(июль 1989 г.)
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 1, 2003
Когда-то я передал в Москву журнальный вариант своего романа с надписью: «Булату Шавловичу Окуджаве, кумиру невосполнимой юности…» Текст до него не дошел, а в 1989-ом году он сам приехал сюда, в Копенгаген — и я имел счастье провести с ним две недели в долгих беседах — о мире и родине, о стихах и истории, о любимых образах настоящего и прошлого.
Иногда я просил разрешения включить магнитофон и записывал его голос, сразу переносивший меня в московские переулки тех лет, когда я впервые услышал его песни.
Многое изменилось с того лета 1989-го года, многое ушло безвозвратно, ушел и Булат Окуджава, пропали и кассеты, хранившие его речь. Из того что уцелело, я собрал для читателей «Нового берега» фрагменты бесед с Булатом Окуджавой, стараясь в письменном изложении сохранить особенности его речи. Надеюсь, что среди читателей найдутся те, кому память о нем по-прежнему дорога.
Окуджава имел мистификаторскую способность никогда не уезжать оттуда, куда приехал однажды. Он как бы оставлял себя там, где побывал. Так он остался и в Копенгагене.
…Вот мы стоим на парадной лестнице перед дверью квартиры, где его любезно приютили на эти две недели.
— Сюда, Булат Шавлович, сюда!
— Возможно, Андрюша. Возможно, но лучше подождать.
— Так чего же ждать?
— Дверь, Андрюша, чужая. Надо быть осторожным с чужими дверьми.
— Но у Вас ключ в кармане.
— Этот? Правда, красивый? Простые предметы часто красивы. Давайте, посмотрим вместе.
Солнечный блик падает на дверной ключ — он вспыхивает в прибранной полутьме датского парадного — и мы стоим, завороженные мгновением этого простого чуда — голова к голове — пока не раздаются шаги по лестнице, шаги женщины, что откроет дверь.
«Переживание неповторимо, — говорит Булат Шавлович, — а материализация его может быть сколь угодно банальна.»
Он был человеком заинтересованного сердца, человеком пристрастным, который мог полюбить или возненавидеть с первого взгляда. При всей мягкости своей речи и манер он был сильным и жестким человеком. Он любил благородно, полно и безоглядно, и сгорал в любви.
Когда он говорил о Пушкине, то внутренний строй его души делал эти разговоры отчасти беседой с самим Пушкиным.
Так, в общем, и проходит жизнь — «на фоне Пушкина…, и птичка вылетает.»
В его отношении ко мне было нечто бережное, отцовское: старость мудрого и сильного мужчины — это всегда отцовство.
Потом мы встречались уже в Москве, в бурные и тревожные годы — и я счастлив тому, что в октябре 1993-го года, разделившем Россию и российскую интеллигенцию, мы стояли по одну сторону баррикад.
Но началось это драгоценное общение моей жизни в Роскильде, куда Булат Окуджава был приглашен на ежегодный фестиваль современной музыки.
«Двадцать минут позора», — сказал Окуджава о своем выступлении на сцене в огромном пустом шатре, где на первой лавке разместилась горстка его поклонников, и где грохотала, ревела, улюлюкала музыка современного мира, заглушая его негромкий голос, доносящийся из московской, невосполнимой юности.
НЕОПУБЛИКОВАННОЕ ИНТЕРВЬЮ С БУЛАТОМ ОКУДЖАВОЙ
/июль 1990 г./
Б. О. — Я подразумевал какой-то поэтический фестиваль, а выяснилось, что это — фестиваль рок-музыки, к которой я совершенно непричастен и никакого отношения не имею и попал, как кур в ощип. И я никому не нужен, да и мне не очень интересно. И независимо от этого, все это прошло за двадцать минут, я очень перестрадал, и потом все это затихло. Зато я имел возможность двухнедельного пребывания в Дании, что замечательно, потому что я в первый paз в этой очень интересной стране. Особенно меня поразило, что я еще раз увидел нечто, похожее на тот социализм, о котором мы все время говорим и к которому мы все время подступаем и никак не можем реализовать — со своими недостатками, со своими проблемами и упущениями, но в общем, в сфере социальной, политической и бытовой как-то все налажено, и люди доброжелательны…
А. Н. — Считаете ли Вы, что подобное общество достижимо в условиях Советского Союза?
Б. О. — Во-первых, мы пережили семидесятилетнюю трагедию и не можем мечтать в скором времени приступить к строительству этого самого социализма. Мы должны прежде всего превратить наше общество в нормально мыслящее общество с нормальным потенциалом. Прийти в себя, короче говоря, после всех этих ненастий, которые были. Я думаю, это очень длительный процесс, понадобится, может быть, жизнь двух поколений, если не больше, для того, чтобы стать на ноги и почувствовать себя людьми, и избавиться от кошмара сталинщины и прочих ужасных вещей. Но во всяком случае, те первые шаги, которые сделаны в нашей стране, внушают надежду. Я уже надеялся в 1956 году на перемены, но просчитался, также, как и все общество. Сегодня, я думаю, это последняя попытка, для меня, во всяком случае, увидеть хотя бы отчасти воплощенными свои надежды.
А. Н. — Кажется, пока это наиболее полно осуществилось в области культуры?
Б. О. — То, что происходит сейчас у нас — эта раскрепощенность литературы и то, что издают многие вещи, — это очень приятно, это большой праздник, хотя мне лично все это было знакомо задолго до этого, я все это уже читал. Я рад тому, что это имеет теперь доступ к обществу, что общество постепенно прозревает и начинает видеть подлинную литературу. Планка качества поднимается очень высоко, что вызывает страдания у многих литературных генералов, которые блекнут на этом фоне.
А. Н. — Не считаете ли Вы, что очевидные экономические неудачи, которые переживает общество в эпоху перестройки, могут прервать процесс реанимации нашей культуры?
Б. О. — Конечно, все возможно. Когда человек берется за лопату, а под лопатой оказываются камни, с которыми он справиться не может, он бросает лопату и начинает проклинать весь свет и топтать землю. Может быть. Но я надеюсь, что люди стали перед пропастью, и никто в эту пропасть попадать не хочет. Поэтому нужно сжать зубы и засучить рукава, и медленно, с кровью и проклятиями, но делать это трудное дело. Иначе — гибель обществу. И это все понимают, на это я и надеюсь.
А. Н. — Считаете ли вы возможным трагический исход перестройки в CCСР, аналогичный тому, что произошел недавно в Китае?
Б. О. — Вы знаете, что перестройка идет с трудностями, она связана со взлетами и падениями: то Нина Андреева, потом ответ ей в «Правде», ставящий все на свои места, потом, неожиданно, убийства в Грузии, сменявшиеся положительными явлениями. Я думаю, эти волны будут продолжаться, потому что все общество больно, и это — процесс излечения, очень трудный процесс реанимации, очень чреватый… Кто его знает… Я не хочу, чтобы людей убивали за их убеждения.
А. Н. — Здесь, в Дании вышла книга ваших стихов по-датски. Не могли бы Вы рассказать об этой книге и о том, как Вы воспринимаете издание Ваших стихов на иностранных языках. Первое ли это издание в Скандинавии?
Б. О. — Нет, в Скандинавии, в Швеции, у меня вышла большая книга стихов и прозы, но это было давно. В Дании книжка вышла впервые. С одной стороны мне, как автору, очень лестно и приятно, что кто-то мною заинтересовался, меня перевели и кто-то будет это читать, но я в общем-то сам занимался переводами долгое время, я знаю, насколько они неадекватны подлинникам, насколько они неточны, и меня как-то это не очень волнует, не очень приподнимает над самим собой.
А. Н. — Булат Шавлович, известно, что Вы подписали письмо с требованием освобождения Вацлава Хавела. Скажите, как это произошло, и какие чувства Вы испытывали, узнав об аресте этого человека?
Б. О. — Я сейчас просто не помню, при каких обстоятельствах я это подписывал, оно было в ряду других писем в защиту деятелей культуры. В данном случае не было разрыва между нашими русскими деятелями и чехословацкими, это — единый мир, единая судьба. Началось это очень давно. Не могу говорить обо всей интеллигенции, но определенная ее часть, всегда очень остро переживала события, происходящие в Чехословакии, Польше и других странах. Начиная с 1968-го года. Я помню, какой был шок для меня и моего окружения введение танков в Чехословакию, как это было мучительно и больно. Я помню прекрасно пронзительные стихи Евтушенко по поводу введения танков, очень горькие стихи. Сейчас мне трудно восстановить имена протестантов, но я помню прекрасно, как молодые люди вышли на Красную площадь, протестуя против введения танков в Чехословакию. Все это говорит о том, что определенная часть передовой интеллигенции России всегда была , как говорится, «на стреме»‘ в этом отношении.
А. Н. — То есть была солидарна.
Б. О. — Конечно. Была солидарна и так же остро переживала, казалось бы, чужие проблемы как свои собственные. А с Хавелом это было недавно, я очень рад, что его освободили. Это была не самая умная акция со стороны Чешского правительства — его арест.
А. Н. — Вы воевали и, возможно, освобождали эти страны?
Б. О. — Нет, я не дошел.
А. Н. — Дело в том, что в 68-ом году в Праге вывешивались надписи: «В 45-ом году вы пришли, как освободители, а теперь как оккупанты!».
Б. О. — У меня и независимо от этого ощущение моего оккупанства было в 68-ом году. Все время было. После 68-го года меня много раз приглашали поехать в Чехословакию — и я отказывался ехать. Я не мог приехать, туда, где совершилась эта акция несправедливости и выступать там со своей гитарой как ни в чем не бывало, как официальный поэт. Конечно, я считал это неприличным и непорядочным.
А. Н. — Наш мир очень тесен. Вы чувствуете связь между идеей нашего одвобождения и освобождения всех, кто находится под нашей властью?
Б. О. — Мы живем не на тесной земле, но на очень маленькой. Это такой маленький шарик. Когда я смотрю на глобус, меня повергает в смятение и ужас, что на этом маленьком земном шаре происходит уничтожение личности, давление на ее свободу, неуважение и пренебрежение личностью. Я просто устал от подавления одних другими, просто устал. Я это испытал на собственной шкуре у нас в годы сталинщины и знаю, что это такое. Мне ужасно, когда тоталитарная машина обрушивает свою силу на маленький беспомощный народ и пытается его подавить.
А. Н. — Я спросил об этом, потому что в ваших песнях Вы всегда защищали и отстаивали права человека на проявление себя в соответствии со своими представлениями.
Б. О. — Может быть, это связано с тем, что отрицание личности, особенно проявившееся у нас во времена Сталина, задело и меня. Я не делал это специально, не ставил перед собой задачу защитить личность, нет, просто протест против давления на личность и пренебрежения личностью созревал внутри из собственного опыта — и выразился. Как смог, как сумел, я его выразил в стихах и в прозе. Творчество — всегда реакция на опыт. Естественно, что мой опыт вошел в мою работу и выразился в ней.
А. Н. — Чем Вы занимаетесь в настоящее время, что Вы пишете?
Б. О. — Я уже давно, параллельно со стихами и романами, пишу понемножку автобиографические рассказы о своей молодости, это восходит к сороковым-пятидесятым годам. Надеюсь, что постепенно эти рассказы превратятся в автобиографический роман, может быть несколько странной формы, но это в будущем. Пока это просто рассказы о себе, о своем прошлом, попытка подытожить его, проанализировать.
А. Н. — Булат Шавлович, Ваше прошлое тесно связано с прошлым страны, за которую Вы воевали и прошли очень характерный для Вашего поколения путь. Это отражается в Ваших рассказах?
Б. О. — В какой-то степени. Я не делаю заранее плана с целью передать полностью картину нашего общества. Только в той степени, в какой это связано с моей жизнью. Отдельные элементы связаны с жизнью страны и как-то характеризуют ее.
А. Н. — Как Вы относитесь в этой связи к роману, непосредственно посвященному жизни поколения, я имею ввиду «Дети Арбата» Рыбакова?
Б. О. — Я очень высоко оцениваю «Дети Арбата», может быть, не с точки зрения его художественных достоинств. Роман замечателен тем, что в наших обстоятельствах это — первая публикация на тему сталинизма, первая попытка проанализировать это время. Роман написан увлекательно, то есть широко доступно и является школой широкой читательской аудитории. В этом смысле трудно переоценить его значение. Я не сомневаюсь, что появятся более глубокие, более значительные книги, но эта — первая ласточка, и я ее приветствую.
А. Н. — В связи с тем, что о Сталине и его эпохе теперь можно писать все или почти все, хочу спросить Вас, испытывает ли общество те ностальгические симпатии к. «очищенному ленинизму», как это было во времена «хрущовской оттепели» и выражено Вашей строкой «…и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной».
Б. О. — Это сложный вопрос. Я думаю, что общество двинулось вперед, и раз мы сказали «а», надо сказать и «б». Нужно поговорить и об истоках Советской власти, революции, о правомочности этого шага, насколько он был своевременен, насколько хорошо рассчитан, насколько совпал с чаяниями народа. Этим сейчас занимается общественная мысль, и по сравнению с Хрущовским временем, конечно, открывается очень много нового. Я думаю, что это шаг вперед, очень заметный, хотя, как Вы правильно сказали, пока еще не все мы можем говорить и не обо всем совершенно откровенно. Но я думаю, что общество, которое семьдесят лет подвергалось давлению, цензурованию и было закрытым, не может сразу, в один день научить всех говорить откровенно, говорить правду, понимать ситуацию и анализировать ее. Этому надо учиться, вот сейчас и происходит процесс ликбеза. Я думаю, он завершится более серьезным и основательным опознанием своего места в жизни.
А. Н. — В связи с тем, о чем Вы сказали, выстраивается некая зависимость, между нравственным потенциалом народа и формой его политического устройства.
Б. О. — Прежде всего надо сказать, что за семьдесят лет наше общество подверглось такой деформации и деградации, уровень его культуры настолько понизился, что сейчас мы ощущаем катастрофическую ситуацию. Под уровнем культуры я понимаю не только область поведения, но и уровень политической культуры, экономической культуры, нравственной культуры — во всем, во всех областях уровень снижен очень. Пока что говорить серьезно о резком его повышении невозможно, потому что все — в очень запущенном состоянии. Я думаю, для этого нужно длительное время и кропотливый труд — и, конечно, условия и обстоятельства, которые позволят всему этому развиваться.
А. Н. — Говоря о развитии общества, нельзя забывать о том, что Россия — страна традиционно имперская, и те традиции, которые мы унаследовали от царской россии, это имперские традиции. Что Вы думаете о тех национальных, этнических проблемах, которые в последнее время заявили о себе с такой неожиданной и пугающей силой?
Б. О. — Видите ли, я воспитывался на этой замечательной пресловутой дружбе народов, и это у меня в крови. И я, конечно, в идеале, мечтал бы, чтобы этот союз наций продолжал бы существовать — в другой форме и в другом смысле. Хотя я понимаю, как все это было испорчено, и как теперь, как только появилась маленькая возможность, он вышел наружу, этот нарыв. Как поступить теперь, мне сказать трудно, я не специалист, и я тоже застигнут врасплох, как и наше руководство. Я не представляю себе, какие первые шаги надо сделать, чтобы предотвратить крушение этого сообщества, но что-то сделать надо. Я думаю, в первую очередь надо давать независимость народам — хозяйственную, экономическую и культурную, наделять их максимальными правами в области деятельности внутренней — чтобы они, наконец, почувствовали себя полноправными, полноценными гражданами и творили свою собственную историю, свою культуру, чего они были лишены на протяжении многих десятилетий. Это — первое. А, кроме того, нужно повышать общий культурный уровень в нашей стране, чтобы люди научились общаться и уважать друг друга и жить локоть к локтю, не стремиться искать друг в друге врагов.
А. Н. — Еще до времен перестройки Вы дали неожиданное и очень резкое интервью венгерскому, как мне кажется, журналу, где сказали о своем крайне негативном отношении к войне. В те годы подобных высказываний не допускалось и Вы были единственным человеком, который публично сказал об этом. Как в этой связи Вы относитесь к войне в Афганистане, которая недавно закончилась?
Б. О. — Я как-то не помню, кому я давал это интервью, но помню, что меня за это таскали и призывали к ответу. Со мной пытались круто поступить, но как-то это отошло, видимо, не до меня стало. Что я могу сказать? Я сам прошел войну и в любых формах войну ненавижу, считаю ее совершенно ненормальным явлением во взаимоотношениях людей и не средством решать наболевшие вопросы. Что касается войны в Афганистане — это просто преступление, самое откровенное преступление против людей, за что мы расплатились и расплачиваемся до сих пор — и калеками, и инвалидами, и погибшими, и падением нравственности, и гибелью миллионов афганцев, и разоренными землями. О чем тут можно говорить? Был такой период в моей жизни, лет двадцать пять тому назад, тридцать, когда меня очень критиковали за пацифизм моих песен. Помню, я встретился с Михаилом Ботвинником, тогдашним чемпионом мира по шахматам, который спросил меня: «‘За что Вас все-таки критикуют?», и я осветил: «За пацифизм». И он говорит: «А кем сегодня можно быть, как не пацифистом? Кем еще можно быть в нашей ситуации, при этом огромном арсенале ядерного оружия, при этом ужасе, который навис над нашими головами?» Действительно, я это понимаю прекрасно, мы вынуждены быть пацифистами, иначе мы погибнем. О какой войне может быть разговор?
А. Н. — В связи с Вашим отношением к войне, которое особенно ценно, поскольку за ним стоит Ваш собственный непосредственный опыт, скажите, находите ли Вы различие между политикой «детанта», которую Советский Союз проводил при Брежневе, и тем, что происходит сейчас?
Б. О. — Я думаю, что различие очень существенно, потому что при Брежневе «детант» был лишь дипломатической фигурой, которая не несла за собой стремления к подлинному разоружению и умиротворению, а была просто игрой. А сейчас, я думаю, назрела необходимость, которая толкнула наше руководство к поиску мирового содружества и общего языка, чтобы прекратить свару. Я думаю, разница очень существенна, сейчас все это носит реалистический характер выходящий из потребностей времени, а тогда это была, повторяю, завуалированная дипломатическая игра, лживая, конечно.
А. Н. — Возвращаясь к происходящим и возможным изменениям во внутриполитической жизни Советского Союза, прошу Вас высказать свое мнение о беспрецедентном за годы советской власти Съезде Народных депутатов.
Б. О. — С одной стороны, это беспретендентное событие, я очень рад тому, что это состоялось, но с другой стороны этот съезд показал состояние нашего общества — и нравственное и политическое — и его возможности. И я вижу, что возможностей пока очень мало, и общество почти не готово к тому, чтобы заниматься собственной судьбой, — оно малограмотно политически, вот в чем беда. Его надо воспитывать, создавать общество заново, чтобы оно могло распорядиться своей судьбой.
А. Н. — Булат Шавлович, позвольте вернуться к Вашей творческой судьбе. Известно Ваше интервью польскому журналу, в котором Вы высказали Ваше гипотетическое представление о том месте, которое Вы хотели бы занимать в русской жизни в девятнадцатом веке. Расскажите об этом, пожалуйста, подробнее.
Б. О. — Это была замечательная история, она произошла лет пять тому назад. Польский журнал «Политика» брал у меня интервью, в основном, речь шла о моей исторической прозе. И в заключение интервьюер спросил меня в шутку, кем бы я хотел быть, если бы я жил в начале девятнадцатого века в России. Ну, я сказал, конечно же, богатым, просвещенным помещиком и нести просвещение в массы. Посмеялись, на этом все и кончилось. Потом было опубликовано интервью, и тут в Союзе писателей началось большое против меня дело. Меня вызвал для объяснения в то время Первый секретарь Московского отделения Союза писателей небезызвестный Феликс Кузнецов, челодвек странный, чтобы не сказать больше. Он меня вызвал и стал допытываться, как я посмел пожелать стать помещиком — я, советский человек. Я ответил, а кем бы я еще мог захотеть стать? Я хотел быть как Пушкин, Лермонтов, Герцен, Толстой, Тургенев. А кто в то время мог по-настоящему нести добро в массы, просвещать людей и помогать отечеству? И я его спросил: «А кем бы ты хотел быть?» А он покраснел, захихикал и сказал: «А я — крепостным». На этом, в общем, разговор кончился, потому что крыть ему было нечем и стало просто неприлично продолжать разговор на эту тему. Вот такая была история.
А. Н. — В Ваших романах очевиден Ваш интерес именно к девятнадцатому веку. Находите ли Вы изменения во внутреннем строе, в ментальности народа, произошедшие с тех пор?
Б. О. — Это очень трудоемкий вопрос, я не знаю, как на него односложно ответить. Существует движение истории, и, я считаю, наша задача — ему споспешествовать, а ни в коем случае не видоизменять, не пытаться видоизменить. Все должно развиваться натурально, эволюционно — при участии созревающего общества.
А. Н. — Россия имеет столь мучительную историю, как мала какая другая страна мира. Должно ли это как-то отразиться на ее потенциале?
Б. О. — Я думаю, конечно. Если не устраивать время от времени искусственных кровопусканий, то постепенно это будет откладываться на нравственном потенциале народа и даст нормальное развитие.
А. Н. — В свете тех событий, которые происходят сейчас в Советском Союзе, насколько освобождается творческий потенциал народа?
Б. О. — Перестройка уже во многом раскрепостила общество и души людей. Но предстоит еще очень много сделать, чтобы дойти до полноценного состояния. Я не знаю, как будут развиваться события, они развиваются скачкообразно, потому что очень серьезные препоны на пути и сопротивление изменениям, все время взлеты и падения я ощущаю. Но будем надеяться, что обстоятельства заставят нас двигаться вперед и совершенствоваться.
А. Н. — В первую, хрущовскую, »оттепель» роль публицистики взяла на себя поэзия, она была тем жанром, в котором выражались насущные требования общества. Как это обстоит сейчас?
Б. О. — Я счастлив тому, что мы достигли такого состояния, когда публицистика занимает главенствующее положение в революционный период. Она о многом повествует, хотя, может быть, и не до конца еще, но она взяла на себя этот груз. А поэзия занимается своими непосредственными функциями. Так и должно быть. Тогда это было не совсем нормально, потому что публицистика была в загоне по старым нормам и поэзия должна была отвечать на насущные вопросы времени. А сейчас все нормально развивается, этот разговор о том, что поэзия утратила свои возможности, это несерьезный разговор. Поэзия остается поэзией во все времена, и сегодня — то же самое. Пусть она делает свое дело, пусть она воспитывает души.
А. Н. — Вырвавшиеся наружу национальные проблемы, о которых мы уже говорили, относятся и к литературе, которая национальна по определению, поскольку связана с языком. Что Вы думаете о том, в каком состоянии сейчас наша многонациональная литература?
Б. О. — Конечно, язык остается главным, но самое важное -чтобы не было тех политических наслоений, которые культивировались в течение нескольких десятков лет, чтобы они не вторгались в искусство и литературу и не давили бы. Тогда по-настоящему расцветет каждая национальная литература — и покажет, на что она способна, выявит свои возможности.
А. Н. — Наше время характеризуется очевидным упадком интереса общества к так называемой «деревенской» литературе. Что Вы думаете по этому поводу?
Б. О. — Так называемые «деревенщики» в свое время сделали свое дело, они заявили о деревне, сказали, как могли в этих условиях о ее проблемах. Но,я, вообще, не понимаю, что значит «деревенская литература». Толстой относится ли к «деревенщикам»? А он писал о крестьянах великолепно. И Тургенев писал, и Чехов писал — разве они деревенщики? Все зависит от меры таланта, прежде всего, от гражданских потребностей и возможностей в человеке. Сочетание таланта и личности и дает высокий уровень литературы. Неважно, на деревенскую это тему, на городскую или на производственную.
А. Н. — Солженицын, выражая свое восхищение деревенской прозой, говорил о том, что прежде о крестьянах писали помещики, а теперь они сами пишут о себе. Но и крестьяне не свободны от своих предубеждений, в частности, от ксенофобии, которая ужасает в последнем романе Белова. В связи с тем, что Советский Союз становится открытым обществом, должна ли будет открыться миру эта деревенская литература?
Б. О. — Когда в литературу придут высокообразованные, высококультурные, талантливые, яркие личности, этот вопрос отпадет сам собою. Это старая российская традиция — ксенофобия — и я думаю, этого не будет, поскольку ксенофобия снижает уровень литературы и отношения к действительности.
А. Н. — Могли бы Вы назвать того, кто Вам нравится из пишущих теперь?
Б. О. — Могу назвать Фазиля Искандера — очень интересного прозаика и замечательную личность.
А. Н. — Последний вопрос, Булат Шавлович. Вы не просто создали жанр, на Ваших песнях воспитывалось поколение российской интеллигенции. Скажите, Вы пишите песни?
Б. О. — К сожалению… Да, у меня не получается, просто… Я потерял интерес к себе, как музыканту. Стихи я пишу очень мало, да и такие стихи, которые как-то не просятся на музыку. Какой-то кризис я переживаю, и надеюсь, что ко мне это вернется. Хотя сейчас уже, судя по моим годам, вряд ли. Все больше я склонен заниматься прозой, а этим уже… Этим уже не занимаюсь.