Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 2017
* * *
Ялта. Съемки «Буратино».
Басов, Этуш и Гринько.
Молодые папа с мамой.
Семьдесят четвертый год.
Скуки школьная рутина —
вспоминается легко.
И совсем не пахнет драмой,
а скорей — наоборот:
пахнет счастьем, пахнет пляжем
и загаром женских ног;
мне — тринадцать с половиной —
бес и ангел за плечом.
Карабас уже не страшен,
Дуремар — красив как бог!
И разлукой с Буратиной
папа Карло огорчен.
Мой отец — совсем немного
выпив — весел и здоров:
«Надо жить как можно проще
и не думать о былом».
Но бежит, бежит дорога,
и халаты докторов
как березовые рощи
за автобусным стеклом.
Но пока — тоска-кручина —
бесконечно далеко.
Будущее тихой сапой
по пятам за мной идет.
Ялта. Съемки «Буратино».
Басов, Этуш и Гринько.
Молодые мама с папой.
Семьдесят четвертый год.
* * *
сереги андрюхи и бори
курили «Памир»
смотрели сквозь дырку в заборе
на призрачный мир
сквозь дырку в заборе смотрели
парили над ним
а дух заблудившийся в теле
клубился как дым
* * *
Не на чем остановиться
глазу — там и сям
без конца мелькают лица
и мелькаю сам.
Засыпаю, сплю, и снова
мельтешенья вздор —
нескончаемый глазного
яблока раздор.
Не на чем остановиться
глазу — хоть убей,
перламутровая птица —
хуже голубей.
Не на ком… Почти до рвоты.
Многолетний стресс.
Ты домой пришла с работы —
я воскрес.
В ПОРЯДКЕ БРЕДА
загребая то левым то правым
или не загребая ваще
отдаю предпочтение травам
засыпаю в прибрежном хвоще
сплю и вижу не весла сухие
а россию тоскуя по вам
говорящую на суахили
языке среднерусских саванн
* * *
легкость бытия и бремя
среднерусской полосы
останавливают время
как настенные часы
мимо поля леса мимо
еду еду еду я
где давно невыносима
невозможность бытия
еду еду еду еду
еду ночью еду днем
чтоб отпраздновать победу
смерти над небытием
* * *
Не показывая виду,
что страдаю от потерь, —
ручкой сделаю и выйду
в заколоченную дверь.
* * *
Из бытия в небытие,
где размываются детали,
и бабочка и тень ее
весь день зигзагами летали.
Пока не наступила тьма
и крест поставила на этом…
Летала бабочка сама,
довольствуясь фонарным светом.
* * *
ракушечник море
и желтый песок
но время немое
закончилось в срок
надолго ли это
бог знает один
со скоростью света
у моря сидим
* * *
Говорят, что я на папу
стал со временем похож.
В первый раз надену шляпу
и надену брюки-клеш.
Днем погожим, звонким, летним,
у прохожих на виду,
папой двадцатидвухлетним
с мамой по небу иду.
* * *
То ли я, то ли кто-то
опечален ничьей,
защищает ворота
из двух кирпичей.
Сокол! И за плечами
крылья — просто соко´л!
Я освистан грачами
за пропущенный гол.
* * *
Живем и смотрим свысока.
Идем, цветов не различая:
цикория от василька,
пустырника от молочая.
А впрочем, и до нас им нет —
еще бы! — дела никакого,
им глубоко плевать на цвет —
от красного до голубого.
БАСНЯ
Безоценочно — просто
констатирую, что
ни страны, ни погоста —
только цирк шапито.
Белый ворон и рыжий
в результате без глаз.
Только черный и выжил,
как бывало не раз.
* * *
О чем как не об этом
писать издалека:
о смерти вечным летом
и жизни мотылька.
Все остальное — только
сопутствующий фон,
но бесконечно долго
не исчезает он.
* * *
В.Ж.
На пустыре за гаражами,
от глаз родительских подальше,
влюблялись, каялись и ржали:
Сереги, Лены, Коли, Даши.
Курили и соображали
(не осуждайте и поймите)
на пустыре за гаражами:
Наташи, Юры, Светы, Вити.
И были молоды — еще бы!
и были счастливы — сквозь слезы!
Пока не выросли сугробы
и не ударили морозы.
И не заметили, как сами
на все четыре улетели.
На пустыре за гаражами
сплошные вьюги и метели.
Весной уже не пахнет даже!
И цепи порваны, как нити!
Сереги, Лены, Коли, Даши,
Наташи, Юры, Светы, Вити.
Но обещание сдержали
и встретились — уже навечно —
на пустыре за гаражами,
где выросли дома, конечно.
ПАМЯТИ Ф.И.
внешний гул
и тишину внутри
обманул
исчез на раз-два-три
и теперь
он ангелом храним
даже дверь
не скрипнула за ним
* * *
Никому, конечно, кроме
нас, любимая, с тобой —
птицы утром в полудреме
не молчат наперебой.
На рассвете, как вначале,
превращаясь в пух и прах,
спим и слушаем молчанье
просыпающихся птах.
БАХ
Умаялся, и как
убитый спит — ему
на белых облаках
играет Рихтер тьму.
* * *
Не становятся старше
от нас вдалеке
отражения наши
в июльской реке.
Не становятся лучше —
лучше некуда, но
налетевшие тучи
ретушируют дно.
* * *
груши яблоки и вишни
абрикосы сливы не
возвратились просто вышли
ненадолго в тишине
в темноте и не вернулись
посторонние по ту
белый свет июльских улиц
и кислятина во рту
* * *
Ю.Г.
когда я сторожил
и дворничал на пресне
и бочки на режим
катил с другими вместе
такими же как я
в январские морозы
чугунного литья
благоухали розы
когда я сторожил
и дворничал на пресне
и голосом чужим
пел собственные песни
но ставил на добро
и верил в правде сила
небес политбюро
страну мою хранило
когда я сторожил
и дворничал когда я
не чувствовал зажим
с товарищем бухая
в строительном нии
и сердце рвал на части
летали соловьи
и плакали от счастья
и все чем дорожил
замри-умри-воскресни
когда я сторожил
и дворничал на пресне
* * *
На золотом крыльце? Едва ли.
На деревянном и в грязи
сидим, обозревая дали,
от расставания вблизи.
На золотом крыльце? Конечно.
У взрослой жизни на краю
сидим и плачем безутешно,
оплакивая жизнь свою.
На золотом? Из грязи в князи —
совсем не голубых кровей…
Но скоро разорвутся связи
с друзьями юности твоей.
Пусть время перегнуло палку —
и дома нет, и нет крыльца,
и бестолковую считалку
уже не помнишь до конца,
но растворяясь в быстротечном,
не забывая о конце,
сиди по-прежнему на вечном
несуществующем крыльце.
* * *
А, собственно, зачем?
А, собственно, о чем?
И, несмотря что нем,
беседой увлечен.
Об этом и о том,
как если бы во сне,
беседую с листом
в октябрьской тишине.
* * *
по этой улице шесть лет
я на завод ходил и снова
иду хотя завода нет
и даже духа заводского
под крик вороний как в бреду
потусторонний я иду
* * *
Я сам по себе —
недавно-давно,
как лист в сентябре —
опускаюсь на дно
осенней реки,
что была голубой.
И слепок руки
попрощался с тобой.
FACEBOOK
Мне вчера рассказали
обо мне, но словами своими:
в Ярославле, в Казани,
в Москве, в Петербурге, в Кыштыме.
Мне вчера объяснили
доходчиво — кто я и где я.
Промолчали в Маниле,
и нет ничего из Бомбея.
* * *
С опозданием на
две — чуть больше — недели
наступила весна
и грачи прилетели.
И в течение двух
дней весенних — чуть больше,
зимний выветрен дух,
как еврейский из Польши.
* * *
я не был никогда
поэтом молодым
бурлящим как вода
и легким словно дым
я сразу в старики
попал как в переплет
сижу возле реки
и превращаюсь в лед