он описывает свои встречи с Пастернаком и честно повторяет возмущение Пастернака реакцией Берлина на жизнь в России. Западный интеллектуал Берлин как был идеалистом, так и остался очарован этим новым миром. Пастернак просто кричал на него:
- Как Вы можете? Что, Вы не видите, что происходит? Какой тяжестью это все лежит на людях от низа до верха!
А среда, в которой мы оказались – гуманитарии, философы, профессора. Мы были для них безнадёжными реакционерами, политически некорректными, при самых теплых личных отношениях оставались в их глазах отсталыми недоумками. Американский профессор знает, где таится мировое зло. Это – американский военно-промышленный комплекс. Вот объяснение всех злодейств мира. И тот, кто не разделяет этого убеждения, останется для него навсегда чужим.
Был еще один момент, который мы тоже очень быстро поняли. Советская идеологическая машина вела очень пристальный надзор за славистами и советологами. Я познакомился со многими людьми, которые начинали свою карьеру в американской славистике и вынуждены были уйти. Или выбирали менее опасную сферу исследований. Лучше всего – классическая литература. Там наименьший идеологический разброс. Профферам надо отдать должное: они брались за самые острые темы, печатали самых крамольных российских авторов. И быстро стали персонами нон грата в глазах советских властей. В значительной степени Карл был исключением, хорошим исключением.
- Роман “Седьмая жена”, пожалуй, одна из самых талантивых Ваших книг. Как рождается замысел такого романа?
— Я не позволяю себе пристально вглядываться в процесс писания. Замысел – это кипение переживаний по поводу своей жизни, увиденных чужих жизней, прошлого. Ты присматриваешься к ним, как-то их подталкиваешь. И вдруг смотришь, как из этих эмоциональных вихрей рождается роман.
- Роман писался легко?
— Нет, он писался не так уж и быстро, но я получал наслаждение. Там много словесной и образной игры, которая так быстро не дается. Мне кажется, что он написан, если сравнивать с живописью, в манере Брейгеля и Босха: множество мелких фигур, но каждая выписана тщательно, с собственным характером и судьбой.
— Вы не только писатель, но и философ, автор «Метаполитики» и «Практической метафизики». Последняя Ваша философская книга называется “Стыдная тайна неравенства”. Не кажется ли Вам, что, говоря о врожденном неравенстве, Вы касаетесь довольно опасных вещей?
- Это моя третья философско-политическая работа. Я понимаю, что книга касается опасных вещей. Здесь есть некое покушение на одну из важных общепринятых истин, рождённых Французской революцией, — все люди равны. Упрек в том, что это опасное покушение, я принимаю. С другой стороны, опасность дальнейшего замалчивания еще серьезней.
В Америке уравнительская ментальность настолько доминирует, во всяком случае в академической среде, что это выливается в общественное сознание, реализуется в политических решениях, которые кажутся мне крайне опасными. В связи с этим современная иракская война мне представляется невероятно горестным событием, свидетельством победы этого мышления, которое снова бросает американцев, армию, страну на осуществление невыполнимой задачи – переделки другого общества, живущего по совершенно другим традициям. За этим обязательно стоит вера в универсальность и благостность демократии и полная слепота к историческому опыту, который ясно показывает нам, насколько это не универсально. Они абсолютно убеждены, что это можно вручить всем народам. Как пароход, телефон и электрическую лампочку. Надо просто ввинтить, и оно пойдет.
Никакие кровавые исторические события во Вьетнаме, в Камбодже, в Ливане, на Кубе, в Сомали, в Конго, в Руанде, в Родезии ничему никого не учат. Исторический опыт не принимается к рассмотрению. “Теория у нас верна, значит, что-то сделано было неправильно. Вы нас не собьете”. Это абсолютно доминирующее мировоззрение
Уравнители ничего не знают и не хотят знать про темные страсти в человеческом сердце, они не верят Достоевскому.
Алексей Митаев