Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2018
* * *
В лунном свете, сживая со свету,
мчит железнодорожный состав.
Ты шестую подряд сигарету
куришь в тамбуре. Здравствуй, Минздрав!
Здравствуй, русское поле! Наверно,
здоровее видали тебя,
где колосья, что убраны скверно,
замело тишиной декабря.
Здоровее видали? Конечно.
Пролетающий лес за окном,
где ворона кричит безутешно,
а потом забывается сном.
Здоровее — еще бы! — видали.
Поднебесных сугробов суда,
в закопченные дальние дали
уплывающие навсегда.
Здоровее видали… Но снова,
как во сне, — возвращаюсь домой,
где безумие пахнет сосново
и березово, — боже ты мой!
* * *
maman papa и больше никого
а больше и не надо это точно
и прошлое конечно не мертво
а очень даже вечно и проточно
стояло прежде и течет опять
вне времени и пожирает тени
и я плыву не возвращаясь вспять
как высохшая веточка сирени
* * *
вместо зрелищ вместо хлеба
вместо дружбы и вина
лишь безоблачного неба
пасмурные времена
жизнь длинна а век недолог
дети дети молодежь
и на чистом небе о´блак,
не переходящий в дождь
* * *
Какие могут быть обиды?
Смертельную — запьем вином.
Смотри — опять такие виды,
такие дали за окном!
На заоконных соснах иней
и снегиря дрожащий ком.
И никаких обид в помине
у нас, отныне, с двойником.
Какие могут быть? Но были.
Ты помнишь — были наяву,
когда, нас мучая, любили
и выкосили, как траву, —
до одного… Теперь нас двое
под бесконечный стук колес.
И полуночный ветер, воя,
доводит двойника до слез.
* * *
еще не возникли
возникнут вот-вот
кошмары и страхи
не видно конца
черны от черники
и руки и рот
и в белой рубахе
хоронят отца
* * *
Пятнадцатого августа с утра,
не дотянув чуть-чуть до полшестого,
мелодия ночного комара,
как пионерский горн, звучала снова.
Рассвет кровав и невозможно сер.
И небо разливается, как Волга.
А без пяти минут пенсионер:
«Всегда готов!» И ждать уже недолго.
* * *
работа дом работа дом а завтра
с утра пораньше подмосковный лес
где на опушке старый дуб внезапно
в прикиде группенфюрера сс
сморчки опята рыжики лисички
базар сорок и вспышкой бересклет
и у окна последней электрички
с младенцами в руках радистка кэт
* * *
простые вещи
осенней рощи
югов похлеще
хотя и проще
прохладно дымно
и одиноко
необходимо
как свет из окон
БАЛЛАДА
Я на «Зингере» летаю
с приводом ножным,
лицезрею швейных стаю,
сделав ручкой им.
Прирученные — в неволе
целый век живут.
Что им небо? Что им поле?
Что им неуют?
И у них одна забота,
чтобы толстосум —
заказал из шевиота
дорогой костюм.
Застрекочут, что есть мочи:
тук-тук-тук-тук-тук.
Дни и ночи, дни и ночи,
не жалея рук.
Чтоб, издав восторга звуки,
Эндрю или Жак
обалдел, примерив брюки
и надев пиджак,
чтобы вдоволь было хлеба,
водки-забытья,
чтоб глядеть печально в небо,
где летаю я.
* * *
Долго взглядом провожали,
как смотрели небу в рот,
на затеянный стрижами
косметический ремонт.
Что ж, пока светло, покамест
не стемнело — расскажи,
как заштопывали август
предзакатные стрижи.
* * *
это если по прямой
десять может быть чуть больше
не спеша минут домой
из потусторонней польши
с пересадкой в бресте где
на пустующем вокзале
посуху как по воде
со стеклянными глазами
мы идем идем идем
мы идем с тобою снова
омываемы дождем
понимая с полуслова
электричек голоса
исчезающие пятна
и с небес на небеса
возвращаемся обратно
* * *
Ты не рехнулся и не спился,
живя от родины вдали,
лишь только вычеркнул из списка
обугленные корабли.
И не заметишь, как ответишь:
за ГТО и ДОСААФ,
за сердце, что пустил на ветошь,
матросов на берег списав,
за Мандельштама и Гомера,
за порванные паруса…
И к высшей мере пионера
приговорили небеса.
* * *
А.Л.
На дизеле за полчаса
и четверть часа пехом
туда, где лес и небеса
рифмуются со вздохом.
И где грибной переполох
и дождик не помеха,
и на березе мох, и «ох»,
как зазеркалье эха.
* * *
Ключ из-под коврика достану
и дверь входную отомкну,
и провожу на север стаю
одну, потом еще одну.
Летите, милые, летите;
и по жилплощади кружа,
связующие режьте нити,
как сердце режут без ножа.
* * *
Мы в рот смотрели жизни, как
бескрылые птенцы,
где матери на облаках
и без вести отцы.
Не пели, потому что мы
росли без них и нот —
чернее сажи и зимы,
воды набравши в рот.
И наконец-то — под конец,
когда мы ляжем спать,
пришлет нам весточку отец,
дождем прольется мать.
* * *
обложка обложка обложка
для книжки совсем как шинель
небесная чу неотложка
летит обгоняя метель
не хлопец в дубленочке гарный
не девушка в летнем плаще
последний поэт титулярный
советник башмачкин фч
* * *
Мы были птицами. Сейчас —
как мухи в янтаре.
Какое, милые, у нас
мгновенье на дворе?
Нас нет давно, и нет двора,
и белый свет не мил.
Есть только миг! Хрипит с утра
заезженный винил.
Есть только миг! А значит мы
опять — на раз-два-три —
летаем мухами зимы
безвременья внутри.
* * *
Беспросветно, серо, сиро,
день февральский — никакой.
Сотворю себе кумира
из того, что под рукой.
Под рукой: остатки снега,
уголь, веточки, любовь,
жизни собранное lego
и разобранное вновь.
Под рукой — воспоминанья:
Забайкалье, Пинск, Москва,
добровольного изгнанья
черно-белая тоска.
И расстроенная лира —
два аккорда, три струны…
Сотворю себе кумира
из неведомой страны.
Пусть стоит — стоит, не тая, —
однолюб и нелюдим,
как твоя — одна шестая —
окончательно один.
* * *
столкнулся с бабочкой лоб в лоб
и как ни странно выжил выжил
лежу в сугробе и сугроб
от крови стал багрово-рыжим
лежу в сугробе как во сне
практически уже без тела
а дело близилось к весне
и в небе бабочка летела
ТРУДОВАЯ КНИЖКА
Минут за 8–10 перед
началом трудового дня
рассвет багряный плащ примерит
на полусонного меня.
Он будет впору, как ни странно;
и, «Беломор» забычковав,
планету с башенного крана
обозреваю, как жираф.
* * *
практически уже
подписано в печать
за столько лет в душе
привыкшее молчать
вот-вот увидит свет
вот-вот покинет тьму
чему названья нет
а может быть кому