Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 6, 2004
Далеко-далеко, у самого серого от частых непогод моря, на краю узкой полоски земли, вдаваясь всем своим каменным телом в волны прибоя, дремлет, грезя о былом могуществе, замок. Там, в сумрачной глубине, пребывают в летаргическом забытьи его обитатели: резные сундуки, грузные дубовые шкафы и столы, хромые плешивые стулья, потемневшие картины в рамах с остатками позолоты, поблёкшие прохудившиеся шпалеры. Пережившие свое время, своих собратьев, приговорены они теперь томиться здесь между концом бытия и вечностью.
Плотно задернуты шторы, монотонно помигивает в полумраке зелёный огонек прибора, фиксирующего температуру и влагу воздуха. Каждый час к шпалерам подходит человек и приставляет к их тщедушному телу светометр, напоминающий стетоскоп. Словом, как в реанимации. С той, пожалуй, только разницей, что на пребывающих между жизнью и смертью пациентов приходят поглазеть совершенно посторонние и равнодушные в общем-то к их участи зеваки-туристы.
Толпы их , ведомые властными гидами, волнами перетекают из зала в зал, едва успевая скользнуть торопливым взглядом то по притаившейся там и сям за каминами стайке картин голландской жанровой живописи, то по рассевшемуся на комодах и шкафах дородному китайскому фаянсу, то по распластанным на стенах шпалерам. К последним туристы испытывают некую смесь жалости, благоговения и отвращения.
— Представляешь, тряпкам больше четырехсот лет, а все еще не разлезлись!
— Да кому они здесь нужны, все равно темно, ничего не видно.
— Затемнено, потому что на солнце они выгорают, — вмешивается гид.
— На солнце?! Да откуда здесь солнце, в такой дождливой стране! – хихикнув замечает турист.
Его хихиканье сразу откликается нарастающим гоготом, переходящим во всеобщее ржанье, с которым оживившаяся толпа валит дальше, минуя анфиладу за анфиладой. А что ей! Скорее протиснуться по винтовой лестнице вниз и вырваться вон из вековой затхлости на свежий воздух. А там в туристическом автобусе или уже в гостинице можно с удовольствием отметить замок в списке посещенных достопримечательностей.
“Катитесь, катитесь! Много вы понимаете в апельсинах! – думал обиженный за своих подопечных “пациентов” человек со светометром – хранитель музея. – Эх, да кто сейчас вообще понимает в искусстве, да еще в таком тонком”.
Однако хранитель ошибся. Через несколько минут в зале появились элегантные господа, рассуждавшие столь же элегантно об этом самом искусстве:
— Да, потеря интенсивности цвета, конечно, колоссальная: 20 – 30 процентов.
— Может, и больше. Но не это главное. Смотри: весь этот серо-буро-малин фона был когда-то сочным бордо, эта бледно-сизая продрись – яркая бирюза, а листья и трава цвета — люминисцентно зелёного.
— Надо же, ослепнуть можно.
— Да, вкусы у них были тогда еще те, как у каких-нибудь папуасов.
— Ну, о вкусах не спорят. А вот насчет перспективы, я тебе скажу, перспектива у всех этих голландцев и фламандцев явно хромает. Вот, посмотри…
И он стал подробно разбирать голландско-фламандские ошибки.
“Час от часу не легче, — подумал хранитель, поглядывая на виновато съежившиеся тканые картины. — Слышали бы, бедняги, со стыда сгорели, как собратья их — в пожаре”.
Элегантных господ сменили не менее элегантные дамочки неопределенного возраста. Будучи сами рукодельницами (вязальщицами, вышивальщицами, ткачихами), они наперебой обсуждали способ переплетения нитей, плотность тканья и т.п. Воровато поглядывая на хранителя, рукодельницы то и дело пытались заглянуть на изнанку и подсчитать, сколько там узелков. Наконец, хранитель не выдержал и, собственноручно отогнув край одной из шпалер, удовлетворил любопытство дамочек.
От восхищения техникой ткачей дамочки перешли к обсуждению работы реставратора, подвергая скрупулезному осмотру каждую заштопанную дырку – как врач осматривает зарубцевавшиеся шрамы на теле больного. Одна из рукодельниц то и дело покачивала головой, давая понять, что она бы заштопала лучше!
Последние посетители особенно утомили хранителя, и он решил подумать о чем-то приятном. Например, что приближается время обеда. Ноздри его уже как будто улавливали аромат принесенного с собой английского бифштекса с луком, оставшегося от вчерашнего обеда, а в груди млело от желания затянуться трубкой. Но перед обедом надо было еще раз проверить световое состояние “пациентов”. Хранитель достал светометр и замер, прислушиваясь.
Из соседнего зала доносился нарастающий гул… Хранитель насторожился. Он знал, что это такое. На него неотвратимо катила лавина школьников. Еще несколько секунд – и орды вандалов-лилипутов с топотом и гиком ворвались в шпалерный зал. Хранитель, принявший было грозный вид, решил все же не напрягаться и не тратить энергию на бесплодные попытки цивилизовать варваров. Он знал, что это ненадолго и на этот раз не ошибся. Волна школьников схлынула так же быстро, как и нахлынула, оставив после себя сдвинутую мебель, две пустых бутылки из-под колы, фантики от жвачки и … мальчика лет семи-восьми.
Мальчик стоял прямо у входа. Вероятно, как вкатился со всей оравой, так и остолбенел перед первой же тканой картиной. Мальчик не пытался ни потрогать ее, ни понюхать (как некоторые из его соплеменников-вандалов). Он стоял перед ней на почтительном расстоянии, разутым, с сандаликами в тоненькой ручке. Рука была сметанно-белой с красными пятнами от солнца, впрочем, как и тоненькие журавлиные ножки, торчащие из коротких штанишек, как и лицо. Половину этого лица, казалось, занимали с белёсыми ресницами глаза (так они были широко распахнуты), а другую половину – рот, из пухлых потрескавшихся губ которого то и дело вырывалось сдавленное: “О-о-ох-х-х!”
Он видел! Он видел, этот чудной мальчишка, он, казалось, уже жил там. Он бегал с пастушком под тенистыми ясенями и буками, играл с охотничьими собаками, и это его прогоняли егеря! Удирая, мальчишка мигом перескочил в соседнюю шпалеру и, оказавшись на поляне под ослепительным солнцем, плюхнулся с разбега в мельничную запруду, туда, где хозяйка полоскала белье.
Но в реальности мальчик очень медленно переходил от шпалеры к шпалере, и хранитель поймал себя на том, что волнуется за него – ведь такими темпами этот чудак не успеет досмотреть все до конца. Он снова не ошибся.
“Энтон! – пронзительно раздалось в зале. – Ах, вот ты где. Мы тебя обыскались! Как так можно?! Ты же знаешь, что мы должны все делать вместе. Мы уже и в футбол поиграли, и пообедали, пока ты тут… толчешься. Ну, почему ты не как все?! – мучительно простонала учительница. – Надо родителям сказать, чтобы показали тебя психологу”. Произнося это, она волокла мальчонку за тоненькую беленькую ручку. Он не сопротивлялся, но все его тельце, все существо будто под порывом ветра изогнулось в сторону удаляющихся от него шпалер, с их чарующим тканым миром.
Затихли педагогические надрывы учительницы, затихло и шлёпанье босых ножек.
“Надо же, — подумал хранитель, — одни снимают перед искусством шляпу, а другие… обувь… Но все-таки что так могло увлечь этого пацаненка? – хотел бы я …”
Он не успел додумать, как шпалера, перед которой он стоял, вдруг распахнулась, словно окно, до него отчетливо донесся лай собак, несущихся за красавцем оленем, звук срывающегося охотничьего рожка.
Ошеломленный хранитель кинулся к соседней шпалере. Там прямо на него с копьем наперевес скакал под щегольским развивающимся плюмажем рыцарь. Еще секунда — и хранитель оказался в самой гуще штурмующих крепость ландскнехтов. Оглушенный звоном оружия, он бросился искать убежища у шпалеры, где пастух с пастушкой мирно закусывали на лесной полянке. Трава вокруг из грязноватого хаки превратилась в изумрудную с пунцовыми брызгами земляники. А деревья переливались всеми немыслимыми оттенками зеленого – до самого горизонта, залитого абрикосовым закатом.
Не веря глазам своим, хранитель отдернул шторы на окнах, и краски стали еще ярче, а шпалеры как бы налились упругой силой.
“Что Вы делаете?!” – раздался вдруг отрезвляющий голос музейного консерватора, строгой, деловой дамы. Он обернулся.
— Ведь мы же договорились: шторы должны быть задернуты. Вы нарушаете режим.
— Да будет Вам! Смотрите, как они ожили и похорошели!
С этими словами хранитель взглянул на шпалеры и осёкся… На него как и прежде печально глядели со стен тусклые скукожившиеся коврики. Дневной свет особенно подчеркивал их ветхость и бескровность.
“Я всегда ценила Ваш юмор, но сейчас он явно не уместен”, — сказала консерваторша, плотно зашторивая окна.
Вернувшись с обеда, хранитель опять взял светометр и подошел к своим чахлым пациентам-шпалерам. Бывалый в прошлом моряк, он далек был от мысли о собственном психическом расстройстве. Нет, он чувствовал или даже знал, что ему с подачи этого чудака по имени Энтон открылось что-то очень важное, то, ради чего эти бедняги продолжали сопротивляться тлену, то, что гораздо выше всякой учености и искусности, то, что вдохнули в тканую живопись ее мастера-создатели. Он понимал, что это может открыться каждому, если только… Тут хранитель врезал светометр в самую середину впалой груди бескровного “пациента”. И от пробежавшей по всему телу шпалеры волны красок и света прибор зашкалило!!!
“Энтон”, — прошептал хранитель.