(Вступительная заметка Вики Сушко)
Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 2019
ПОПЫТКА НЕКРОЛОГА
Илья Поляков (1980–2018) — художник-акционист, поэт, журналист. Родился в Пензе, с 17 лет жил в Самаре, где был участником многочисленных художественных проектов («Девять месяцев чувств», ГЦСИ; «Модель для сборки», Арт-Центр; «Поэтические машины», Самарский литературный музей; книжный арт-фестиваль «Самарская Чита» и др.). В последние годы жизни Илья не занимался искусством, а, чтобы заработать на жизнь, гулял по самарскому «арбату» в костюме хомяка и просил милостыню — «на корм». Это был его последний ежедневный перформанс. 9 марта Илья не проснулся. Почти никто не знал, что он писал стихи.
На похоронах его была только самарская богема, родственники вовремя не добрались, а семьи у Ильи не было. Общее чувство: сожаление. Задаткам его оставалось только завидовать, но что он успел реализовать? Одинокий, да и какие могут быть браки и дети у такой мятежной души. Вечно не удовлетворенный собой, другими художниками, современной культурой, страной, Самарой, в которой он почему-то предпочел остаться (приехал сюда учиться в Институте культуры). Илья Поляков мог бы стать актером — бросил, то ли из-за сердечных дел, то ли — бунт. Театральность осталась с ним до последнего. Чарующий низкий голос, которым он в совершенстве владел, подрабатывая на радио и ТВ. Илья принципиально не хотел зарабатывать на искусстве: деньги и душа — отдельно. Потому и пошел в журналистику. Выдающимся журналистом не стал, но его все знали. Кочевал из газеты в газету, прошелся по телеканалам. Уходил то из-за алкогольных загулов, то из принципа — не мог примириться с продажностью провинциальных СМИ, говорил, что мыть полы и окна в местной мечети (еще одна из бесконечной череды подработок) — не столь грязное дело в сравнении с карьерой журналиста в Самаре. Друзья спрашивали: почему сидишь здесь, почему не Питер, не Москва? Дома у него никогда не было, жил у друзей и подруг, несколько лет — в мастерской друга-художника Фрола Веселого. Илья не видел разницы: все равно, где жить, от себя же не сбежишь. И потом, у него в Самаре были близкие люди, были любимые девушки, правда, каждая история оканчивалась неудачно.
Илья мог бы стать известным в contemporary art. Разве кто-то занимался в начале 2000-х перформансом в Самаре? «Дюжина ножей в спину революции», «Зона социальной ответственности», «Семейная фото-ксенофобия», «Еретики на площади» — все это стало историей, сохранились снимки; другой вопрос — кому из молодых современных художников-перформансистов это известно? Кто знал Илью, подтвердит — это был человек-перформанс. Даже когда он отказался заниматься каким бы то ни было видом искусства, когда уже бросил расписывать батики странными человечками из каких-то космических комиксов (чуть ли не единственная попытка Ильи зайти в поле коммерческого искусства), в быту, в общении, в той же журналистике он оставался художником и поэтом. Великолепная эрудиция, живая, даже сумасшедшая фантазия, безумный образный ряд, желание расшевелить окружающий мир, ловкое балансирование между хитроумной игрой и яростной манифестацией правды…
Когда именно Илья начал писать стихи, как много текстов написал — этого не знает никто. Единственные публикации — юношеские подборки в самиздате, в пензенском «Читаре». Друзьям Илья показывал это концептуальное издание с максимально свободным взглядом на верстку, темы и формат. Эдакий привет из 90-х, подобное уже не повторится. Иногда Илья присылал стихи своим подругам. Кто хвалил, кто критиковал, разговоров о публикации и возможной литературной судьбе не возникало. Если бы подруги вели альбомы, Илья записывал бы свои стихи туда, возможно, ему не требовалось большее. Ни в акционизме, ни в литературном творчестве Илья не занимался продвижением себя — качество, встречаемое сегодня все реже.
В тридцать семь лет Илья в очередной раз остался без работы, без дома, без подруги — кинул вещи на квартире знакомого фотографа, подрабатывал «хомяком» на улице, потом устроился в магазин цветов. Обрадовался еще одному своему неожиданному таланту — составлять цветочные композиции. Только место было не проходное, Илья грустил без клиентов, без денег. Много пил. И однажды не проснулся — остановилось сердце.
Архив Ильи Полякова не найден, тексты по большей части утеряны — не был он собирателем самого себя, хотя на квартиру друга-фотографа таскал старые форточки для какой-то очередной инсталляции, коллекционировал советские учебники по естественным наукам и журналы по искусству.
Многие хотели Илью «спасти», особенно девушки. Все рано или поздно понимали, что это невозможно. В одном из миров ушел в никуда «пропащий» человек. В других — звучит его детский и одновременно иронический смех, вещи порой кажутся такими, какими видел их Илья, лишенными пафоса и ложной важности, и будто бы вот сейчас кто-то сзади хлопнет по плечу и весело крикнет что-то безбашенное и полное радости жизни, и я знаю — кто.
Вика Сушко
ИЛЬЯ ПОЛЯКОВ
***
Наконец я дома один.
Бегу в ванную
И дрожу
Дрожу набирая воду
Раздеваюсь и прыгаю в теплую воду.
Теплую как море во сне
Плескаюсь и веселюсь.
Играю в песочек у кромки.
Отхожу подальше.
И уже не чувствую ногами дна.
Потом ныряю с головой.
С открытыми глазами.
Люблю нырять с открытыми глазами.
Можно увидеть дно.
И водоросли.
И рыбок.
Живых рыбок в водорослях
Дохлых рыбок на дне.
У меня кончается воздух.
Выныриваю и фыркаю.
Солнце слепит глаза.
На горизонте небо и море.
Разделены черточкой.
Что это за черточка?
Ведь там должно быть
Только один горизонт.
И я решаюсь плыть.
Уже отданы швартовы.
Оркестр на пристани
Слышен все хуже и хуже.
В эфир врываются помехи
В помехи врываются песни китов.
Но вдали уже сияет айсберг.
Мы идем прямо на него
Он идет прямо на нас.
Мы оба идем прямо
Прямо и друг на друга.
Столкновение неизбежно.
И вот мы уже тонем.
Мы и он.
Он и мы.
Одинаково тонем.
Но тонем по-разному
Он молча
Я кричу «помогите!»
Я знаю что среди этой
Водной пустыни это глупо.
Но я все-таки кричу.
И вот силы уже на исходе.
И я собираю обломки мужества.
Вокруг себя.
Ведь мужество не тонет.
Собрав все обломки
С мужеством я готов погибнуть.
Но я не тону.
Не тону и все.
Я сижу на дне.
На мокром дне.
Но я еще не утонул.
И посреди
И над
И под
Исчезнувшей водной гладью
Раздается вопль соседа с нижнего этажа
Лучше всего он слышится
Из-за двери.
Двери в ванную.
Наверное с дверью входной
То бишь в квартиру
Он справлялся долго.
Но все-таки справился.
Я открываю кран.
И стараюсь быстрее выйти в открытое море
Пока сосед не проник и сюда.
ЛЬГОТ НЕТ
Ключи от вечности у вахтера,
Который заступает на смену только завтра.
Поэтому моя душа ночует сегодня в лифтовой шахте
Мыслительного беспорядка.
Ни в подвал, ни на чердак уже не попасть,
Иначе завтра начнется ядерная война
Соседей и представителей ада,
Последние носят гордое имя работников ЖКХ.
И даже умеют выражаться одновременно матом и ямбом.
Вряд ли они учились на факультете филологии,
Но понятие дискурса им почему-то небезызвестно.
Они называют его «конкретный базар» и «щас вызовем ментов».
Интересно, где висит такой маленький отрывной календарь,
Где подчеркнута шариковой ручкой дата,
Когда мои тело и душа решат, что я им больше не интересен?
Патриотизм — убежище подлецов,
Маргинальность — пристанище смелых негодяев мысли.
Я прошу только политического убежища у жизни,
А вовсе не рая.
Что мне со всего этого?
Привычка пропивать всю зарплату,
Способность растянуть пачку перловки на две недели,
Участие в выставках современного искусства,
Дырявые носки или девятнадцатилетние девушки,
Трахающие меня, когда просыпаюсь и переспрашиваю:
«Как тебя зовут, детка?»
Знаете, какой был лучший ответ?
«Заткнись, Поляков, я кончаю».
Все боятся повториться, а я читаю словарь иностранных слов,
Иногда вверх ногами,
Для улучшения кармы.
Когда-нибудь меня не будет, и все в этом мире
Справятся с этим сами.
Бля, я все это сказал вслух?
Снова?
И я опять на квартире Семена
Или на балконе у Макса?
Снова на грязном полу свернулся калачиком маленький человечек
И плачет в бок рыжему коту.
Поутру…
А что поутру?
Будет пол-литра пива и память, черная как вакса.
Ею не начистить совесть до блеска, увы.
В узорах ободранного потолка проглянет лицо любимой девушки.
Нужно будет встать и проснуться.
Да, именно в такой последовательности.
Разбудить самого себя,
Поскольку они там, на улице, понимают только улыбку или оскал.
Но вовсе не вой звериный.
Не признают игру слов и вывернутых наизнанку мыслей.
Подернутое пенкой облаков небо
Смачно плюется хлопьями снега.
«Чо попало», — говорит моя подруга с утра,
Вытряхивая неиспользованный презерватив из лифчика.
И с презрением глядит на меня.
Увы, я с ней согласен…
ПОВАРЕННАЯ КНИГА БРОШЕННОГО МУЖЧИНЫ
Кутая в фольгу и закрывая в посуде
С плотно притертой крышкой,
Пряча подальше от сквозняков и яркого света,
Я берегу этот кусок для праздничной трапезы.
Свою сердечную боль домашнего приготовления.
Она еще вполне готова к употреблению,
Хотя срок годности приближается.
Главное — выдержать хрупкий баланс
Между душевной температурой
И эмоциональной влажностью,
Уберечь хрупкий продукт
От случайных разрядов сарказма
Или плесени равнодушия.
Боже упаси хранить ее рядом
С сильно пахнущими продуктами,
Всякими там плодами познания
Или медом поэзии.
Сердечная боль домашнего приготовления
Вкуснее, ароматней и пряней.
Та, что продается в супермаркете,
Сделана кое-как и бог знает чьими руками.
Искусственная кровь вяжет язык,
Начинка застревает в зубах, корочка царапает десны.
Ингредиенты для сердечной боли
Домашнего приготовленья
Нужно выбирать внимательно.
Лучше на рынке.
Для этого хорошо бы встать пораньше,
Пока свежую снедь не раскупил
Расторопный утренний покупатель.
Так как ушлые кулинары знают,
Что хороший кусок дорог к обеду,
Пусть даже и поминальному,
Ибо не застрянет в горле,
А сразу растает во рту.
Сердечную боль домашнего приготовления
Лучше всего выдержать несколько дней в тоске.
От этого она становится нежнее цветом и вкусом.
Подойдет также уксус бессилия
Или пряная смесь тоски и отчаянья.
Можно также обмазать горчицей и оросить слезами,
Но это уже на любителя.
Сердечная боль домашнего приготовленья
Лучше всего получается на прогоревших углях.
Крупные куски на шампур надеть осторожно,
Чтобы сок остался внутри
И не капал зазря.
От этого сердечная боль становится сухой и безвкусной.
Прожаривать сердечную боль нужно искусно.
Поворачивать над углями вовремя подрумяненный бок.
Лучше всего не отвлекаться на другие дела.
Сердечная боль,
Покрытая запеченной корочкой горечи,
Вполне готова к употребленью.
Можно не разогревать.
Подавать лучше с вином забвения
Или хересом легкой грусти.
Хорошая сердечная боль
Не предназначена для рядового обеда.
В свой рацион ее лучше добавлять только однажды.
В отличии от рыбы фугу,
Мастерски приготовленное блюдо
Должно убить едока наповал
Своим вкусом.
Но соевые имитации и магазинные полуфабрикаты
Вполне годятся к ежедневному употреблению.
Они всего лишь вызывают рядовую истерику
С легким послевкусьем душевного опустошения
И нотами навязчивых мыслей.
Приятного аппетита!