Опубликовано в журнале Арион, номер 3, 2016
* * *
Чего же я все плачу без конца?
От женского лица, от детского лица,
От Марка и Луки,
От собственной строки,
От взора Божьего, от крапчатой коровки,
От облака, нахмурившего бровки?
И жизнь сама, и смерть на сдачу…
Чего я плачу? Я от счастья плачу.
* * *
Средь прочих легких эфемерных тел,
В небесной каше,
По ветру профиль Гоголя летел,
Носат и страшен.
Он облаком прикидывался, но
Любой глядящий,
Его заметив, закрывал окно —
Он настоящий!
Не можно было на него смотреть,
Как на Горгону.
Зря мчалось солнце, чтоб его согреть,
По небосклону.
Он свой театр с начала начинал,
Как гардеробщик.
Но выходкой скорей напоминал
Бомбардировщик.
За каждою душою и судьбой
Он шел по следу.
Какие казни он несет с собой,
Какие беды?
* * *
Мы потерялись. Раньше впереди
Маячил коммунизм. Кривой, нелепый,
Со сломанной и проржавевшей скрепой,
Но что-то сдуру шевелил в груди.
Стоял безумный мальчик на часах.
В лесу метался Данко полуголый,
Размахивал сожженной средней школой,
И повисал на горьковских усах.
На выпускной повязывали бант.
Скакал Корчагин в роли Ланового,
Болконский выпивал у Броневого,
Но добирал в гаштете «Элефант».
Потом Лолита Гумберту дала
Почувствовать себя сверхчеловеком,
Эдит с Марлен, прикрывшись прошлым веком,
Испуганно глядят из-за угла.
Все кончено. Как царь глядит с афиш
Любой винтом раскрученный подсвинок.
И очумелый чаплинский ботинок
Грызьмя грызет компьютерная мышь.
* * *
Вышла лисица плисецкая, ходит по снегу,
Умная ходит, не просто танцует — мышкует.
Даже, стряхнув с оперений нелетную негу,
Ранние птицы любовно глядят на такую.
Между проталин, по насту, по кромкам,
по бровкам
Переступает и лаковым носом поводит,
Долгое желтое тело приталено, ловко,
Будто невидимый ею Дидло верховодит.
Все она чувствует, знает следы и приметы,
Правильно движется, и обоняет, и дышит.
Мыши, однако, любить не умеют балета,
Дуры, мещанки, нелепихи, серые — мыши!
Не обладают возвышенным зрительским
чувством,
Что-то им, видимо, в детстве не то рассказали…
Так пропадает и так голодает искусство
Во поле, в мартовском белом нетопленом зале.
* * *
Попробуй напиши, мол, «губы ищут губ»
Или что «ночь черна, как бархат».
Начнут недоуменно охать-ахать
И возведут твою банальность в куб.
Мой милый друг, поверь, и я могу
Увидеть разницу между попсой и Бахом…
Но что же делать, если губы ищут губ,
А эта ночь черна как бархат?
* * *
Стишок все маялся, хромал,
Шел по бумаге, как по кочкам,
И сам себя не понимал —
То сам себе казался мал
И собственный размер ломал,
То удивлялся лишним строчкам.
Дышал, кокетничал, мычал,
Словам свиданья назначал,
Но обманул и не явился,
Пять-шесть придумывал начал
И на седьмом остановился.
Зачем он пишется, не знал
И спотыкался о порожек,
То нимба требовал, то рожек,
Чуть позже сам себя догнал
И вдруг откуда-то, о Боже,
Взял эротический финал —
Какой-то ежик между ножек.
* * *
Поэт привык вышагивать стихи.
Он вместе со строкой идет проселком, полем,
Его соавторы — глухие лопухи,
Татарник, порожняк от алкоголя,
Закат, сельскохозяйственная ржа,
Тригоринское облако…
Споткнется
О камушек зловредный, навернется,
Но встанет, хвост строфы в руке держа.
И видит, что у шаткого забора
Ахматова в дыму от «Беломора»:
— Вы что, не знали, из какого сора? —
С недоброю улыбкой говорит.
И взор ее презрением горит.
* * *
Вот суффиксы начищены до блеска,
Разложены в порядке падежи.
Напильник, метчик, шаберы, стамеска
Готовы к делу. Сядь. Пиши.
Но снег от взгляда твоего не тает,
Огня не пляшет на бумаге язычок.
Воробушек небесный не влетает
Ни в рот, ни в нос, ни в ухо, ни в зрачок.
У Музы загостил ее любовник —
Халявщик и болтун — словарь Рифмовник.
Натешились. Без ласки. Без души.
Ой, лучше не садись! Ой, не пиши!
Я СПИСОК КОРАБЛЕЙ…
Весь список кораблей прочитан до конца,
На каждую зашел крылатую триеру,
Чтобы спросить у каждого гребца —
Какого древнегреческого хера
Ты движешься на вольный Илион
Оставить там отрубленные члены?
Заставить Менелаеву Елену
В тоске покинуть сладкий свой полон?
Никто не вспомнит твой отдельный страх,
Под желтым небом стоя на котурнах,
Лишь в урнах-амфорах, в строках чернофигурных
Незрячий сохранит твой безымянный прах.
* * *
Сельскокохозяйственная техника
Среди полей, среди лесов,
Давай-ка ухни-ка да эхни-ка
В сто миллионов голосов.
Там, за Мартышкино, за Стрельною,
Артиллерийский долгий вой.
Часы рассветные, расстрельные,
В хороших валенках конвой.
Обувка с плотной обсоюзкою,
Небось, вода не повредит.
Один глядит глазами узкими,
Другой лежит и не глядит.
Не слышит. Езжено здесь, хожено.
Белы снега, черны грачи.
Убитым слышать не положено,
Хоть вся вселенная кричи.
БУДТО БЫ СТАНСЫ
Февраль — мы написали. Что в уме?
Два зимних мерина, два серые савраски
В бесцветной протащились связке,
Не причислять же серое к окраске,
Все это жесткое, все это макраме,
По домоводству сданное зиме,
Не годное ни к ласке, ни к огласке.
А есть слова, вот «брют», а вот «крюшон».
Есть стойка в неком темноватом баре.
«Да можно и без айса. Чай, не баре».
Мы остановим взгляд на этой паре.
— Вы не передадите? Данке шон.
Вдвоем им, сразу видно, хорошо.
Он парень. И она, глядите, парень!
Присел поэт с мешочком запятых,
На три взял нефильтрованного пива.
Мимо окна проехала Годива —
Легенда тем прекрасна, что правдива, —
За ней супруг и двое понятых.
«Трах!» выиграл в железку у «Бултых».
Попробуй привередам угоди вам.
Попробуй правоведам объясни,
Что сходства есть в Коране и Талмуде,
Что без муде не говорят об уде,
Что выплывают расписные груди…
Постой. Вспотел. Я говорю — плесни.
Я не пишу. Последний год я сни…
Фу, крепкая. Снимаюсь в Голливуде.
Мы оторва´лись. Мы оторвали´сь.
Мы оттопырились с тобой по полной.
Рассыпалась прическа по попоне,
Когда ты это делаешь с поповной,
То за шиньон не вздумай, не берись.
Мгновение, ты где? Остановись.
Разбить часы приятно. Был бы повод.
ОТВАЛЬНАЯ
Как на срочную службу, в стихи собирались слова,
Попрощаться пришли все родные однокоренные,
Кто со шрамом косым, с костылями иные,
Эти двое, гляди, вовсе ходят едва.
Накрывали без скатерти стол посредине двора,
Кто-то суффикс принес, кто-то целую россыпь приставок,
И трещали сиденья соседских одолженных лавок,
И влюбленная пара ушла, не дождавшись утра.
Утро все же пришло.Самогона хватило тють в тють.
Без ножей обошлось, даже без разговоров кулачных.
Правда, дурень пытался поднять «За здр… новобрачных!»
Но ему объяснили, что лучше пойти и уснуть.
У крыльца привалилось курить призывное словцо,
Некрасивое, жалкое, в малом предутреннем свете.
И все сделали вид, что никто не заметил,
Как горючие слезы ему заливали лицо.
УТРО
Вроде никакой беды.
За окошком прояснилось.
На подушке слез следы.
Жизнь приснилась.