Опубликовано в журнале Новый берег, номер 10, 2005
Первая утренняя сигарета. Дым струится к потолку выписывая замысловатые узоры. Кольца, извивы, спирали… Сомлевшая готика.
Мой кот, усевшись на подоконнике, лижет лапу. Мохнатая конечность изогнута шуровкой. Кажется, сейчас он закончит, развернет культю и сбацает макарену. Но полосатому не до веселья. Вчера схлопотал леща за подрезанную котлету. Теперь косит на меня недружелюбно. На 2/3 — Сиамец. Коварен, непредсказуем, опасен. Так, проснешься однажды и не досчитаешься своих «грецких орехов».
В целом, вчерашний день сложился. Наконец-то выстрелил Флобер. 8 томов ушли за 300 рублей. Вобщем, было на что… Сначала «Вина Молдавии» на Литейном, после- Хванчкара в сыром колодце на Невском. Затем, я непреднамеренно оросил кому-то туфли в темной арке, в ответ неожиданно услышав извинения. Город пуганых интеллигентов.
Её я увидел на Сенной. Сверхъестественной красоты «амфора», затянутая в тугую чуть не лопающуюся по швам лайкру.
За окном сквозят стрижи. Лайкра, сдувшимся питоном висит на спинке стула. Простыня рядом начинает оживать. Из под нее показываются две напряженно-вытянутые руки. Следом- русые кудри; глаза с зеленцой. Потягивается, зевает:
-Аааааау…Всегда спозаранку за курево?
— Угу.
-Ещё есть?
-Возьми на столе.
Смотрит с укоризной.
-Вчера ты любезней был.
Нехотя поднимается (простыня соскальзывает с умопомрачительной задницы). Направляется к столу. Формы, так сказать, в динамике, вид сзади (расчет удался).
-Потрясающая у тебя …
-Хм, знаю, — она дразняще выпячивает свою гордость и недовольно фыркает.
Закуривает.
Смотрит на меня с ухмылкой, сквозь спутанные волосы. Невероятное сочетание не сочетаемых черт. Красиво-некрасивая; юная- потасканная; пленительная- отталкивающая; целомудренная- бесстыжая. Русского, горько-сладкого разлива девка.
Курим молча. Мыслей никаких. Скоро она гасит окурок и принимается одеваться.
-Ладно, мне пора.
-В такую рань?
Мягко взвизгивает молния лайкры.
-Кот у тебя прикольный…
-Тебя звать то как по паспорту? А то Карамелька, да Карамелька…
-Ручка есть?
-Глянь у телефона.
Она извлекает из сумочки салфетку, берет с телефонного столика ручку и принимается быстро чиркать.
Кот, забыв о своих процедурах, с интересом смотрит на мою гостью.
-Звони, будет желание,- складывает салфетку, засовывает в карман моей рубашки, валяющейся на полу, игриво перебирает пальчиками:
-Пока.
Щелчок замка.
Вязкая волна лёгкой грусти.
Кот сигает с подоконника, и будто не замечая меня, чешет в коридор.
Я поднимаюсь ближе к полудню. Иду в ванну, потом на кухню. Животное сидит у своей пустой миски: страдальческий взгляд. Открываю холодильник. Последняя пара сосисок.
-Не ссы полосатый, сегодня, похоже, не дубанем.
Ем не спеша. Кот уплетает, давясь и отрыгивая. Я думаю о Диккенсе, я думаю о Дос Пассосе, я думаю о Голсуорси и Достоевском. Кто из этих четырех может сегодня выстрелить? Тяжеловес Диккенс в 16 томах или середнячок Пассос? Федора Михайловича тоже нельзя сбрасывать со счетов — что-то около 10 томов разночинного драйва. Голсуорси? на любителя, и потом, 6 томов- мелочевка: не больше двух сотен мается. Всё остальное — остатки россыпью: Бронте, Апдайк, Филдинг, Куприн.
За время безработного существования я распродал почти всю обширную библиотеку, оставленную мне в наследство покойной питерской тетушкой. С трудоустройством было глухо: отказ за отказом. Наверное, со своей колокольни они рассуждали здраво. Облако винных паров, следующее за мной повсюду, неблагонадёжный, затрапезный вид… Порой мне казалось, что на их месте, я бы не нанял себя и судомоем. Вобщем, безденежье…каждодневное, изматывающее… что тут сказать.
Спасали только классики. Благодаря им удавалось худо-бедно тянуть все это время. Сейчас основные запасы иссякли. Все ходовые вещи разошлись в первый же месяц моего «предпринимательства».
Если быть точнее, книги коллекционировал муж тетки, умерший за год до неё и при жизни служивший главным хранителем в музее минералогии. Каждый том обернут в дымчато-серую французскую бумагу, аккуратно подписан. И судя по безупречно спрессованному обрезу большинства изданий, это был единственный раз, когда их открывали. Натягивать на книги «пижамы», то же что отправлять на консервацию антиквариат. Куда как интригующе держать в руках поживший фолиант, «потрепанный» временем, и уж конечно, лишенный полиграфской свежести. И в этом смысле хороши даже радикальные методы, например, нечаянно опрокинутая чашка кофе или соус-чили.
Недавно я подсчитал: всей выручки за уже проданное выходило тысяч на 9. Мудрость веков- за триста баксов. Что можно купить на триста баксов сегодня? Тостер, складной зонтик, пару сковородок и вьетнамские кеды. Доступность — это неплохо, правда, чем доступней что-либо, тем быстрее это что-либо обесценивается. Доступность, переходящая в бросовость. Так устроен мир. И в ближайшую неделю с этим ничего не поделаешь. За собрание сочинений Голсуорси никто не даст новенький Порш. Хотя, если б было наоборот, можно представить, как бы обсасывали каждое слово «Саги о Форсайтах». И как бы в этом случае мне повезло с наследством.
Порш, не Порш…, я был бы рад и куску говядины в моем холодильнике.
Кот облизывает мордаху, принимается за лапы, бока.
Я возвращаюсь в комнату, снимаю с рычагов трубку. Набираю номер, известный в Питере каждому книжному червю: Букинистическая лавка на Литейном.
-Алло, добрый день. Хотел бы предложить классиков по сходной цене.
-А что у вас есть?
Я перечисляю.
-Подождите минутку.
Жду.
Придя в лавку впервые, я имел при себе длиннющий список унаследованных литературных сокровищ. Думал легко толкну этот клад чохом. Мой пыл быстро остудили, разъяснив, что “такого добра самим девать некуда”… “и вообще помимо ходовых — Дюма-Пикуль-Булгаков, интересны лишь авторы, отсутствующие на данный момент, «абсентные»,- с апломбом добавила заведующая. Я мысленно улыбнулся — оказывается бывает и букинистический жаргон. Тех же что есть, продолжала она, держим не более чем в одном экземпляре каждого тома. Двух «Трёх сестер» у нас не увидите. Повторяю: всё забито под завязку, лишнего места нет.
Выходило, что все мои ныне оставшиеся были Неабсентные. Поэтому, когда скажем для «Диккенса-с-моей-полки», откроется вакансия «Диккенса-на-Литейном» можно только гадать. При желании делать ставки.
Итак, я ждал. Ставок не делал. Для всех четверых сегодня я уровнял шансы.
Наконец в телефоне слышится шуршание и вежливый голос.
-Алло, в скольких томах у вас Достоевский?
-Кажется в десяти.
-Хорошо, подносите.
-Договорились.
Кладу трубку и направляюсь к книжной полке. Считаю. Порядок. Минимум, четыре сотни в кармане сегодня будут.
***
Двери метро глухо хлопают, и поезд трогается. Моя ветка одна из самых длинных — до центра около получаса езды. Упакованный Достоевский покоится на коленях. Что я знаю о Федоре Михайловиче? «Слезинка ребенка», героика бессмысленного, «красота спасёт…», старуха процентщица, падучая наконец… Знакомство более чем поверхностное, ограниченное среднеобразовательной программой. О Фанте или Керуаке — творцах мифологии американских низов, я знаю куда больше. ИХ ветер, последнее время, заставляет звенеть заржавелый бубен моей души.
Справедливости ради надо сказать, что после армии было желание сойтись с мрачным классиком поближе, но как-то не случилось. Видимо к высокой литературе, как к вере, приходят только когда по настоящему допечет.
Я вытаскиваю из полиэтиленовой сумки первый попавшийся том: надо как-то скоротать время. Открываю книгу наобум, страница 28. Принимаюсь читать …. «Отворив двери, он увидал зрелище, пред которым остолбенел: городская юродивая, скитавшаяся по улицам и известная всему городу, по прозвищу Лизавета Смердящая, забравшись в их баню, только что родила младенца. Младенец лежал подле нее, а она помирала подле него. Говорить ничего не говорила, уже по тому одному, что не умела говорить…
…………………………………………проспект Большевиков…………………………………
…………………………………………………Ладожская…………………………………………
………………………………………………Новочеркасская……………………………………..
……………………………..площадь Александра Невского …………………………………………
………………………………………… Лиговский проспект…………………………………………
…. И в тебе, ангеле, это насекомое живет и в крови твоей буря бродит. Это -бури, потому что сладострастья бури, больше бури! Красота женская — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неОпределимая, а определить нельзя, потому что бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Я, брат, очень необразован, но я много об этом думал. Страшно много тайн! Слишком много загадок на земле угнетает человека. Разгадывай как знаешь и вылезай сух из воды. Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала мадонны, а кончает идеалом содомским. Ещё страшнее кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеалы мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил….»
Выныриваю на секунду из текста, когда вдруг звучит объявление о следующей станции. Как-то совсем вылетело, что последнее время, следуя в букинистический, я сходил именно на ДОСТОЕВСКОЙ.
Вновь опускаю глаза к строчкам… «.. Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, — знал ты эту тайну, иль нет?»
Подъезжаем. Закрываю роман, кладу рядом, собираюсь с мыслями… Не скажу за ветер и бубен: перезвона не услышал. Тут другое. Ощущение — будто последние двадцать минут, взгляд моих глаз плотоядно мчался не по тексту, а вслед за шипящим, искрящимся пламенем бикфордова шнура. Горячечный, стремительный бег. Лихорадка души.
………………………………………Достоевская………………………………………….
Выхожу. Поднимаюсь на эскалаторе.
Хмуро, не по летнему слякотно на верху. Ветер гоняет солёную водяную пыль с залива. Я срезаю на Владимирский, боковым зрением выхватывая сутулую гранитную фигуру Федора Михайловича. Его незримое око сопровождает меня до Литейного. Справа желтый дом, где он квартировался. Слева подарок от современников — разливочная «Бесы». Чуть дальше замечаю как над театром «Ленсовета» колышется огромная полипропиленовая простыня: «Великий инквизитор» (премьера). Поразительно, какой-то почетный кордон, провожающий в последний путь десятитомник Ф.М.
В груди продолжает искрить бикфордов шнур. Водяная пыль неожиданно перерастает в шумящий ливень. Я хватаю пакет под мышку и перехожу на рысь. Когда я мокрый влетаю в магазин, в груди вьется лишь легкий дымок.
В отдел покупки, средних размеров очередь. Я занимаю за парнем в кепке: невыразительное одутловатое лицо, рот открыт как у карася перед икрометом, в уголках губ застыла слюна. Через плечо — новенькая спортивная сумка.
Скоро мы приближаемся к приемному окошку. Парень извлекает из сумки огромный альбом, слепящий глянцем обложки. «Natali Wood» — читаю золотую вязь. Неужели, та самая Натали Вуд, русская королева Голливуда 50-х- Наташа Гурдина? Ослепительная нимфоманка и алкоголичка с ликом капризного ангела, с формами, которые не снились и Монро. И которая кончила свои дни печальней Монро.
Парень протягивает книгу оценщице. Та берет её и принимается неспешно листать.
Сплошь фотографии Звезды. Натали в чулках со штрипками верхом на барной стойке, Натали с косичками и трогательными бантами в форме лицеистки, Натали в цветастом платке селянки у стога сена, Натали изогнувшись пантерой, на серебряном крыле самолета…
Невероятное сочетание добродетели и порока, редкое смешение красоты высокой и вульгарной. Пропащая и чистая. Русского, горько-сладкого разлива баба.
-Сколько вы хотите?- спрашивает оценщица.
Парень только мычит в ответ, перебирая пальцами на саксофоне-неведимке. Немой.
Наконец он достает бумагу и ручку; пишет. Протягивает депешу в окошко.
«Сколько даёте?»- читаю на листке.
«250 р.», — не раздумывая надписывает оценщица и возвращает записку.
«800», — выводит парень и нервно протягивает бумажку обратно.
-Ну где тут 800? -женщина поднимая глаза от альбома, обращается не то к глухонемому, не то к очереди, призывая ее в свидетели.- Тут же лист вырван, вот. Она пускает страницы веером, показывая изъян.
Неожиданно, тип выхватывает альбом из рук женщины. Засовывает Натали обратно в сумку, и, посылая, немые, но звучные проклятия стенам, стремительно выходит вон. Похоже альбом у него заместо иконы. Только великая нужда заставила бедолагу придти сюда, думаю про себя.
Я достаю из пакета Фёдора Михайловича и протягиваю в окошко.
Книжная душа принимает стопку и невозмутимо начинает пересчитывать:
-Вы звонили сегодня? — обращается ко мне.
-Да. Сказали Достоевского в десятитомнике возьмете.
-Так… я вижу только 9.
-Как девять? Подождите,- считаю…. Чертовщина, действительно -девять!
Кручу пленку назад и понимаю что Карамазовы-том 1, остались на сиденье метро, когда бикфордов шнур засветил мне мозги!
-Извините, мы не можем принять неполное собрание,- она смотрит на меня с казенным сочувствием.
Я складываю книги обратно в пакет и понуро выхожу на воздушОк. Уговаривать и спорить бесполезно, знаю по опыту. Вот же раззява!
В кармане последний полтинник.
Диккенс, Голсуорси или Дос Пассос?
Закуриваю. Кажется, дождик взял передышку. Вижу, как на мокром тротуаре нервно топчется глухонемой обожатель Натали. Всё ещё негодующее выражение на лице. Нитка слюны до подбородка. Шанс увидеть кино-диву ещё раз, не хочется упустить. Хоть так поднять себе настроение. Я подхожу к парню и взглядом показываю на его сумку: мол, покажи товар лицом…
Он суматошно достаёт альбом и протягивает мне.
Делаю вид знатока творчества Натали. Листаю страницы; смакую. Невероятная женщина. Чудо!
-Реально, за сколько б отдал?- спрашиваю для проформы, забыв, что он ни беса не слышит.
Неожиданно тип достает клочок бумаги, пишет.
«Дай свою цену», читаю я.
Беру ручку, ставлю от фонаря:
«300».
Протягиваю ему.
Слышу едва сдерживаемый скрип зубов.
«600, не меньше»,- царапает инвалид.
Смотри- ка подвинулся.
-Нет, спасибо, — возвращаю альбом, хлопаю малого по плечу и хочу уже отойти, но он вдруг останавливает меня и принимается вновь что-то каллиграфировать. Наконец протягивает бумажку.
Чи-таю:
«А что у тебя?»
Я вытаскиваю из пакета томик Достоевского. «Всего 9»- растопыриваю пальцы.
Кивает, щурит глаза как счетовод. Вновь приглаживает листок и что-то пишет:
Читаю:
«Твои часы плюс книги- на мой альбом. Идет?»
Да, я ошибся в нем. У него нет романа с Натали. Обычный книжный барышник, наверно и знать не знает, что есть такая «Вестсайдская история» или «Секс и одинокая девушка». Зато часы успел углядеть. Вот ухарь. Не были б отцовым подарком, возможно и согласился … а так… И все-же лучший ее фильм «Великолепие в траве». Жаль.
«Не пойдет «,- пишу в ответ, отдаю ему папирус и жму руку.
-Бывай дружище.
Из-за туч пытается продраться солнышко. Гребу через лужи по направлению к Невскому. На душе скверно. Ни десятитомника, ни денег… ни Вуд. День потерь, который еще не кончился. Я перехожу проспект, миную «Бесов», приближаюсь к метро. Внезапно кто-то одергивает сзади. Оборачиваюсь. Снова плохоголовый. Не верю своим глазам. Он протягивает мне Натали. Обворожительную Натали. Машинально принимаю её. Альбом, как алмазный самородок в моих руках. Тип тут же сует в догон записку. Беру этот несчастный клочок, читаю:
«Без часов. Альбом -на Достоевского».
Не был бы он менялой, я бы его зауважал, проскакивает в голове- «Альбом на Достоевского».
Ну что ж, «неполный» классик на «рваную» кинозвезду. Надо соглашаться. Извини Федор Михалыч, сам же говорил -красота это страшная и ужасная вещь, страшная потому что неопределимая. Я бы добавил от себя -непреодолимая.
Я киваю ему в знак согласия: идет. Протягиваю пакет.
Запустив руку внутрь, парень деловито пересчитывает книги.
С неба опять начинает сочиться.
Ну вот, махнул совесть русской литературы, на голливудскую верть. Странная штука жизнь.
Смотрю, мой неугомонный друг вновь принимается терзать ручкой бумажный огрызок, сует его мне. Что еще?
«Есть Грета Гарбо и Мадонна» пишет он. «Оставь номер сотового. Не дорого отдам»
Дождь усиливается. Машу своим пятипалым «дворником»: не надо Мадонны, не надо Греты Гарбо.
Он не отстает. Мычит как гризли перед случкой. Мэ-мэ… Тэ-лэ-фон, ты-лэ-фон… Вот же репейник.
-Ладно,- говорю, -ладно.
Переворачиваю бумажку, укрывая ладонью от дождя. Незадача -с обеих сторон ни клочка свободного места, всё исписано депешами. Я шарю по карманам в поисках какого-нибудь обрывка и вспоминаю, как моя гостья, сегодня утром вкладывала нечто папирусообразное в карман рубашки.
Салфетка. Достаю её, разворачиваю и застываю. «Соня Мармеладова — 8911……”
Непроизвольно перевожу взгляд направо и вижу сквозь густую завесу дождя, гранитные очертания великого эпилептика, согбенно сидящего на приземистом постаменте и с вселенской тоской, взирающего на бегущих пешеходов.
Бумага стремительно впитывает небесные капли и чернила плывут. Порыв мокрого ветра, и бикфордов шнур внутри вновь начинает жечь потроха….под дребезжащий перезвон моего заржавелого бубна.
Тремор рук
Альбом выскальзывает и летит вниз.
Падшая красавица, зябко смотрит на нас с «кипящей» мостовой.
Парень бестолково смотрит на меня.
Я смотрю на стену дождя.
Я смеюсь.
Лихорадка души.