(о стихотворении В.Хлебникова «Ночь в Персии»)
Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 2019
НОЧЬ В ПЕРСИИ
Морской берег.
Небо. Звезды. Я спокоен. Я лежу.
А подушка — не камень, не перья:
Дырявый сапог моряка.
В них Самородов в красные дни
На море поднял восстанье
И белых суда увел в Красноводск,
В красные воды.
Темнеет. Темно.
«Товарищ, иди, помогай!» —
Иранец зовет, черный, чугунный,
Подымая хворост с земли.
Я ремень затянул
И помог взвалить.
«Саул!» («Спасибо» по-русски.)
Исчез в темноте.
Я же шептал в темноте
Имя Мехди.
Мехди?
Жук, летевший прямо с черного
Шумного моря,
Держа путь на меня,
Сделал два круга над головой
И, крылья сложив, опустился на волосы.
Тихо молчал и после
Вдруг заскрипел,
Внятно сказал знакомое слово
На языке, понятном обоим.
Он твердо и ласково сказал свое слово.
Довольно! Мы поняли друг друга!
Темный договор ночи
Подписан скрипом жука.
Крылья подняв, как паруса,
Жук улетел.
Море стерло и скрип и поцелуй на песке.
Это было!
Это верно до точки!
Стихотворение было написано Хлебниковым, как это явствует из названия, во время его кратковременного пребывания в Иране весной и летом 1921 года. В первых строках детально воспроизведена обстановка, в которой находится поэт. Легко представить хлебниковскую позу на берегу ночного моря, лицом к звездам, головой на дырявом сапоге. Сапог моряка, который заменяет ему камень (или подушку), наводит на близкое воспоминание об обретенном недавно в Баку друге — Борисе Самородове. В Баку Хлебников оказался осенью 1920-го во время своих путешествий по России, конечно, неслучайно. Азия, Восток всегда притягивали его. В это время в Баку по инициативе Коминтерна проходил Первый съезд народов Востока. Довольно скоро у Хлебникова возникла мысль не возвращаться в европейскую Россию, а пробраться еще дальше, в Персию, куда его давно тянуло. Отчасти мысль об этом сформировалась под впечатлением от рассказов Б.С.Самородова, моряка, одно время служившего в армии Деникина. О его подвиге упоминается в стихотворении.
Сестра Самородова, Ольга, вспоминала впоследствии: «Хлебников органически не терпел крови и о кровопролитии говорил с отвращением. Как-то раз Б.С. рассказал ему, как он, будучи у Деникина, поднял бунт среди матросов на двух кораблях и увел их в Красноводск к большевикам из-под самого носа флотилии. Причем это предприятие <…> не стоило ни одной капли крови. Весь командный состав был отпущен на шлюпке, да еще с провиантом, на все четыре стороны. Хлебникова чрезвычайно пленил этот бескровный бунт, и он даже предполагал написать поэму на такой сюжет»[1]. Описывая свое первое впечатление от Хлебникова, появившегося в КавРОСТА, где он короткое время работал, составляя лозунги и четверостишия для плакатов, мемуаристка упоминает об отсутствии у него самых необходимых элементов одежды: «С непокрытой спутанной гривой волос, бородатый, в замызганной ватной солдатской кацавейке, в опорках, сквозь дыры которых сверкали голые красные пятки, на босу ногу…» Понятно, что в связи с надвигающейся зимой обувь и одежда были весьма насущны. Жил Хлебников в проходной комнате Морского общежития, тут и состоялось знакомство с Самородовым. Вскоре поэта перетащил жить в свою мастерскую общий знакомый, художник Мечеслав Доброковский, сотрудник Хлебникова по КавРОСТА. «Сколотили ему кое-какую обувь и одежонку». Сохранилась запись Хлебникова о том, что 15 февраля 1921 года Самородов дал ему обмотки и ботинки. Так что дырявый моряцкий сапог Самородова, вполне вероятно, совершенно реальная деталь бытового обихода поэта.
В апреле Хлебникову удалось отправиться в Персию. Как пишет Ольга Самородова: «Наступила весна. Хлебников стал хлопотать о назначении в Персию, о которой думал всю зиму (оттуда он мечтал пробраться в Индию). Его направили в политотдел Персидской революционной армии. Назначение свалилось неожиданно, как снег на голову, и Хлебников принял его с бурной радостью». Еще раньше в Персию из Баку выехал и Доброковский, они встретились в Энзели. В Персии Хлебников и Доброковский, занимавшие официальные должности, тем не менее вели вполне вольную жизнь. «Несмотря на странность этих штатных агитаторов, Реввоенсовет армии справедливо считал их совершенно необходимыми работниками. В религиозных и бытовых условиях того времени, при настороженном внимании к русским революционерам, несущим на своих знаменах совершенно необычайные лозунги, „русские дервиши“ каким-то трудно объяснимым образом усиливали наши политические позиции», — писал А.Костерин, свидетель и очевидец событий[2]. Хлебников учил персидский язык, общался с местным населением, переходил из деревни в деревню по берегу моря как истинный дервиш, упивался персидской природой, культурой, бытовым обиходом, пережил необычайный творческий подъем. «Ночь в Персии» — одно из лучших стихотворений, написанных им в этот период.
Имя Мехди, употребленное поэтом, — это наименование мессии в исламе, последнего преемника пророка Мухаммеда, долгое время отождествлявшегося с пророком Исой (Иисусом). Чистое сердце и безупречный дух — главные его качества, позволяющие воспринимать его как обновителя мира, который явится перед его концом. Как и Иисус, Мехди чужд всякой воинственности, кроток и незлобив. Образ Мехди Хлебников рисует в стихах не единожды, иногда он воспринимается как двойник поэта (поэма «Тиран без тэ. Встреча», 1921, 1922).
В стихотворении «Ночь в Персии» отчетливо выделяются два временны´х пласта: воспоминание о прошлом вызвано дырявым сапогом под головой. Прошлое окрашено красным цветом, о котором говорится трижды в четырех строках — Красноводск, красные дни, красные воды. В настоящем господствующий цвет — черный. Черным названо море; черное, скорее всего, и небо, на котором рассыпаны звезды; черный, «чугунный», иранец обращается к поэту с просьбой; слово «темнота», эпитет «темный» несколько раз повторены в стихотворении. Эти колористические акценты, как кажется, важны для понимания смысла. Вернемся к их объяснению чуть позже.
Стихотворение явственно распадается на две части: первая описывает обычную жизнь, не выходящую за рамки повседневности. Здесь есть сюжет: поэт лежит на берегу моря, устремив взгляд в звездное небо, голова его покоится на дырявом сапоге Самородова, что вызывает в его памяти воспоминание о подвиге моряка. Раздумья поэта прерваны иранцем, обратившимся к нему с просьбой о помощи, он встает и помогает крестьянину взвалить на плечи вязанку с хворостом, тот уходит. Первая часть кончается словами: «И исчез в темноте». Строка «Я же шептал в темноте» — начало второй части. В этих параллельных стихах, в повторе конечного слова заключено расхождение сюжета на две линии. Иранец растворяется в темноте ночи, в кругу своих земных забот, поэт перемещается в иную реальность, в темноту тайны, пока еще не открытой ему. В этом же смысле ниже будет употреблено выражение «темный договор».
Новая сюжетная линия связана с событием иного, высшего порядка, оно только внешне напоминает происходящее в бренном, материальном мире. Поэт призывает Мехди — исламские корни имени имеют значение, так сказать, только в этнографическом смысле, как принадлежность той стране, о которой идет речь в стихотворении. Важно, что это божественное имя спасителя мира, которого здесь принято называть именно так. Спаситель незамедлительно является на его зов в образе жука. Но несмотря на таинственное обличие, поэт сразу распознает того, кого он звал. Значимость жука как мифологического символа применительно, например, к египетской культуре пояснять, вероятно, не требуется. Как и иранец в первой части, жук произносит «знакомое слово» — «на языке, понятном обоим». Однако разговор иранца все же нуждается в переводе: «“Саул!” (“Спасибо” по-русски)», да и говорит он о простых, бытовых вещах. У иранца, правда, есть и внешнее сходство с жуком: он так же черен. Вероятно, скрипит и стягиваемый ремнем хворост. Но это сходство нужно лишь для того, чтобы явственнее было различие: жук говорит с поэтом на том языке, который понятен только им двоим. Более того, произнесенное им слово внятно только слуху поэта, оно непереводимо, его нельзя передать другим, оно предназначено для единственного, близкого духом. Между Мехди в образе жука и поэтом заключен таинственный договор: скрип жука уподобляется скрипу пера. В конце стихотворения подписывающий договор поэт добавляет характерную канцелярскую фразу и ставит точку: «Это верно до точки!»
О чем говорят между собой поэт и жук-Мехди? Очевидно, о спасении мира. В их таинственном общении Хлебников акцентирует два пункта: произносится слово и заключается договор. Мы оказываемся свидетелями установления нового завета, который от лица человечества подписывает его главный представитель — поэт, Председатель Земного Шара. Это событие окружено темнотой тайны, но поэт свидетельствует о нем в своем стихотворении. Он не называет сло´ва и даже пресекает попытки гадать о его значении («Довольно! Мы поняли друг друга!»), но более или менее смысл его очевиден, учитывая определение происшедшего как «поцелуя на песке». Итак, жук произносит слово, благодаря которому заключается договор любви о спасении мира. Проекция на самый известный евангельский текст не может ускользнуть: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». Обратим внимание, что «тьма» не может поглотить свет Слова. В стихотворении Хлебникова иранец исчезает в темноте бесследно, но над словом, произнесенным жуком, темнота не властна.
Есть в стихотворении и тема революции, но только решается она сугубо онтологически. Даже детали бунта, поднятого Самородовым, оказываются важны не сами по себе, а в тесной связи с сюжетом второй части. Акцентирование красного цвета моря, вероятно, нужно для соотнесения происходящего с библейской картиной мира. Хлебников не был канонически верующим христианином, но Библию хорошо знал. Переход через Красное море — эпизод Ветхозаветной истории, служащий самым значимым подтверждением договора, заключенного Богом с Авраамом и через него со всем еврейским народом. Более того — это центральный эпизод книги «Исход», где завет заключается вторично с Моисеем, подтверждается, записывается на скрижалях. Отметим, что сходство с Моисеем Самородов имеет в другом стихотворении Хлебникова, ему посвященном, — «Юноша» (1921):
Ты на <берегу> морском сидел
И палкою чертил узор
В песке морском,
Порой бросаясь с диким криком
И посохом подъятым
На черные стада довольных змей…
Посох (или жезл) дает Моисею Господь для доказательства его пророческой власти: «И сказал ему Господь: что это в руке у тебя? Он отвечал: жезл. Господь сказал: брось его на землю. Он бросил его на землю, и жезл превратился в змея, и Моисей побежал от него. И сказал Господь Моисею: простри руку твою и возьми его за хвост. Он простер руку свою, и взял его [за хвост]; и он стал жезлом в руке его». Когда ведомый Моисеем народ Израиля подходит к Красному морю, гонимый колесницами фараона, с помощью жезла пророк по велению Бога совершает главное свое чудо: «Ты же возми жeзлъ твой и простри рyку твою на море, и расторгни е: и да внидутъ сынове израэлевы посреде моря посyху». Приводим эту цитату в церковнославянской версии из-за ее концовки. Чуткий к языку, Хлебников заменил «жезл» словом «посох» по фонетической аналогии с наречием «посуху» — лингвистическое доказательство соотнесенности в его сознании Самородова с Моисеем.
В соответствии с философией христианства, Новый Завет не отменяет Ветхий, но переосмысливает его, предлагая новую систему ценностей, наиважнейшей из которых становится любовь. На вопрос одного из фарисеев о самой главной заповеди Христос отвечает, сначала дословно повторяя первую заповедь Моисея: «Первая из всех заповедей: слушай, Израиль! Господь Бог наш есть Господь единый». Но затем сразу добавляет к ней ранее немыслимое: «…и возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею, — вот первая заповедь! Вторая подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя». Этот подробный экскурс нужен для пояснения сложной мысли Хлебникова, вбирающей в себя элементы мировых религий и приобретающей историософский характер. Революция, значения которой поэт не умаляет, особенно революция бескровная, остается для него важным событием мировой истории. Неслучайно и его личное участие в иранской революции, и обращенное к нему иранцем слово «товарищ». Однако товарищество еще не любовь, и «товарищ» хотя и дружественное слово, но оно не вмещает в себя того большого смысла, который заключен в таинственном сообщении Мехди. И революция, хотя это и хорошее дело, не в состоянии решить дальнейшую судьбу мира. Требуется нечто большее, не земное, не человеческое проникновение в сущность мироздания. Такое сакральное знание может быть дано — и дается — только поэту. Иными словами, революция осмысливается Хлебниковым в этом стихотворении как Ветхий Завет, а договор, заключенный между Мехди и поэтом, — как Новый. Пользуясь терминологией русского средневековья, их можно описать с помощью известной метафоры митрополита Илариона, называвшего Ветхий Завет законом, а Новый — благодатью.
Поскольку, находясь в Иране, Хлебников работал над своими «Досками судьбы», то полученное от Мехди откровение о будущем мироздания пришлось ему очень кстати.
____________________________________________________
[1] О.Самородова. Поэт на Кавказе. — «Звезда» № 6/1972.
[2] А.Костерин. Русские дервиши. — «Москва» № 9/1966.