Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2018
11 декабря 2018 года исполнилось сто лет со дня рождения Александра Исаевича Солженицына — одной из заметных фигур в литературе XX столетия.
В культурном подполье к писателю относились по-разному. После публикации в 1962 году рассказа «Один день Ивана Денисовича» портреты Солженицына можно было увидеть в московско-питерских квартирах, его новых произведений ждали, и «Архипелаг ГУЛАГ», наряду с прозой Набокова и Булгакова, поэзией Бродского и Мандельштама, вошел в «канонический» круг чтения инакомыслящей интеллигенции.
В конце 1970-х, когда нобелевский лауреат впервые попытался высказать свои идеи, касающиеся будущности СССР, отношение к нему стало меняться. Появились острые критические высказывания. Однако в андеграунде, если брать только художественные тексты, мы не встретим жесткой критики. Многие писатели, несмотря на идеологические расхождения, продолжали сочувствовать изгнаннику.
Можно сказать, что сама установка на сочувствие имела политические коннотации. Отношение литераторов к Солженицыну в каком-то смысле было связано с самоидентификацией, с геометрией внутреннего «я», с точками сопротивления советской идеологии. Письмо Юрия Кублановского «Ко всем нам», приуроченное к двухлетию высылки Солженицына, как раз актуализировало эти акупунктурные точки.
О том, что сочувствие неотделимо от политики, свидетельствует судьба рязанского поэта Евгения Маркина. «Он умудрился протащить в “Новом мире” стихотворение о бакенщике “Исаиче”, которого очень уважают на большой реке, он всегда знает путь, — то-то скандалу было потом, когда догадались (!) и исключили-таки бедного Женю из СП», — пишет Солженицын в повествовании «Бодался теленок с дубом».
Исаич возникает в журнальной публикации в качестве человека, которого все любят: «Ведь не зря ему, свисая / с проходящего борта, машет вслед: — Салют, Исаич! — / незнакомая братва». Но самая главная любовь — к женщине, которая его любит, — не задалась. Та совершила ошибку, вышла замуж за другого.
«Что ж постыл тебе он вдруг — / твой законный, твой непьющий, / обходительный супруг?» — вопрошает поэт. Вопрос риторический. И переиграть ничего нельзя — это не американский фильм со счастливым концом, а русская быль: «Как тут быть — сама не знаешь. / Вот и пой, как в старину: / — Не ходите, девки, замуж / на чужую сторону!»
Почему чиновники от литературы увидели в этом безобидном произведении намек на Солженицына, сказать решительно невозможно. Дело было, наверно, не в стихах, а в контексте: Маркин знал «Исаича», сомневался в целесообразности исключения его из Союза писателей СССР, о чем сказал открыто на собрании Рязанской писательской организации, за что вскоре поплатился.
Тема сочувствия к «Исаичу» звучит в произведениях разных поэтов. Возможно, самые сильные строки принадлежат оказавшемуся в эмиграции Алексею Хвостенко (Хвосту), автору песни «Вальс-жалоба Солженицыну» (1979).
«От песен Хвостенко исходит какое-то свечение счастья и свободы, но мне всегда немного перехватывает дыхание в припеве песни, написанной по случаю высылки Солженицына из России», — признается Константин Кедров.
Припев — почти музыкальная фраза: «Ах Александр Исаич, / Александр Исаевич / Что же ты кто же ты где же ты право же надо же». Слово освобождается от содержания, превращается в звук. Но эти звуки несут облако смыслов-чувствований. И каждый раз припев, чуть видоизменяясь, наращивает общий смысл: «Были бы не были ежели нежели дожили», «Так ли не так ли и то да не то да не то еще», «Эко зеленое мутное царство Канада-Мордовья вселенская родина», «Ох тяжело, нелегко, Александр Исаевич, / Так-то, вот так, Александр Исаич, Исаевич». Такие строчки никакую советскую цензуру не пройдут в принципе. И не только по идеологическим, но и по эстетическим соображениям: они за рамками стандартного поэтического говорения, на границе поэзии и музыки.
Мы здесь имеем дело с игрой «второй культуры», ориентированной на русский авангард. Не случайно поэт-минималист Иван Ахметьев однажды охарактеризовал такое занятие как «ретроавангард».
Немного иначе, чем Хвостенко, играет с поэтическим словом Владимир Аристов. Его игра создает сложное метафорическое пространство, в котором реальность, голая правда растворяется в реальности более высокого порядка и прямое высказывание уходит за горизонт. В балладе «Солженицын» (1974–1975), написанной по следам высылки писателя из страны, благодаря цитате из Пушкина в первых строчках произведения («Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы») мы переносимся во времена декабристов. Солженицын, таким образом, сравнивается с последними.
Но перед нами не центонная поэзия. Цитата задает общее звучание. И вот мы уже видим темный Цюрих, текущую в Европу нефть. Нефть течет из края вечной мерзлоты, где «двадцать миллионов мертвых Отплыли ночью к Самотлору». Текст, словно слепой человек, ощупывает мертвое тело ГУЛАГа. Но об исправительно-трудовых лагерях в стихотворении прямо не говорится. Нефть течет из восточной страны на запад. Ночь движется над тихим Стиксом. Образы ведут нас в Древнюю Грецию: «Опять Харон поет из бездны, Семью встречая на пароме». Забыть ужас лагеря — счастье: «Река коснется тех счастливых, Которым предстоит забвенье». Так завершается баллада, которая неожиданно пересекается с песней Галича «Облака плывут, облака». У Галича память уносит героя «в те края». Здесь она тоже, в общем-то, уносит, но было бы хорошо, по мысли автора, все забыть — выйти из этого кошмара через миф.
Аристовская игра серьезна. Она, если уж говорить совсем пафосно, фрагмент литературы после ГУЛАГа.
По сравнению с Аристовым текст Бориса Чичибабина «Солженицыну» звучит несколько старомодно. Чичибабин высказывается, что называется, в лоб и заодно пытается немножко поучать новую знаменитость: «Лишь об одном тебя молю / со всем художническим пылом: / не поддавайся русофилам, / на лесть гораздым во хмелю». Поэту очевиден масштаб дарования того, кто «чин писателя России / за полстолетия впервые / …возвеличил до небес» и кого можно назвать «опорой доброты, преемником яснополянца». В целом стихотворение, несмотря на риторический крен, передает сочувствие Чичибабина к автору «Архипелага».
Учительская позиция (роднящая, к слову, Чичибабина с Солженицыным) не свойственна в целом андеграунду. А вот интонация на грани риторики и поэзии, очевидная в опусе харьковского писателя, заметна у многих.
Поэтический опыт Державина оказался важен для «второй культуры». В игру по сведению и разведению понятий включились самые разные поэты — от Игоря Холина до Олега Охапкина.
Так, мощный, захватывающий все «державинский» речевой поток характеризует творчество Игоря Бурихина. Поэт упоминает Солженицына в самиздатском сборнике «Пение посреди церковного года» (1976, стихотворение «Уже багровая луна…»), привязывая его образ к видениям Апокалипсиса. Солженицынское слово он связывает с речами пророков. С провозглашением правды Божьей, которая «буксует», которая, как и в древние времена, народом плохо воспринимается: «В иезекиилевой ли ржи / колеса поядают спицы / или взыскующий: по лжи / не жить! — буксует Солженицын».
Не только свое сочувствие Солженицыну, но и свое несогласие с ним авторы «второй культуры» выразили посредством игры со словами, решая одновременно мировоззренческие и чисто художественные задачи. Например, Всеволод Некрасов в рамках конкретистской поэтики постарался представить некую инсталляцию мировоззрения писателя:
Из-под глыб
булыги
Александр Исаевич
на том стоит
и этим он
потрясает
В своей миниатюре Некрасов подчеркивает внутреннюю связь знаменитого автора с революционной идеологией. И эта связь его немного пугает.
Наступившая эпоха постмодерна заставила взглянуть на фигуру Солженицына в ином ракурсе — как на знак и на медийный персонаж. Начинаются уже совсем другие, не ретроавангардные игры, в которых политика окончательно перетекает в поэтику. Вот, скажем, концептуальный опус эмигранта Вагрича Бахчаняна «Сто однофамильцев Солженицына», напечатанный в тамиздатском «Ковчеге» (1980). Бахчанян дает фотопортреты и поясняет: «Мне удалось собрать 100 однофамильцев А.И.Солженицына. Отчества и адреса однофамильцев Александра Исаевича не указаны в целях конспирации». О политике здесь уже не может идти речи. И само произведение оценивается культурным сообществом по принципу «смешно — не смешно», то есть вне привычных представлений о красоте и правде.
В «Стеариновой элегии» Александра Миронова Солженицын поставлен в ряд с другими раскрученными фигурами, литературными героями и политическими деятелями: «Я слышал — это были имена — какой-то вздор! / Я слышал: Гоголь, Пушкин, / Бах (ну, к чему бы это?), Демосфен / и некая непрошеная Фекла /…/ Ягода, Johnny Walker, Солженицын, / Тутанхамон & Company, Басё…» Здесь Солженицын растворен в медийном поле. В контексте постмодернистского говорения он превращается в симулякр. Но, несмотря на такое превращение, его фигура остается важной для культурного подполья вплоть до последних дней существования андеграунда как такового.