Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2017
* * *
Мой отец — кришнаит.
«Бог один, и он Кришна, я видел Его однажды возле ДК Обувщиков», — так он говорит, и я ему верю.
Сестра отца — возвещатель из Общества Сторожевой Башни (организация, запрещенная в России).
Как все иеговисты, она противница переливания крови и не верит в бессмертную душу.
Их дед, мой прадед, носил при жизни титул ишана (ключевой в суфийском тарикате) за принадлежность к роду пророка Мухаммеда.
Иногда они собираются и ищут темы для общего разговора.
С моей материнской — обращенной в атеизм — частью они никогда не сойдутся.
Не случайно отец и мама разошлись сразу после моего рождения.
Отцу в новинку была идея преемственности, равно — неизбежность воспроизводства.
Тем более что я родился не один, а в числе двух равнозначных непримиримых величин.
Брат мой близнец, урожденный Саид, при крещении взял себе имя Антоний.
Я почему-то стал Сергий.
Антоний Великий — первый в истории монах-отшельник — бежал от людей в пустыню, дабы в смиренном одиночестве созерцать единого Господа, — там он и остался.
Преподобный Сергий Радонежский, начав с идеи монашеского общежития, стал отцом русской соборности.
Вопреки всякой ономастике, мой коммунально мыслящий брат однажды избил меня палкой сырокопченой колбасы за излишнюю тягу к единоличному особножитию.
«O, God is Bob, it ain’t me, babe!»
(Есть в этом что-то, чего в этом нет.)
* * *
Напрасно мы оставили ему эту форму.
Руки его могли пойти на тростниковые дудки-сопрано.
Из глаз получились бы фотоблики речной воды; в ночи, вдруг заваренной крепко.
Его уши — это ведь лучшая гавань для маленьких юрких лодок.
Его мозг пригодился бы в виде снежной каши в полынье, чтобы старик Яков Кипершмат промочил ноги: ему необходимо сейчас слегка поболеть — полежать, поскрипеть, почитать себе буквы…
* * *
В августе, в сумерках, две подружки,
Маша и Саша,
Ловят в траве кузнечиков на шорох.
(Кузнечики издают шорох и ловят на него Машу и Сашу.)
Потом, зажав им лапки — каждая своему, — сталкивают лбами: чей чьего первым сожрет.
Полжизни спустя Маша каждое лето ездит в Москву: пять монастырей обойти, губами к Матроне, лбом к Спасителю, в Кандалакше с этим похуже, да и тянет на малую родину, чо там.
Жирного палтуса Маша привозит Саше.
Пива берут авоську; вспоминают общего Борьку, что был Машкин, потом стал Сашкин, а нынче уж нет его больше нигде, бля, слышишь, подруга, НИГДЕ!
После к полуночной речке выходят, чтоб никто не мешал предосеннему стрекоту и верещанью.
И Саша хрустит челюстями.
А бывает, что Маша.