Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 6, 2004
За плотными шторами Кирилл укрылся от язвящего солнца. В слабом свете настольной лампы его взгляд искал и находил знаки беды. На стене темные силуэты “Агаты Кристи” и гор Рериха повторяли друг друга скорбными изгибами, в складках одеяла залегли неспокойные тени, с полки стремился съехать и разбиться на мелкие острые осколки стеклянный конек — он выиграл его в роликовом марафоне (давно еще, до всего).
Но впускать сюда утро Кирилл не хотел, потому что не знал, что ему делать с новым днем. Он продолжал лежать в кровати, затылком чувствуя источник боли в изголовье. Там пряталась самая главная в этой комнате вещь.
В свое время Кирилл долго искал ей место в разных углах, потратив на это много часов и дней. Это было мучительно и сладко одновременно.
Сначала фотография висела на протянутой от окна к двери леске и сохла после проявки. Для маскировки рядом висели другие снимки, на которых “Нива” с высунувшимися из окон бесшабашными лохматыми головами тормозила на пыльной деревенской дороге; Кирилл раскинул руки и гибко извернулся в сложном пируэте — ролики в воздухе, рубашка пузырится (хорош момент, жалко не он щелкнул); хитрющего вида Славка, друг закадычный, обнимал руками и ногами канистру с надписью “В О Д К А”; Кирилл в центре сгребал за плечи гогочущих одноклассников — все голые, с листьями лопуха на причинных местах. (Расчет был верен: родителям прежде всего бросилась в глаза эта компания, они натужно изображали толерантность. Папа, хохотнув, поинтересовался, кто снимал, — девочка или мальчик.)
А она, главная, висела тыльной стороной к двери, и Кирилл, входя к себе, описывал зигзаг, чтобы взглянуть на нее и вздрогнуть от накрывающей с головой теплой волны. После он отходил к книжному стеллажу или столу, чтобы заняться обычными делами, а остаточное тепло в груди создавало иллюзию, что за ним наблюдают два озорных лучистых глаза.
Потом, когда Кирилл мужественно решил избавиться от сентиментальных фантазий, снимок попал в рабочий стол с увеличителем.
Мощный агрегат хищно нависал над ящиком, Кирилл не выдержал и переместил фотографию на письменный стол, где она, естественно, лежала лицом вниз под кипой журналов.
Наконец, Кирилл честно признал свое поражение в борьбе с фантастически разбухшей сердечной хворью. Она выползла из его здорового молодого тела и разлилась манной кашей по всему белому свету. Кирилл завяз в ней, влип по самую макушку. Везде ему виделись знаки, соединявшие его мысли с Ней. Небо заполнялось ее именем, лужа лежала на ее пути домой (Кирилл старался угадать, с какой стороны она ее обошла, и повторял ее шаги), номер ее дома был кодом, который подсказывал, что Кирилл и она будут вместе.
Смирившись с этим умопомрачением, он повесил фотографию у изголовья так, что она была закрыта от посторонних глаз подушкой и решеткой кровати. (В комнате уже давно никому не разрешалось убирать и менять местами вещи, поэтому Кирилл рассчитывал на то, что тайник не будет обнаружен.)
Теперь он мог, упершись в решетку подбородком, смотреть на нее до одури. Кирилл столкнулся с чем-то невиданным и непознанным. Он бесконечно перебирал в памяти случившиеся встречи, разбирал их на фразы, жесты, паузы, интонации и выуживал из них такое количество чувств и знаний, которое, ему думалось, другие не получат за целую жизнь. Кирилл невольно надеялся, что его уникальная душевная работа увенчается сказочной наградой.
При этом его тайна, как ни странно, очень мешала сближению наяву. Страх, что вся накопившаяся в груди буря вырвется наружу уродливо и смешно, заставлял его избегать встреч, тем более наедине. Как-то так случилось, что он проделал огромный путь один, а теперь для того, чтобы побудить Ее пойти с ним вместе, нужно было вернуться назад — к игривому флирту, поддразниванию, лекговесным комплиментам и всякой подобной чуши. Это было невозможно: он был слишком молод. Кстати, она была старше его на несколько лет, что еще больше все усложняло.
В тот черный день Кирилл лежал, отвернувшись от Нее, и разглядывал фиолетово-синие горы. Если лететь вниз с этой яркой вершины, попадешь как раз в ту синюю чернь, и уже больше ничего не будет.
Пока он выбирал из пустотелых и шершавых слов хоть худо-бедно подходящие, хоть плохонькие, но приблизительно похожие, это случилось. Она сделала выбор, и это был не он.
Вчера новость обронили, как случайно роняют на голову кирпич. Уже месяц как шли приготовления к свадьбе, и вскоре она уедет к мужу в другой город, так ничего и не узнав о том, как огромно пространство грудной клетки мальчика, разместившего там весь ее мир с прошлым, настоящим и будущим, детьми и внуками, родителями и прародителями, книгами, друзьями, платьями, смехом и звуком шагов.
Кирилл уже привык в последнее время напряженно всматриваться, вдумываться в то, что происходит внутри, не прося совета, сочувствия или поддержки. О таком даже заикнуться немыслимо. Кому? Чтобы выкарабкаться из-под этого обвала, требовались запредельные силы. Их не было. Он все потратил на то, чтобы приблизить чужого человека к себе так, чтобы перестать чувствовать границы себя самого.
Треугольник плеча с острой лопаткой, продолженный изломом руки поверх одеяла, — вот что видели родители тем утром перед отъездом за город, за ягодами. На их дружелюбное “пока” Кирилл ответил, не поворачиваясь.
Вскоре обнаружилось, что повернуться непросто. Его охватило звенящее оцепенение, как будто невидимый гипнотизер заставил его застыть, а потом ушел, не закончив сеанса. Так он и пролежал несколько часов, цементируясь в кровати. Телефонные звонки из другой комнаты отзывались назойливым гулом в тяжелой голове. Было странно, что кто-то набирает его номер, шумят машины за окном, разговаривают прохожие, женщина зовет домой какого-то Игорешу.
Ему хотелось выключить все эти раздражители, чтобы стало пусто, черно и глухо. Он подвинул налитую чугуном руку к настольной лампе. Щелкнул выключатель, и в абсолютной темноте вдруг взвился в истерике резкий, визжащий высокий голос.
Соскользнув с тумбочки, рука Кирилла нечаянно шлепнула по клавише магнитофона. Еще недавно любимая песня звучала чудовищно. Голос впивался ему в горло. Кириллу было трудно дышать. Странно онемевшие ноздри и беспомощный рот впускали нечто похожее на воздух, в котором, казалось, не было кислорода.
В стенку постучали: соседка Зоя Степановна напоминала о себе, о своей нелюбви к современной музыке и о своем праве провести спокойно выходной день.
Знала бы она, как ненавидел сейчас Кирилл эти звуки. Стук и визг слились в мучительную какофонию. Кирилл заставил себя нашарить клавиши магнитофона, и, наконец, стало тихо.
Жить отвратительно. Противно слышать звуки, ощущать свое тело, двигаться тяжело, думать — страшно.
Постепенно темнота накрыла Кирилла тяжелой плитой, и он заснул.
Хлопнула входная дверь, родные шаги и голоса разорвали спасительное ничто. Через мгновенье Кирилл все вспомнил.
Вошла мама, из коридора полилась световая дорожка, по которой она пошла к сыну, сказала весело: “Рюха-горюха, два уха — одно брюхо! Почему лежишь, почему темно?”, присела на постель и притянула его к себе.
Щемящая до всхлипа жалость к себе, горячая, отчаянная, выдала себя дрожью.
Кирюхой — Рюхой звали его в детстве. Папа любил поддразнивать, говоря о нем в женском роде: “Рюха пришла!” Кирилл представлял себе маленькую девочку в бантиках и платьице с рюшами и заливисто смеялся: он же не девчонка.
Кирилл вжался в мамино плечо, хотелось быть маленьким Рюхой: рассматривать суету жуков-пожарников возле дырочки в асфальте и подталкивать их соломинкой.
Было стыдно и неловко: размяк как тюря. Кирилл отвернулся, чтобы скрыть растерянность, медленно и осторожно сполз с кровати, подошел к окну и раздвинул шторы.
Светлый летний вечер поразил тихой мягкостью. Солнце перед уходом стало добрее, оно миролюбиво пятилось от наступающих сумерек, приберегая весь жар на завтра. Кирилл открылся этому целебному свету всеми клетками. Теперь он понимал, как старики греют на солнышке старые кости. Хотелось быть ребенком, а он был обессиленным измученным стариком.
Но, кажется, он справится. У него появятся желания: захочется есть, разговаривать, возможно, даже слушать музыку и улыбаться.
И будет белый день.