Пьеса
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 6, 2004
Макет пуст. За макетом мы стоим друг за другом. На зал. Или мы стоим за
макетом, как после встанут фигурки. На зал. Подходим. Садимся по разные стороны
макета. Через макет.
Я: Это совершенно не занимательная
М: и даже не поучительная история.
Я: Да и история ли вообще?
М: Всего несколько диалогов.
Я: Да два живых голоса,
М: ныне давно отлетевших,
Я: исчезнувших…
М: из земного эфира — муз. (песни).
Я: Достаточно ли этого для «истории»? (свет)
Я: Ах, какие бывают истории
М: с переодеванием,
Я: дуэлями,
М: брошенными малютками,
Я: оживающими мертвецами,
М: съездами партии
Я: и королевскими милостями!
М: Один Шекспир чего стоит!
Я: Позавидуешь да и только!
Я: А что у нас?
М: … В простом прохладном вестибюле
Я: нашего «доходного» дома
М: Стоит высокий,
Я: наголо бритый,
М: в пенсне,
Я: Людвиг Карл ЛЕВЁ.
М: От родных я знаю, что он
Я: бывший банкир. Немец. Он наклонился ко мне,
М: десятилетнему,
Я: и протягивает теплую,
М: с длинными красными пальцами,
Я: руку и улыбается…
М: Не как другие, а наверное, по-особому -
Я: «по-банковски»… Пробивающееся сквозь грязный витраж нашего парадного июльское солнце бьет в его отполированную лысину, и она сияет — словно вырастает за его головой… Он мне нравится,
М: но я, еще маленький, стесняюсь и убегаю.
Я: Убегаю, чтобы навек запомнить и его лицо,
М: и его имя, и его пенсне…
Я: И июльский нимб его «банкирства»
отрывается от клетки муз.
Как? Почему… Бывший банкир? Немец?
М: Только что кончилась война… А он — сияющий, незыблемый,
Я: навечный…
М: Хотя бы в моей памяти.
Я: Потому пройдет еще лет тридцать —
М: и мои друзья, переехав на новую квартиру,
Я: обставят ее старинной, антикварной мебелью.
М: И на мой вопрос, откуда, напомнят:
Я: «А помнишь старушку,
М: Анну Павловну? —
Я: Профессоршу? Вот она, одинокая, все нам и оставила — в наследство».
Ставлю фигурку к фигурке — через макет.
М: И я действительно вспомню довольно громогласную, вздорную,
Я: не без вульгарности,
М: типично советскую громогласную профессоршу,
Я: гордившуюся тем, что начинала она с прислуги,
М: а стала доктором химических наук. И вот уж как двадцать лет
Я: завкафедрой в Менделеевке!
М: Я не любил ее,
Я: а она меня просто не замечала.
М: Да и Бог бы с ней и с ее наследством,
Я: если бы в разговоре не всплыла фамилия
М: ее давно умершего мужа
М: Леве! — М. ставит фигурку Л.
Я: Людвиг Карлович?
М: Да-а.
Я: Господи! Ну, чего не бывает на свете. Два имени связались в моей памяти. Два лица всплыли и встали рядом друг с другом. В моей памяти. Почему именно в моей? Ведь я им был никто — ни сын, ни родственник, ни ученик… Даже не наследник, как мои друзья. Шел год за годом,
М: менялась карта мира, умирали близкие,
Я: самые близкие… Без которых, кажется, ты не сможешь прожить ни дня, не сможешь просто выжить.
М: Разорвать белую пелену одиночества.
Я: Но я жил и жил, подчас удивляясь самому себе,
М: старел и,
Я: становясь эгоистичнее и тише… — Музыка
Но в этой тишине иногда, не часто, но с удивительной настойчивостью
Я: (через макет) я слышал их голоса.
М: Да, да, их — Анны Павловны и ее мужа…
Я: Они словно вырастали из чего-то необъяснимо близкого для меня —
М: из самой сокровенной памяти.
Я: Памяти, которую я не могу объяснить, —
М: знаю только, что она есть у каждого из нас. Слышать и слушать чужие жизни, которые то приближаются к твоей,
Я: то словно забываются,
М: но не уходят,
Я: а живут где-то рядом с тобой.
М: И посещают неожиданно,
Я: непредсказуемо, поднимают нас над своим одиночеством и эгоизмом.
(Сначала будто шум старинной пластинки, где чуть различимы голоса, где скрипит иголка, как на старинном патефоне. Потом все яснее, различимее… Исчезают деревянные интонации, словно на старой записи.)
АННА — Мама дала мне только эту сковородку. Я так быстро уезжала. Она схватила ее и говорит — береги, она чугунная. Замечательная.
ЛЮДВИГ — Действительно, замечательная. Никогда не видел такого совершенства. И какая легкая!
АННА — Настоящий чугун! Такая яичница на ней получается!
ЛЮДВИГ — А еще что?
АННА — А больше я ничего не умею делать. Не пробовала.
ЛЮДВИГ — Ну, с яичницей нам придется подождать — в доме пусто.
АННА — А как же вы живете?
ЛЮДВИГ — Один. {Анна вешает ткань).
АННА – (Остановилась. Твердо.) Теперь — не один. Меня же к вам прописали. Ордер выдали.
ЛЮДВИГ — {Пауза. Глаза в глаза к Анне). Это большая радость.
АННА — (С недоверием. Изучающе. Озадачено). Радость. Я думала — вы драться со мной будете.
ЛЮДВИГ — Драться? Зачем? {Пауза). Я давно не выхожу из дома. Они посчитали, что я, наверно, умер.
АННА – (не сразу) Да… {Сухо). Мне так и сказали. Ты там выброси труп. Помой… И живи.
ЛЮДВИГ — Ошиблись.
АННА — Ну, ничего! Долго-то не протянете.
ЛЮДВИГ — Да, старый… Мне уж тридцать четыре…
АННА – (Осматривается. Себе вслух.) Ну, я этот шкапчик поколю — буржуйку разведу. Теплее будет. Я подожду. (Глаза, ее дом. смеется). Я — терпеливая!
Уборка, что-то двигает, потом вытирает и т. п.
ЛЮДВИГ — А откуда… вы?
АННА – (в делах). С Бела Города. Дале-еко! (Смеется). Ох, и тоска у вас! Не пройти — не вымести. Чего так всего много?
ЛЮДВИГ — Пока я тифом болел, все комнаты заняли. Уплотнили — так сейчас говорят.
АННА — (смеется) А теперь вот и до вас добрались. Да вы живите, вы мне не мешаете. Если, конечно, на ноги обратно встанете.
Находит повестку. Песенка обрывается — Шопен. Входит плавно.
ЛЮДВИГ — А зовут-то вас как, милая?
АННА — Нюша. Можно Нюра… А вообще-то я — Анна.
Музыка: «Анна»
ЛЮДВИГ — А зачем в Москву? Война все-таки…
АННА — Тае — рожать! Меня бы отец с братьями убили, если бы узнали. Мамка вот меня и отправила в Москву с верным человеком.
ЛЮДВИК — Рожать? Вы?
АННА – (смеется) Еще не видно. Это фигура у меня такая — крупная. (Вздохнула: вспомнила, что дома было). А через месяц уже поздно было бы… я здесь уже с Покрова… (Выключает. Людвигу с правдой и болью). Думаете, легко мне было ордер-то на вас выбить? (Жестко про комиссара). Недаром третий месяц в прислугах у большого комиссара жила. (Слава Богу!) Это женка его мне подмогла, чтобы с глаз долой сплавить – (пояснение) ох, как за своего Тибора дрожала! (С лукавством) Думала,
уведу его с ее постели… (скрывается лицо — муз. хохочет. Напевает, заворачивается). Вы чего затихли-то?
ЛЮДВИГ – (в бреду; по-немецки…)
АННА — Чего это вы? Помирать вздумали? Это — не туды… Как же я одна-то останусь… Мне еще рожать надо. А так все какой-никакой, а человек. Эй, милый! Послушай… да чего тарабаришь? По-какому? Эй!.. Не помирай! Вот тебе и повестка пришла. Эта… Собирают вас — бывших. Да! Строгая повестка. Идти надо, а то расстрел. Слышишь? Затих… Господи, упокой душу раба твоего… (Пауза, плачет). Ну, так и быть, скажу — помер! Отмучился… (схватки). Шопен.
Ангел. (Христос отмучился .) Плач…
(Отлетает тот далекий разговор, словно уносится в космос… Так и в дальнейшем будут дневные и ночные диалоги, явные и скрытые признания, объяснения… Не всегда в хронологическом порядке — ну, ничего… Разберемся!)
ЛЮДВИГ — Что же ты плачешь — я ведь не умер?
АННА — То-то, что не умер. {Всхлипнула) А я уж комнатку под себя распределила. Думала, диван твой иль выброшу…
ЛЮДВИГ — Такой диван!
АННА — Глупость, конечно. Сжечь его надо было. До тепла-то еще месяца два.
ЛЮДВИГ — А меня ж куда?
АННА — Так я же и говорю — надеялась, помрешь ты.
ЛЮДВИГ – (не сразу). А зачем ты тогда за мной ухаживала? Вон даже молоко… Свежие яйца откуда-то достала?
АННА — Яйца мне из деревни прислали.
ЛЮДВИГ — Могла бы продать.
АННА – (не сразу) Это конечно… {Глаза)
ЛЮДВИГ — Что замолчала?..
АННА — Жалко… (вздохнула). Такая бы веселенькая комната у меня была бы. Подружек бы в гости звала. (весело). Я же на работу устроилась. На галошный завод.
ЛЮДВИГ — То-то от тебя синькой пахнет!
АННА — Тоже думала — одна буду, так и мыться прямо в комнате можно.
ЛЮДВИГ – (смеется). А меня стесняешься?
АННА – (смело). А чего вас, деда, стесняться? У нас в деревне бабы стариков-то никогда в разум не брали.
ЛЮДВИГ — Я понимаю — тебе в твоем положении… Трудно. Как же ты на химическом заводе? Будущая мать.
АННА — А жить-то как? Я тут все книжки ваши да картинки продавала. Чего похуже, потяжелей, — в печку! А что покрасивше — на рынок… А потом чуть не споймали. Советская власть-то строгая… (Неожиданно). Грех я на себя большой взяла. (Молитва). Когда за вами-то приходили, сказала — умер, грешный. Так что вас теперь со всех списков вычеркнули. И на карточки тоже. Так что вас вроде бы и нет.
ЛЮДВИГ — А если нет… Ведь и выгнать меня можно?
АННА – (вздохнула). Ой, смотрю я на тебя… да на себя. Битый да грабленый! Ты аж зеленый с тифу. А я — с пузом! (Неожиданно). Помыть-то тебя надо будет!
ЛЮДВИГ — (с ужасом) Меня? Помыть?!
АННА – (спокойно). А потом ты меня. (Серьезно). Жить-то надо как-то? Или как?
Автор: Из их разговоров трудно понять, что это были самые тяжкие послереволюционные годы. Они были небольшие люди и не думали о счастье человечества. Они защищались от него..’. И на это уходили все силы.
У истории и у конкретных людей разные отсчеты времени, великая История помнит Революции, войны, перевороты, съезды, правые и левые уклоны. А человек помнит тиф, сосущий голод — из месяца в месяц — жуткие исчезновения близких… Никогда не помнит собственную тоску, не связывает ее с определенным временем… Может быть, потому, что она всегда с ним. Эта печаль-тоска… И в молодости, и в зрелые годы…
(Снова тихий, почти шепотом, разговор….)
ЛЮДВИГ – (сердясь). Положи фотографии на место.
АННА – (смеется). — Не положу! А эта — фифа в шляпе — кто?
ЛЮДВИГ — Эта фифа? Моя жена.
АННА — Ой, страшна-то… Чего же она такая старая?
ЛЮДВИГ — Она не старая — полная просто… И потом шляпа, шлейф… Они, наверно, старят?
АННА — А она что, барыня была?
ЛЮДВИГ — (растерявшись). Наверно. В каком-то смысле…
АННА — А ты значит. Тоже. (Смеется, лишенец недобитый).
ЛЮДВИГ – (серьезно) Нет, я не был барин. Я — банкир.
АННА – (испуганно). Кто-кто?
ЛЮДВИГ — Председатель Московско-Рижского банка взаимного кредита. На Мясницкой и ныне моя контора. Я же тебе показывал.
АННА — Где Наркомат-то? (Озадаченно). Банкир?! Бухгалтер, значит?
ЛЮДВИГ — В каком-то смысле… {отвлекаясь). А это наши близнецы — Карл и Габи. Габриелла…
АННА — Ой, и путаники! Имя-то какое придумали… (Смеется). А что это за тетка старая?
ЛЮДВИГ — Моя теща. Баронесса фон Дерниг.
АННА — Дворянка (вздыхает). Ох, и плачет по тебе пуля. Кругом — белый, контра… (Хохочет) Боишься?
ЛЮДВИГ — Почему?
АННА — А чего ж ты четвертый месяц из дома не выходишь. Думаешь, не вижу -страх в тебе великий. (Тише). Пройдет.
ЛЮДВИГ – (не сразу). Пройдет… (пауза). Все пройдет!
АННА – (пригорюнившись). Вот похоронил бы их… Толстуху свою с детками, да с тещей. И сам помирать собрался. А тут глянь, я тебе на голову свалилась! (Тише) Ты, небось, убить был готов, что я к тебе в берлогу влезла? А? Теперь вон как смотришь!
ЛЮДВИГ — (растерянно). Как?
АННА — Не девка я, небось, понимаю… (То ли весело, то ли с отчаянием). Вот рожу тебе сынка — Карла второго… И будешь ты снова королем по земле ходить…
ЛЮДВИГ — Мне? Сына?
АННА — А кому? Не себе же!
ЛЮДВИГ – (не сразу). Чего же ты плачешь?
АННА — Хоть бы слово когда доброе сказал! Все такой увилистый, увилистый… Как коромысло!
(Тихо-тихо, издалека чуть слышная музыка — словно с другого конца света).
АВТОР — Мальчик умер при родах. Ему даже не успели дать имени. А через месяц Леве и Анна расписались в ЗАГСе. Был апрель 1926 года. Они вернулись домой вдвоем — не было ни свадьбы, ни свидетелей.
(Анна ставит патефонную пластинку. Это модная тогда румба).
ЛЮДВИГ — Потанцуем? (Анна молчит) Пойдем в синематограф? (Анна молчит) Крикни на меня! Ударь… Только не молчи! (Анна молчит).
ЛЮДВИГ — Будем жить. Как-нибудь все сложится…
АННА — (после паузы) — Остался ты один у меня.
ЛЮДВИГ — (тихо) Я? У тебя?! АННА — Тебя-то я уж не потеряю. И не думай! Хватит с меня хоронить.
ЛЮДВИГ — (не сразу) А кого еще… Ты похоронила?
АННА — Отца. Братьев…
ЛЮДВИГ — Когда?!
АННА — Когда-когда… Когда всех! — Порубали их — они с Махно были. А мать третий месяц как схоронили.
ЛЮДВИГ — А откуда знаешь?
АННА — Мне верный человек сказал.
ЛЮДВИГ — (повторяет). Верный человек…
АННА — Не ты же один — «верный». Так что теперь я кругом сирота. (Строго). Обижать меня — грех! Запомни! Бог накажет!
ЛЮДВИГ — (после паузы). Скрытная все-таки ты…
АННА — И ты не «душа на распашку». Все молчишь, молчишь… Как с сейфом с тобой жить. Такая вот у нас любовь.
ЛЮДВИГ — Плохо?
АННА — (весело смеется). Не плохо… Нет!
ЛЮДВИГ — Но все-таки любовь? Как в стихах?
АННА — Ага, как в твоем «Фаусте»!
ЛЮДВИГ — (смеется, почти хохочет) — Не в «Фаусте», а в «Фаусте». Фауст… И Маргарита.
АННА — (тихо повторяет). Фауст… И Маргарита. (Улыбнулась). Это я, что ли, Маргарита?
ЛЮДВИГ — Я… Яволь… (читает по-немецки «Фауста», останавливается)
АННА — Еще… Еще читай! Смеются, плачут. Гремит румба. (Людвиг все громче, все радостнее читает «Фауста». Почти кричит. И Анна начинает повторять за ним отдельные немецкие слова. Все громче… Все громче… Все громче — все радостнее).
АВТОР — 28 августа 1927 года Людвига Леве арестовали и выслали в город Кандалакшу, где он пробыл семь лет. Анна писала ему письма, посылала посылки. Она ждала. Он вернулся апрельским утром тридцать четвертого года.
АННА — Ты спи! Спи… Если хочется… Ты спи еще… ЛЮДВИГ — А сколько же я проспал? АННА — Уж третьи сутки пошли. ЛЮДВИГ — А ты так и не уходила?
АННА — Я, слава Богу, диплом пишу. Так удачно получилось, не надо было на факультет бежать.
ЛЮДВИГ — (смеется тихо). Ты? Нюра? Нюшенька… И диплом? Боже! АННА — (читает по-немецки из «Фауста)
ЛЮДВИГ — Помнишь? Маргарита…
АННА — Все удивляются — откуда у меня такое произношение.
ЛЮДВИГ — Они ведь должны знать, что у тебя муж…
АННА — Может, меня и в Германию пошлют!
ЛЮДВИГ — В Германию! Господи! Какое счастье! Знаю, знаю, ты меня теперь бросишь! Зачем я тебе нужен! Ты ИТР! А я кто такой? Безработный, подозрительный тип…
АННА — {перебивая). Ну, расскажи — как там было? В ссылке?
ЛЮДВИГ — (не сразу) — Нормально.
АННА — Ну, что ты заладил; «нормально, нормально…» И приехал -«нормально». И проспался — все то же! «Нормально»! {Неожиданно) Женщины у тебя там были?
ЛЮДВИГ — {не сразу). Это не тема для разговора.
АННА — Между мужем и женой?
ЛЮДВИГ — {твердо). Даже! Между мужем и женой…
АННА — Конечно, устроился в больнице. Врачихи там разные. Обеды с кухни получал! {Неожиданно) Она — красивая? Красивее меня?!
ЛЮДВИГ — {спокойно). Ей семьдесят три года. И она ходит с палочкой.
АННА — (в инерции гневе!) А-а-а…
ЛЮДВИГ — Почему ты мне не написал, что отказалась от меня? Я бы понял.
АННА — {почти спокойно) Иначе бы меня не приняли в вуз.
ЛЮДВИГ — Ты правильно сделал.
АННА — Что?
ЛЮДВИГ — (растерянно). Я ошибся в глаголе. Да, да… Ты правильно сделала… Сделала!
АННА – (передразнивает) «Лала-ла…»
ЛЮДВИГ – (встает) Я пойду.
АННА – (пораженная). Куда? Все в доме есть, я все купила…
ЛЮДВИГ – (не сразу) Я совсем пойду.
АННА — Прости меня. {Людвиг молчит) Но ведь у тебя там, в Кандалакше, была своя жизнь. Наверно, все ваши, бывшие… По-французски, по-немецки… Цирлих-манирлих…
ЛЮДВИГ — Я был санитаром в психиатрическом отделении.
АННА — Что ты? Что с тобой? Почему ты плачешь?! Милый, милый… Людик! (Плачет сама). Боже, что я наделал!
ЛЮДВИГ — «Наделала…» ла-ла…
АННА — «Ла-ла»… Бедный, бедный мой… Седой совсем… Глаза ввалились. Кожа да кости. А я… Я — дура! Дура!
ЛЮДВИГ – (спокойно). Ты — не дура. (После паузы). Ты живая женщина. И я тебя не спрашиваю про твоих мужчин. Я ни о чем теперь не буду спрашивать.
АННА — Меня не будешь спрашивать? Да, Людик?
ЛЮДВИГ — Я никого не буду спрашивать! Эти шесть лет в психиатричке! Это… Это…
АННА — Это — горе, да?
ЛЮДВИГ — Нет. Это не горе! (Пауза). Это хуже. Это — безысходнее.
АННА – (печально и тихо). Вот почему ты так кричал во сне!
(Тихо-тихо — в отдалении — играет румба из нелепой свадьбы. Но даже она не заглушает их подавленных, но явственных слез. Слез — вдвоем).
АВТОР — Один большой ученый сказал: «Время делает людей, а не люди время» (Наверно, он был добрый человек, потому что такую всеобъемлющую индульгенцию можно дать людям, только очень страдая… Видя на земле много низости, перевертышей, сломанности…)
А может — и неоправданных взлетов, нелепых карьер, торжествующего ничтожества?
Анна Павловна отсудила у соседей две оставшиеся комнаты. Как ей это удалось — одному Богу известно. Но теперь у них с Леве была отдельная квартира. В конце тридцатых — это было просто чудо! Она была молодой специалист, ее фотография появилась в журнале «СССР на стройке». Орденоносец, спортсменка, парашютистка, лектор женклубов, преподаватель военно-химической Академии.
А Людвиг Карлович, забрав поутру газеты из почтового ящика, прикупив еще с полдюжины в киоске «Союзпечать», что на углу, шел на склад и читал их до обеда. Анна Павловна возмущалась, и он соглашался с ней, говоря, что он — «скверный человек».
На пятый раз Анна Павловна поняла его признание и рассмеялась -действительно вся его жизнь теперь протекала на сквере.
АННА – (почти кричит). Приходишь с работы! Голова кругом! Еле ноги тащишь… А тут весь дом вверх дном! Что это за деревяшки?
ЛЮДВИГ — Обед готов. На плите.
АННА — Кому нужна эта рухлядь?
ЛЮДВИГ — Это бюро стояло в приемной графа Бенкендорфа Александра Христофоровича.
АННА — Ты еще ляпни где-нибудь об этом! Мало мне разговоров о моем муженьке!
ЛЮДВИГ — Мы в разводе. Я тебе не муж. Я тебе — домработник…
АННА — Выброси ты все это на помойку! От греха подальше!
ЛЮДВИГ — (спокойно). Ни за что!
АННА — Тогда я выброшу!
ЛЮДВИГ — Через мой труп! (Смеется). «Юпитер, ты сердишься!»
АННА — Я не Юпитер! Я доцент.
ЛЮДВИГ — (смеясь). «Доцент-прицент»!
АННА — Хорошо, это я виновата! Доволен? Я зря ругала тебя за безделье! (В сердцах). Займись чем-нибудь полезньм!
ЛЮДВИГ — Помилуй, матушка! Краснодеревщик — одна из самых почитаемых профессий в мире! (Хохочет). О-о… Ты еще будешь мной гордиться. Твой же Чернопятов будет здесь ползать на коленях — чтобы я починил его павловскую мебель! (Искренно). Она у него в отвратном состоянии!
АННА — (не сразу). А ты уверен, что сможешь стать краснодеревщиком? Профессионалом? Ты же белоручка?
ЛЮДВИГ — Я? (Пауза). Не замечал… (Неожиданною). Но ты же стала вузовским работником. Это было еще более невероятно!
АННА — (заносчиво). Ну, я — не ты! Я все-таки пролетарского корня! С моей анкетой…
ЛЮДВИГ — (тихо). Отец махновец. Мать — дочь кулака…
АННА — (вкрадчиво). И еще муж… (шепотом). Бывший банкир! (Не сразу). А это что за детские игрушки? Ты что, впал в детство?
ЛЮДВИГ — (после долгой паузы). А ты разве не видела мальчика в красной рубашке? Ну, в моей бывшей детской.
АННА — (тихо) И ты… Ты?
ЛЮДВИГ -(тихо) Да…
АННА — (шепотом). Значит, ты… его тоже видел? ‘-Тс-с-с… Он спит!
АННА – (встает). Я только посмотрю не него… {Открывает дверь) Никого! (Смеется неуверенно). А может… нам померещилось?
ЛЮДВИГ — Обоим? Н-нет! Он, наверно, убежал в Сад Баумана… Посмотри в окно! Вон его красная рубашка. Она же издалека видна!
АННА — {не сразу). Чернопятова арестовали.
ЛЮДВИГ — {тихо). «Вакансии как раз открыты…» {Пауза). Для тебя, (с мольбой). Не надо! Аня! Прекрати! Нельзя идти по трупам!
АННА – (почти кричит). Но у нас же сын! Сы-ын!
ЛЮДВИГ – (осторожно). Кстати, как его зовут? {Анна молчит). Валерий! Павел? Карл?
АННА — Да, да… Валерий. Как Чкалов! (Бежит по квартире с криком).
Валерий! Ва-ле-рий…
(Музыка… Как гневный порыв. И в тишине старый голос)
ЛЮДВИГ – (про себя) Ему было бы… Лет десять! С половиной… Он бы пошел в четвертый класс?
(Слышен зовущий голос матери: «Валерий? Ты где, Валера! Не прячься от мамы!”. После тишины, молчания, праздничной, новогодней музыки, налетевшей издали, а потом боя курантов, криков толпы — все под-сурдинку, издали, снова приходит тишина. Скрипит пластинка и два замечательно-старых голоса поют романс конца того века — Обухова и Козловский. Дивно звучит виолончель.
Слышно, как с шумом распахивается могучая, старинная входная дверь. Упругие быстрые шаги молодой, уверенной в себе женщины. И наконец, щелчок выключателя и голос Анны Павловны.)
АННА — Почему ты сидишь в темноте? Один?
ЛЮДВИГ — С Новым Годом! Анна! Подойди ко мне, я тебя поцелую…
АННА — С новьм годом, дорогой. (Целует мужа). Так где же твои гости?
ЛЮДВИГ — Наш винт закончился. Час назад. И мои старые холостяки отбыли по своим берлогам.
АННА — Какие же они старые? Ананий Викентьевич… Янкель Пейсахович. Камзалов…
ЛЮДВИГ – (шутя). Хорошее дельце можно было бы сложить. Как пасьянс. Деникинский штаб-ротмистр. Подрядчик Артеллерийского департамента. И бывший толстовец, а ныне — староста баптистской общины! (Смеется).
АННА — Ты, ты дошутишься!
ЛЮДВИГ — И не забудь еще меня! Потомственного почетного гражданина свободного города Кенигсберга! Члена Совета попечителей Московской Мариинской обители! Как ныне говорят — «владельца заводов, газет, пароходов…»
АННА — Господи… Не пей больше!
ЛЮДВИГ — Сегодня можно.
АННА — Посмотри на себя со стороны — в темной комнате, один… С бутылкой…
ЛЮДВИГ — Не с бутылкой, а со штофом. Со старинным голландским штофом… Присаживайтесь ко мне, профессор!
АННА – (устало). Я — не профессор.
ЛЮДВИГ — Скоро будешь! Ты будешь кем угодно…
АННА — Все смотрели только на мое платье! Ты — гений!
ЛЮДВИГ — Я давно подозревал в себе некоторую гениальность! Но что бы она пробудилась у меня в портняжничестве?! Это выше любых фантазий!
АННА — (смеется). Краснодеревщик, портной, повар, скорняк. Кстати, я захватила у Маховых французский журнал. Там совершенно потрясные туфли! Такие лодочки!
ЛЮДВИГ — (почти в ужасе). Ты хочешь, чтобы я еще тачал тебе сапоги!
АННА — (хохочет). — Ты можешь все! У тебя золотые руки!
ЛЮДВИГ — (тихо). Раньше я думал… Что у меня золотая голова!
АННА — (неожиданно). А что это за подарки?! Железная дорога? (Пауза). Кому?
ЛЮДВИГ — Ты же знаешь.
АННА — (моля). Не надо…
ЛЮДВИГ — Надо! Иначе я сойду с ума.
АННА — Ты… Мы с тобой… Мы не должны позволять себе. Этого!
ЛЮДВИГ — (прося). Я же на свои деньги. Я их сам заработал!
АННА — Я все понимаю! Но ты погибаешь. Один тут, в этих четырех стенах. Боясь всех и вся… Блестящий, умный, талантливый… Нежный, мой! Людя… Людик! Давай что-нибудь придумаем?! А?
ЛЮДВИГ — Хорошо, я могу пойти работать в сберкассу. Может… и возьмут? А?
АННА — Может быть! Может… Вот пройдут праздники. Будет новый год. Я так боюсь високосных годов. Ну, он прошел — сороковой год. Теперь впереди сорок первый. Год — как год… Ну, может быть, и в нашей с тобой жизни что-то случится… Хорошее! (Неожиданно). Что так смотришь на меня?
ЛЮДВИГ — Какая ты стала… (Смеется). Победоносная женщина!
АННА (обнимает его, целует, горячо, страстно). Людя, Дюдик! Дорогой мой! Радость, солнышко мое… Ты мне все простишь? уже все простил? Да?
ЛЮДВИГ — Я-то простил. Прощу… Только он не простит.
АННА — Кто? Чернопятов?
ЛЮДВИГ — Причем тут Чернопятов? Его уже в прах-то наверняка развеяли… (Жестко). Сын — не простит!
АННА — (кричит). Перестань! Перестань мучить меня! Ты — сумасшедший. Ты -изверг! Тебя надо обратно. В Кандалакшу. В психиатричку!
ЛЮДВИГ — (спокойно). Тише — иначе разбудишь мальчика.
(В ответ — только сдавленный, женский, безысходный стон. И музыка, которая постепенно становится грозовой.)
Трудно поверить, когда говорят, что русскому человеку война к лицу, что-то главное совершается в человеке. На следующий день Людвиг Карлович пошел записываться добровольцем, но вместо фронта оказался в КазЛАГе, как немец и «бывший». Два года бомбардировал начальство просьбами о фронте. И — о, чудо! — в октябре сорок второго, перед самой Сталинградской битвой был отправлен на фронт, провоевал два с лишним года ездовым на батарее тяжелых орудий и вернулся в Москву с двумя нашивками за ранения и тремя медалями, из которых одна была из самых славных — с медалью «За отвагу!»
Вот, подишь ты… Что ни делает с людьми война! Может, вся накопившаяся за годы и годы энергия, боль, обида, мужская отвага прорвалась в душе этого тишайшего человека, и он стал обычным героем, крепким и выносливым, солдатом безропотным и отважным. Никто, кажется, не поверил бы в подобные метаморфозы — кроме одного человека. Кроме Анны.
(В ночи два голоса. Два счастливых голоса).
АННА — Иди сюда… Еще! Иди сюда… Сладкий мой… Родной мой! Ох, поцелуй меня еще…
ЛЮДВИГ — Ох… (Смеется). Пожалей меня. Я хоть и вчерашний солдат, но я старый человек! Аня… Анечка…
АННА — Скажи ласково — Нюша! Нюрочка…
10
ЛЮДВИГ — (серьезно). Нет — Анна, Ан-на! Это прекрасно. Это как звук колокола. Ан-на… Ан-на… Ты слышишь?
АННА — (просто). Нет!
ЛЮДВИГ — Ох, смешная ты, моя. Какой я все-таки счастливый человек! Я даже не представлял, как я тебя люблю! Ведь ночи, дня не было, чтобы я не мечтал о тебе. Не думал, не вспоминал… Как ты ходишь… Царственно… Как улыбаешься, как
АННА — А как я сержусь?
ЛЮДВИГ — Царственно! (Целует ее). Из таких как, ты, императрицы получались…
АННА — Катерина…
ЛЮДВИГ — Нет! Та все-таки немка была!
АННА — Так и я немка… (Смеется). По мужу!
ЛЮДВИГ — Нет! Ты Елизавета Петровна. Анна Иоанновна!
Анна — (тихо). Лучше Елизавета… (тихо счастливо смеется) Вот у нас все как у людей и получилось — муж на фронте. Жена в эвакуации. Сын … (споткнулась)
ЛЮДВИГ — (тихо). Сын… растет. У бабушки.
АННА — (недобро). Не надо! Перестань…
ЛЮДВИГ — Хорошо, я перестану… (Молчание).
АННА — (не сразу). Теперь тебе и на работу можно… Все-таки фронтовик!
ЛЮВИГ — (мягко). Потом об этом…
АННА — Почему — потом?
ЛЮДВИГ — Ну, не сейчас же — ночью. Я пойду в отдел кадров?! (Смеется). Что-то у тебя глаза стали чуть-чуть косить?
АННА — Говорят, у бабы это от счастья бывает.
ЛЮДВИГ — А ты счастливая?
АННА — О-о!
ЛЮДВИГ — Со мной счастливая? Или в эвакуации — без меня!
АННА — Все, что было в эвакуации, не в счет!
ЛЮДВИГ — Значит, все-таки было?
АННА — (вскочила). Фу — что-то пить хочется! Сейчас бы целое ведро кажется выпила. Знаешь, колодезной такой воды. Чтобы аж зубы заломило! (Смеется). Что ты на меня так смотришь?
ЛЮДВИГ — Постой-постой! Вот так… Как замечательно свет на тебя падает! Если бы ты только видела!
АННА — (смеется довольная). Мне уж говорили — Рубенс!
ЛЮДВИГ — (неожиданно). Пристрелить бы тебя… Сейчас часто такое бывает.
АННА — А ты пристрели! (тихо). Может, тебе лучше будет?
ЛЮДВИГ — (не сразу). Настрелялся я уже. На всю жизнь! (тихо) Иди к себе…
АННА — Но… Людя! Людик…
ЛЮДВИГ — (грозно). Иди к себе! (Добавил четко, но тихо). Война кончилась.
(После короткой, но бурной музыкальной паузы наступает удивительная тишина. Та тишина, про которую, наверно, сказано — «ничто в поле не колышется». Только истома июльского полдня… Словно проснувшись, пропоет петух, чуть качнется и звякнет ведро на колодезной цепи, просверкнет шепот листьев и парный полет ласточек. И снова тишина, зной, истома…)
ЛЮДВИГ — (беседует тихо, серьезно, спокойно… почти счастливо).
— Ты спи, Валерочка, спи… Перегрелся, наверно, но солнце. А я, если позволишь, посижу с тобой. Дай только прикрою спинку — все равно ветер-то для тебя опасный. (Пауза). Вот и хорошо. (Что-то тихо мурлычет про себя). Наша мама…. кормилица наша в такую жару экзамены в институте
11
принимает. Потом у нее кафедра. А ты же сам знаешь какое нынче время…
Всяческая борьба. С вредными идеями. С космополитизмом. {Тихо смеется).
А ты, наверно, и не знаешь, что это такое по-настоящему. Я бы тебе
объяснил, но, наверно, мои объяснения будут странными. Я ведь сам в какой-
то степени если не космополит… То что-то вроде. Родился в Варнемюнде,
под Ростоком. Это в Германии. И учился то в Петербурге, то в Риге, то в
Бельгии. В католическом университете Левен. (Смеется). Почти как моя
фамилия. Моя — не твоя… Твоя фамилия, как у нашей мамы — Абрикосова.
Так тебе будет лучше. Тебя не будут переспрашивать везде — и в милиции, и в
очереди, и в гостинице — «Как, как…Лева? Нет, не Лева, а Леве. А потом ведь
столько разных проблем с национальностью. Ведь я могу писаться и француз — мой дед Леве. Французская фамилия, другой дед — немец. Бабушки обе -еврейки. (Усмехается). А это сейчас не самая лучшая запись в паспорте. (Не сразу). Только, как быть с отчеством? Но ведь тебе получать паспорт еще через год. (Тихая, далекая музыка, чем-то напоминающая румбу…) Господи! Как хорошо… Тишина, деревня, солнце, зелень кругом. И ты — со мной… (Еле слышно). Навсегда со мной. (Помолчал). А на маму ты не сердись! Это она отправила нас сюда. Здесь всегда было хорошо. Я помню. Еще давно… Здесь жили замечательные люди, когда тебя еще не было. А я здесь уже работал… По распоряжению правительства. Не надо их осуждать — они потом почти все погибли. А мы с тобой живы. (Смеется счастливый). И у нас есть наша мама. Она большой человек. Она великий человек. Она спасает нас — она прячет нас с тобой. Да, да — пусть здесь, в Кандалакше… За много верст от Москвы! Но ведь это она не только для себя делает — но и для нас! Ведь если сейчас кто-нибудь узнает про нас с тобой. То где бы мы оказались? А? И мама наша. Ведь она заведующий кафедрой? Лауреат сталинской! У нее масса врагов! Ты же сам знаешь, как она умеет их наживать (смеется). Ну, прямо на пустом месте! (Смеется). А здесь мы с безопасности, про нас все забыли. Нас с тобой… (Усмехнулся) просто вычеркнули из всех списков. Вычеркнули из жизни. Зато мы живы… Мой мальчик! Мы живы! И мы вместе! (Задохнулся от приступа слез) и ни о чем не думай. А я буду читать тебе по-немецки. Ты же помнишь, как мы с тобой договорились — надо хорошо знать языки — английский, и французский… А немецкий ты слышишь каждый день. Итак… Слушай… Ведь во сне тоже прекрасно учишься, даже лучше, чем наяву. Итак Гете. — «Фауст». Где мы с тобой остановились? Да, да… Перед монологом героя в третьем действии. (Читает сначала тихо, потом все осмысленнее, спокойнее, читает почти царственно — словно никогда не уходила из этого человека его подлинная, высокая душевная стать.)
АВТОР — Ученые утверждают, что у человека шестикратный запас биологической прочности. Значит, он должен жить лет триста пятьдесят -четыреста. Библейские люди так и жили, если верить этой единственной из книг. Мы же на такую жизнь даже и не надеемся. Но иногда нам кажется, что такая бесконечная жизнь была бы для нас скорее наказанием, чем радостью. И виной тому не землетрясения и ураганы, не засуха или извержение вулканов. И даже не революции и голод, не войны и мор… А то, что мы так неуверенно называем
«человеческими отношениями».
Я не знаю, когда точно умер Людвиг Карлович… Нет, не знаю. Кажется, Анна Павловна пережила мужа лет на пятнадцать. Но еще в середине шестидесятых годов эту пожилую интеллигентную пару можно было встретить на Тверском бульваре почти каждый погожий день. На них многие невольно оглядывались.
12
Почти всегда в черных свободных одеждах. Они казались людьми из другого, ушедшего мира. Но одновременно выглядели победителями. Они пережили многое и многих… Они почти не разговаривали между собой, но и так было ясно, что это очень близкие, очень преданные друг другу люди.
ЛЮДВИГ — Прости меня, Аня. Я так мало тебе смог дать за всю нашу жизнь.
АННА — Ты любил меня. Что может быть больше?
ЛЮДВИГ — Я обещал тебе показать Париж, Италию… Лондон. А мы с тобой дальше Киева никуда и не ездили.
АННА — Разве в этом дело?
ЛЮДВИГ — И в этом тоже. {После паузы). Я прожил три жизни. Молодость – в Европе, еще до той войны, потом первая семья, первое счастье, карьера богатство… А потом уже — третья жизнь. Она состояла только из тебя. А ты прожила только последнюю — одну. Со мной.
АННА — (не сразу). Откуда ты знаешь?
ЛЮДВИГ — Знаю.
АННА — (резко). Откуда ты знаешь? Была карьера. Наука… Известность. Почти слава. У меня было много мужчин. Да, да… Меня любили, и я любила.
ЛЮДВИГ — Но ты все равно возвращалась домой. Ко мне…
АННА — Да… И ты иногда отворачивался, чтобы не видеть моих счастливых глаз.
ЛЮДВИГ — Или ненавидящих?
АННА — Нет! Тебе это только казалось. (Не сразу). Ты всегда был для меня всем — и отцом, и ребенком. И мужем. И сердцем моим. Ты! И только ты…
ЛЮДВИГ — (после паузы) Ты всегда была жестокая женщина. Скольких людей ты… Через скольких людей ты переступила.
АННА — Мне было кого защищать. И я ни в чем не раскаиваюсь.
ЛЮДВИГ — (не сразу). Даже в гибели Чернопятова.
АННА — (дрогнула). Может, только… Чернопятова? (Не сразу). Он был моя первая любовь.
ЛЮДВИГ — (не сразу). А я всегда думал… Что первой любовью для тебя был я?
АННА — Нет… Ты был что-то другое… (Тихо). Ты и Валерий.
ЛЮДВИГ — (резко). Не надо!.. Мы же договорились с тобой… Мы вылечились… Оба… Уже давно.
АННА — (упрямо) Ты! И наш сын! (пауза) Ну, и что — «его не было». Он был! Выл в наших сердцах. В нашей заботе… В каждом из нас…
ЛЮДВИГ-Не надо…
АННА — Нет, он придет. Он придет позже… (Смеется) Видишь, я уже тоже начинаю заговариваться. Как ты когда-то…
ЛЮДВИГ — Как мы вместе. (Смеется).
АННА — Вон видишь идет этот лейтенант. Высокий брюнет… Он мог быть таким? Ведь правда? Или еще вчера я видела: в Институт приехали по обмену аспиранты из ГДР. Один… Ну, просто вылитый ты в молодости.
ЛЮДВИГ — А ты меня и не видела — в молодости!
АННА — (не сразу). Ты прощал мне все! Кто еще на земле так мог меня понять? Даже я сама себя никогда так не понимала.
ЛЮДВИГ — (тихо). Нынче, кажется, уже понимаешь…
АННА — Кажется…
ЛЮДВИГ — Прости меня… Но очень давно. Когда мы с тобой только встретились.
АННА — Не надо!
13
ЛЮДВИГ — (настойчиво, но мягко). Надо… Когда я, в общем-то потерянный для мира… для себя человек. Увидел тебя! Я вдруг подумал, но ведь и волчонка можно приручить! АННА — (тихо). Хуже. Волчицу!
ЛЮДВИГ — Может быть… И если я смогу это сделать. Если я человек… То и она станет человеком. И тогда вся жизнь уже не бессмысленна. И не только моя! Вообще вся жизнь тогда имеет смысл. И какое-то еще другое значение. Да! Если дикость становится культурой… Если зверь становится человеком… Если глухота слышит мелодию…
АННА — Не надо дальше… Я уже старая. Я тоже что-то понимаю.
ЛЮДВИГ — (усмехается). И что же ты понимаешь?
АННА — Понимаю!
ЛЮДВИГ — (настойчиво). Так — что? Что?
АННА — (не сразу). Я когда-то проснулась ночью и посмотрела на твое светлое,
доброе… Такое детское лицо! И подумала… (Вздохнула). Неужели участь человека — это «жрать жизнь»? Хавать жизнь? Лопать? Хрустеть жизнью? Неужели вся жизнь — это только «большая жрачка?
ЛЮДВИГ — (целует ее). Анечка…
АННА — Нет! Анна… (Сквозь слезы). Помнишь, когда-то ты сказал: «Анна – это как удар колокола!» Ан-на… Ан-на… Ан-на…»
ЛЮДВИГ — (тихо).Ты видишь, он идет к нам?
АННА — Кто? Что с тобой! Людик… Людик! Возьми себя в руки!
ЛЮДВИГ — Тише… Он идет… Он уже близко… Посмотри, какой он.
Прекрасный… Как ты! У него твои глаза… Он строен и светел, как тополь.
Господи, это же Он. Ты только посмотри. Это же он… Наш… Сын!
(Короткий вскрик старой женщины… Сирена «скорой помощи»… Гулкий,
захлебывающийся удар и еще удар сердца… Частый, прерывистый… Потом
последний — и тишина.
С далекой музыкой, с тихим женским плачем, с почти неслышным отдаленным
благовестом. И, почти как насмешка, вдруг всплывшая, давно забытая всеми на
свете, раздается «румба» из двадцатых, канувших в Лету, годов…)
АВТОР — Анна Павловна долго — своенравная, резкая, потерянная… Она всегда
словно прислушивалась, не раздастся ли тот единственный голос, к которому привыкла больше, чем к своему. Ее лицо почти всегда было озабочено, словно она решала что-то очень важное для себя, на что она обязательно должна была дать ответ. Позже, даже, может быть, — в другой жизни. Мы, молодые, считали все это дурью и капризами… Мы, как я сейчас понимаю, не очень нравились ей - перед ее глазами стояли какие-то другие лица, другая жизнь, которая только мелькнула и, поманив, исчезла, «обещая только встречу впереди». Теперь мне кажется, именно она, а не мы, была права. Она так… дорого заплатила, заплатила всей своей жизнью, чтобы разглядеть в кромешном тумане дикого века, в одиночестве судьбы каждого что-то верное и надежное… Что открыл ей ее странный спутник — ее раб, ее муж, ее бог.
А ныне их обоих уже много лет как нет на этом свете, светлое лицо их сына, его открытый миру взор, кажется мне, все чаще и чаще всплывает из темноты, из снов… Из самой немоты нашего времени. И даже иногда будто мелькнет в вечерней толпе — то с улыбкой, то с надеждой, то с обещанием, что мы все все-таки выживем. И спасемся. Потому что — не мы первые. И не нам быть последними.