Поэма (1915г.) (Вступительная статья «Фиванский затворник» Ирины Михайловой, Алексея Пурина)
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 10, 2005
Перевод Иринаы Михайлова, Алексей Пурин
Ирина Михайлова, Алексей Пурин
Фиванский затворник
Ян Хендрик Леополд (Jan Hendrik Leopold, 11 мая 1865— 21 июня 1925) — крупнейший голландский поэт-символист, один из самых блистательных и одновременно труднодоступных европейских авторов рубежа XIX—XX вв. Малоизвестный широкой публике, он оказал огромное влияние на голландских поэтов прошлого столетия. Хотя напечатанное им при жизни вызывало исключительно восторженные отклики, издавался он крайне мало и неохотно: большая часть его сочинений, важное место среди которых занимают неоконченные фрагменты, опубликована посмертно.
Я. Х. Леополд происходил из семьи литераторов и учителей. Его отец Мартинус, дядюшка Любертус и множество родственников с отцовской и с материнской стороны служили в учебных заведениях и одновременно писали художественные сочинения или литературоведческие исследования. Так что жизненный путь Яна Хендрика, почти до конца своих дней проработавшего преподавателем латыни и греческого в Эразмовской гимназии Роттердама, полностью соответствовал семейной традиции.
Таланты этого старшего из пятерых детей Мартинуса и Анны Элизабет Леополдов проявились рано. В школьные годы он серьезно занимался рисованием (брал частные уроки) и музыкой (с помощью отца освоил игру на фортепьяно, т. к. учителей музыки полагалось приглашать в дом только для девочек). В зрелом возрасте любовь Леополда к музыке отразилась в его увлечении филармоническими концертами и домашним музицированием (он много играл в четыре руки с коллегами и учениками, в первую очередь — Бетховена, Баха, Шуберта, Чайковского и Сметану) и, главное, в фантастической, не имеющей равных во всей голландской поэзии музыкальности его стихов.
С 1883-го по 1889 г. Леополд учился на классическом отделении Лейденского университета. В эти годы он был членом университетского литературного кружка, на заседаниях которого студенты обсуждали античных авторов и читали немецкие, французские и английские стихи, а также собственные произведения и переводы. Примечательно, что студенты-лейденцы той поры совершенно не знали новых тенденций европейской поэзии 1870-х — 1880-х гг. Они не интересовались даже соотечественниками — поэтами-“восьмидесятниками”, совершившими именно в годы студенчества Леополда грандиозный переворот в голландской словесности. Восстав против царившей в Голландии тусклой моралистической литературы, “восьмидесятники” выдвинули лозунги служения красоте в природе, в жизни, в искусстве, творческого индивидуализма и “искусства для искусства”. “Восьмидесятники” группировались вокруг созданного ими в 1885 г. журнала “Де Ниуве Хидс” (Амстердам). С “восьмидесятниками” Леополд основательно познакомился уже в следующий, роттердамский период своей жизни.
В Роттердам Леополд переезжает в 1892 г. после защиты докторской диссертации — учительствовать. Этот элегантный, спортивный (коньки, горные лыжи, альпинизм) и остроумный человек, по облику и манере общения мало похожий на школьного преподавателя, всегда был любимцем своих учеников, прозвавших его за необыкновенно высокий рост и своеобразную походку “ходячим спондеем”.
В начале 1890-х Леополд начинает публиковаться в журнале “Де Ниуве Хидс”. Он навсегда останется верен этому печатному органу и, за одним исключением, не будет посылать стихов ни в какие другие издания. Параллельно он осваивает достижения самих “восьмидесятников” и необычайно увлекается Херманом Хортером (1864—1927), тоже филологом-классиком по образованию, чья поэма “Май” (1889) считается главной вершиной голландской поэзии той поры. Благодаря увлечению Хортером Леополд быстро догнал лучших поэтов-сверстников и далее шел уже собственным путем, изучая, в частности, теорию и практику классиков символизма (прежде всего — Стефана Малларме).
В 1896 г. в жизни поэта происходит событие, объясняющее, по мнению исследователей его творчества, трагическое одиночество Леополда в зрелые годы. Невеста поэта Афине Рейкенс, с которой он был обручен уже несколько лет, вышла замуж за его младшего брата Йоханнеса. Хотя Ян Хендрик после этого сохранил добрые отношения с братом и его женой и был искренне привязан к их детям, есть основания полагать, что разрыв единственной в жизни поэта помолвки послужил толчком к формированию у него болезненного недоверия к окружающим. Это недоверие, усугубленное прогрессирующей глухотой вследствие недолеченного отита, в молодости еще едва заметной, но с каждым годом все более затруднявшей общение с внешним миром, к концу жизни переросло в манию преследования и в итоге привело к полной изоляции Леополда.
Помолвка с Афине Рейкенс и последующий разрыв — единственный достоверный факт интимной жизни поэта, в остальном остававшейся скрытой от его знакомых и близких. На основании его стихов исследователи строят различные догадки об его страстях и переживаниях, однако доподлинно о них ничего не известно. Он так никогда и не обзавелся семьей и домом — и всю жизнь прожил в наемной квартире.
Служебная карьера Леополда также складывалась неблагоприятно. Его докторская диссертация и другие научные труды могли служить хорошим основанием для карьерного роста. В 1913 г. он подал заявление на замещение вакансии профессора Лейденского университета, однако не получил ее; в 1914 г. все ожидали, что он станет конректором Эразмовской гимназии, однако и это место занял другой; и, наконец, в 1917 г. ему снова было отказано в профессуре, на этот раз — в Гронингенском университете. Причиной неудач была, по-видимому, его глухота, которая крайне затруднила бы работу в университете (как, впрочем, затрудняла и преподавание в гимназии) и, вероятно, слухи о его трудном характере.
Противовес житейским неудачам Леополд искал в поэзии и философии. Около 1900 г. он открыл для себя Спинозу, после чего стал заниматься философией профессионально — переводить философские сочинения (в стихах и прозе), публиковать в философских журналах статьи (часто на латыни), готовить к изданию памятники античной философии. Спиноза был популярным автором в среде “восьмидесятников” — поэтов привлекал его пантеизм, созвучный их собственному переживанию природы. После 1900 г. “Этика” Спинозы помогла ряду литераторов этого поколения найти выход из тупика индивидуализма, в котором они оказались. Леополд, обратившийся к Спинозе под влиянием Хортера, издал в 1902 г. брошюру “Ad Spinozae opera posthuma”. Интерес к Спинозе подвел Леополда к изучению стоицизма, что оказалось для него удивительно органичным. В 1904 г. он публикует свой перевод отрывков из сочинений Марка Аврелия под названием “Стоическая мудрость”, в 1908-м издает брошюру на латинском языке об этом философе-императоре, в том же году в Оксфорде выходит подготовленное им издание “Marcus Antonius Imperator ad se ipsum”. Представления стоиков о мире как едином одушевленном организме, где каждая частица необходима и целесообразна и всякая наша мысль является составляющей мирового разума, а также многие иные, более частные, положения стоической философии воплотились в стихах Леополда этого периода (“Дождь”, 1898; “Οινου ενα σταλαγμον…”, 1911). Параллельно со стоицизмом поэт увлекается эпикурейством и в 1910 г. выпускает переводы нескольких фрагментов поэмы Лукреция “О природе вещей”, которым дает название “Из сада Эпикура”.
Постепенно увлечение стоицизмом вытесняется восхищением перед восточной поэзией и суфизмом. Немаловажную роль здесь сыграло общение с университетским товарищем Х. ван Влоотеном, с чьими переводами арабской поэзии Леополд познакомился еще в 1900 г. (см. его рецензию на книгу Х. ван Влоотена “Восточные очерки и переводы” в Приложении). В 1906 г. Леополд публикует собственную статью об Омаре Хайяме. Время от времени он переводит его четверостишия, а также стихи других персидских и арабских поэтов (Низами, Саади, Амира Хосрова, Абу Нуваса) — не обращаясь к оригиналам (этих языков он не знал), довольствуясь английскими, французскими, немецкими переводами и пользуясь консультациями Х. ван Влоотена. Поэт настолько погружается в атмосферу восточной поэзии с ее диалектикой тщетности мира и пряного сладострастия, что его друзья начинают за него опасаться. Они боялись (и не напрасно), что это окажется тем наркотиком, который окончательно оторвет Леополда от реальной жизни.
Леополд не только перелагал поэтов Востока, но и писал оригинальные стихи в восточном духе (цикл “Восточное”, 1911). Примечательно, что он не признавал различия между переводами и подражаниями и при издании своих переложений и переработок в 1922 г. настаивал на том, чтобы в сборнике не указывались имена авторов исходных текстов, которые-де все равно ничего не скажут голландскому читателю. Особенно знамениты его переводы четверостиший Хайяма.
Своеобразным синтезом увлечения античной и восточной философией стала поэма “Хеопс” (1915), повествующая о том, как душа могущественного фараона совершает посмертное путешествие в сонме других избранных душ по Вселенной, не знающей времени и пространства, сотворение которой происходит на наших глазах. Хаос недосотворенной Вселенной и необходимость быть одним из избранных настолько невыносимы для “сына бога”, что он отделяется от скопища душ и возвращается в свою пирамиду с ее совершенными геометрическими формами, где каждая фреска на стене восславляет только его, величайшего из великих.
После “Хеопса” Леополд работает над поэмой “Альбомный листок”, представляющей собой монолог человека, который собирает цветы по лесам, лугам и садам, чтобы дарить окружающим составленные из них букеты. В заключительной части поэмы обессиленный этим занятием герой ставит последний букет в стеклянную вазу на подоконнике, садится в кресло в своей одинокой комнате и, уронив голову на грудь, прислушивается к доносящимся с улицы детским голосам.
Общение с учениками гимназии оставалось в последние годы жизни поэта единственной нитью, еще связывавшей его с внешним миром: со всеми своими коллегами, друзьями и родными он к тому времени уже порвал отношения. Однако глухота все более мешала преподаванию, и в 1924 г. Леополд вышел в отставку, намереваясь полностью посвятить себя литературе. В мае 1925 г. в литературных кругах торжественно отмечался его юбилей: к шестидесяти годам он неожиданно для себя оказался почитаемым поэтом. Через полтора месяца после юбилея и примерно через год после отставки Леополд умер от плеврита.
Запоздалое признание, восторженные статьи Марсмана, Роланд Холста, Нейхофа в посвященных поэту номерах литературных журналов — все это, казалось, никак не затрагивало самого юбиляра. “Вопросы, одни лишь вопросы насчет его жизни, как будто это средневековый поэт, некий аноним. Поэт, создававший стихи, приписываемые Леополду, остается анонимом, а ведь, по мнению профессионалов, он, после Вондела (классика “золотого века” голландской поэзии, годы жизни: 1587-1679). – И. М., А. П.), — наш величайший поэт. Сегодня он оказывает сильнейшее влияние на молодую поэзию, поэты восхищаются им как никем другим, ему исполняется шестьдесят, и он живет среди нас, в Роттердаме, — вот жизнь, заставляющая вспомнить о великих фиванских затворниках”, — писал в 1925 г. Нейхоф.
Прижизненные книги Леополда осуществлялись как бы против его воли. Изначальные стеснительность и нерешительность то заставляли его выдавать свои стихи за переводы, то прятаться за мнимое высокомерие, которое с годами, похоже, развилось в подлинное — и тогда уже напрямую стало удерживать его от желанных для всякого пишущего публикаций. Первый сборник Леополда вышел в 1912 г. по настоянию другого поэта-символиста П. Баутенса (1870-1943), который хотя и был младше Леополда, но к этому времени успел уже выпустить несколько собственных книг стихов, принесших ему известность. Баутенс предложил Леополду собрать под одной обложкой стихотворения, публиковавшиеся в разные годы в “Де Ниуве Хидс”. Леополд поначалу не возражал, но потом, когда книга уже печаталась, передумал, а после выхода сборника (“Стихи”, 1912) в свет был крайне недоволен и книгой, и ее составителем (хотя и вежливо поблагодарил Баутенса за написанное им предисловие). Поэт тотчас же подготовил новую книгу с таким же названием (она вышла в 1913 г.), где к лирике “баутенсовского” сборника было добавлено несколько “объективно-повествовательных” стихотворений, призванных, видимо, ослабить слишком личностный тон первого сборника. Тем не менее именно первый, чисто лирический, сборник получил наибольший резонанс, причем во многом — благодаря вступительной статье Баутенса. Употребленное составителем словосочетание “почти молчание” стало крылатым определением поэзии Леополда.
“Тональность его стихов, — писал Баутенс, — едва слышное размышление. Почти молчание здесь — высшая добродетель; красота тишины, тронутой чуть заметной дрожью. Изящными стопами, едва касающимися земли, скользят эти фразы по тончайшим созвучиям рифм, а потом вдруг замирают в трогательной нерешительности перед неожиданностью грациозных переносов (enjаmbements), ни в каких других стихах невозможных. Так размышлять способны лишь самые нежные из нас, самые сильные в своей нежности. Такое переосмысливание жизни в красоту — их божественная и кроткая месть за бесприютность существования. Их пугливые стремления порой отваживаются выйти из своего златосумрачного уединения на продуваемый ветрами простор нашего ненадежного мира, но затем, побитые и израненные, они всегда вновь возвращаются в свое одиночество. Чтение и перечитывание этих стихов доставило мне несколько недель счастья”.
Любопытно, что нечто подобное в 1910 г., сразу же после смерти Анненского (этого, образно говоря, “Леополда русской поэзии”, издавшего при жизни единственный сборник — “Тихие песни” — под псевдонимом Ник. Т—о), писал Вячеслав Иванов: “…Анненский становится на наших глазах зачинателем нового типа лирики, нового лада, в котором легко могут выплакать свою обиду на жизнь души хрупкие и надломленные, чувственные и стыдливые, дерзкие и застенчивые, оберегающие одиночество своего заветного уголка, скупые нищие жизни. Их магически пленяет изысканный стиль и стих Анненского, тонкий и надламывающийся, своенравно сотканный из сложных, отреченных гармоний и загадочных атиномических намеков. Уединенное сознание допевает в них свою тоску…” (О поэзии Иннокентия Анненского. // Вячеслав Иванов. Собрание сочинений. Т. 2. Брюссель, 1974, с. 586.).
Кроме двух вышеуказанных сборников следует назвать еще три стихотворные книжки, вышедшие при жизни поэта: отдельное издание поэмы “Хеопс” (1916), переиздание сборника “Стихи” (1920) и книгу переводов и переработок произведений персидских и арабских авторов “Восточное” (1922).
На русский язык поэма “Хеопс” переведена впервые. Перевод выполнен по тексту семитомного Собрания стихотворений Леополда в серии “Мonumenta Literaria Neerlandica” (1985), выпускаемой Королевской Нидерландской академией наук.
Выражаем глубокую признательность д-ру Кейсу Верхейлу (Гронингенский университет), профессору Дику ван Халсеме (Свободный университет г. Амстердама) и г-ну Хансу Дейкхейсу (Амстердам) за ценные консультации.
Ян Хендрик Леополд
Хеопсв пресветлый ток поправших прах земной
избранников, в безгласный хор, несомый
по всем непостижимым небесам
великой свитой, что сопровождает,
но в отдаленье кротком, всеблагих
Властителей Начальствующих, Тех,
чей каждый шаг и взмах полы — раскат
на грозами горящем горизонте;
в стремящийся на вечном переломе
и повороте к рыхлости равнин
или, свиваясь зыбко и змеясь,
и выдыхаясь в переменном ритме,
к безмерным взлетам в призрачный зенит
и к низменным падениям во мрак,
в бездонную утрату; в тьме людской,
мятущейся в невиданных пространствах,
постигшей и ометшей все пути
всё множащимся грандиозным роем, —
он, царь ХЕОПС.
Теперь, в желаньях нем
и ожидающ, он соединен
и спаян принужденьем и смиреньем
с порядком строя, равен всем другим,
участвующим в шествии ночном,
несвойственной обязанностью течь
песчинкой незаметной, подавлять
самодержавно плещущую волю
и, канув в этом множестве, делить
с собратьями немое послушанье
прислужника, спешащего вослед.
И он со всеми двинулся в обход
извечных, сотворенных до начала
времен и не сравнимых по красе
и пышности ни с чем пустых дворцов
и вертоградов, в мертвенной ночи
раскрытых четко и неколебимо,
расставленных под куполом одним,
лежащим на искрящихся колоннах
стальных; и дальше — в хаос темноты
клубящейся, где мировая пыль
сперва, ничем не слитая, парит
в бессильной разобщенности, в разладе
безвольной отрешенности, но вдруг,
охвачена соитием, в комки
слипается, сгущаясь, и течет
спиралью, становящейся воронкой,
округлым чревом, чашею, себе
довлеющей и пенящейся, и
в конце концов плодоносящим лоном,
чьи тяжкие потуги и труды
его вздымают всё сильней, пока
вихренье массы, замкнутое болью,
не кончится рожденьем юных тел,
очищенных от всяких оболочек,
слепящих несравненной наготой
и подданных уже иным престолам.
И дальше тяготенье жестких уз
управой непроложною ложится
на эти сотворенные тела
и веер сил приводит к равновесью,
их претворяя во всемирный жар
бушующих стихий, в своем жерле
неразрешимо борющихся, в лютый
взбешенный ад беснующихся солнц
и в синее свеченье стылых лун,
замедленно текущих по орбитам,
замкнувших тех, и в отдаленный зов
пульсирующе-плачущего света
отдельных звезд, скользящих лабиринтом
извилистых дорог и пестрых троп
в привычном одиночестве, не зная
помех; но в эти нетугие тяжи
уже незримо вписан всеобъятный
план звездных хоров на одной оси,
по сферам размещающий светила;
и трепетно мерцающий туман,
весь небосвод окутавший, дрожит
наброшенной завесою, вуалью
из биссуса, прозрачнейшим платком,
изнеженной тончайшей паутиной,
через которую по временам,
распространяя метеорный сор,
заносятся косматые кометы
из тусклых бездн; всё медленней кружась
вокруг ядра, кружащегося тоже,
и растекаясь в дальние углы
бескрайнего, изжитые эоны
сжигает этот блещущий исход,
сияюще-прекрасная тщета.
И прочие и прочие пределы,
с описанным не схожие ничем,
всё сочетанье составных частей,
сплетенье миллиардов траекторий,
вращенье ослепительных громад
направлено неведомой рукой
согласно изначальному закону,
самим собой рожденному без мук.
И за богатством этих мириад
златых шаров, плывущих величаво
по галереям черного эфира,
промерив шагом, взором охватив
глубины мироздания, повсюду
увидев только подневольный труд
и голую бесплодную пустыню…
тогда душа седого фараона
покойно отделилась от иных,
оборотясь к привычному; вон там,
на озаренном солнцем берегу,
среди песков поставленное нечто,
поблескивающее острие,
что режет свет, и скошенные грани,
как будто из металла, где лучи
дробятся, брызжа, как дождинки, скаты,
до блеска отшлифованные так,
что родственны стальной голубизной
сиянью неба, и оно стекает
по гладям треугольным четырем,
стоящим на могучем основанье
и ребрами распертым, на которых
малейшего изъяна не найти;
единством преисполненная форма,
загадка, идеальная фигура,
сама взаимосвязь, словно она
возникла из одной причины, словно
явилась от единого усилья,
от приказанья выпасть у реки
кристаллом серым соли, что осел
на это дно песчаное в уже
готовом виде, строго вознося
предвечный остов связанных пучков,
лучащихся из точек, как начало
разъединенья и соединенья,
образчик пребывавшего всегда
раскрытого и замкнутого сразу
вместилища магического тайн.
Великий монумент, предмет гордыни
и зависти, сокровище державы,
гигантский пик, что так же огранен,
как драгоценный камень, в сновиденьях
забывшийся под панцирем колосс,
нагроможденье башенное, где
на тысячи поставленные тыщи
безропотными тысячами — лишь
свидетельство возросших до небес
посягновений безграничной власти,
удерживающей своей уздой
безликие бесчисленные толпы,
в старанье дни и ночи напролет
вздымающие мышцы и канаты,
спаляемые зноем и трудом,
заране обреченные на смерть,
над чьими головами, как свинец,
вскипает победительная воля,
непререкаемое повеленье
правителя, не знающего слез,
его, обожествленного царя.
И не спеша и удовлетворенно,
с холодностью властительной в очах,
оценивает мудрый всемогущий
великолепно пригнанные блоки
и равных оснований прямизну
и, над свеченьем дымчатым паря,
взирает на зернистость матерьяла
под восковой поверхностью, затем
свободно входит под замковый камень
и длинным коридором грубых глыб,
накрытым также глыбами, минуя
ловушки, загражденья, лабиринты,
проходит в усыпальницу, туда,
где хитроумно спрятан саркофаг,
к основе скальной с выдолбленным ложем,
к богатой колыбели, иссеченной
из пурпурного ясписа, к узорам
кедровой благородной древесины,
к лавандовым бинтам, и, наконец,
сухое тело, чистое от скверны,
лоснящиеся нити сухожилий
вдоль гибких членов, черные от смол,
нетронутая, глянцевая кожа,
на лике удлиненной головы
из золота расплющенного маска
неизмененным вторит очертаньям
решительного профиля; на пальце
огромный изумруд меж четырех
рубинов кровенеющих.
Вокруг
пшеницей колосящейся фигур
застыла по стенам немая стража
охранников, наместников, вельмож,
наряженных в различные одежды
из серебристо льющегося льна
или упруго плещущего хлопка,
спадающие в роскоши с их плеч,
вздувающиеся над темнотой
их смуглых тел, в ворсистые накидки
и мантии просторные; идущих
размеренной походкой друг за другом,
так грациозно, как лесные лани,
процессией босых неспешных стоп
и расположенных рядами пальцев,
и вскинутых лодыжек; у голов,
смотрящих только прямо, начертанья
священные из символов забытых,
приветствия, торжественные своды
деяний благодатных и побед
в благочестивом самоповторенье,
скороговорка титулов, имен
и славословий высшим божествам
и сыновьям их. — И стенную роспись
разглядывает старец и, свое
вниманье окуная в эти знаки
свершений славных, канувших во мраке,
он застывает, обратясь в нее.
………………………………………………………………………………….
* “…и неодолимый век” или “…и необоримое поколение” (лат.).
Перевод с голландского Ирины Михайловой и Алексея Пурина