Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2016
* * *
Ничего сентиментального.
Плачет бронзовый кумир,
словно он из зазеркального
возвратился в здешний
мир.
С постамента невысокого,
как с листка календаря,
на меня глядит убогого
он при свете фонаря.
Глядя на ребячьи
шалости,
он растрогался, размяк
не от жалости — от
старости.
Плачет. Кашляет в кулак.
* * *
Все за последний час
переменилось —
погода, люди, социальный
строй.
И я сказал любимой:
Сделай милость,
открой пошире двери на балкон!
Шум с улицы, что прежде
был не слышен,
как будто бы усилился
стократ,
и понемногу, бывший неподвижен,
задергался, зашевелился
сад.
Я обратил внимание, что
дети
без устали гоняют мяч в
саду,
а не сидят в рядок на
парапете,
завороженно глядя в пустоту.
* * *
Вставало солнце тяжело,
поскольку небо на
рассвете
все тучами заволокло
и солнце им попалось в
сети.
Живописал я облака,
а думал про рыбачьи
лодки,
про их зеленые бока,
что в чешуе, как у
селедки.
Я думал, днища их черны,
словно обугленные палки,
—
такими видят с глубины
их бледнолицые русалки.
* * *
Жизни недостатки и
излишки —
все воспринимается
всерьез.
К несусветной радости
мальчишки
самовар дымит, как
паровоз.
Будучи назначен
машинистом,
я даю пронзительный
гудок
и лечу со свистом в поле
чистом.
Путь мой долог, тяжек и
далек.
Стоя на платформе
станционной,
домочадцы машут мне
вослед.
Скоро кану в вечности
бездонной,
как во тьме кромешной
белый свет.
* * *
Улиток липкие следы
я обнаружил на пороге
дома.
У края каменной плиты
настигла вдруг улит
истома.
Они решили умереть,
вкусивши праздности
блаженства,
и все стихии одолеть
сумев, достигли
совершенства.
Внутри самих себя они
в своих светелках
затворились
и с легким сердцем в
наши дни
от дел насущных
удалились.
* * *
Суета сует.
Круженье
мошек в воздухе,
в траве
мелких блошек копошенье,
мыслей странных в
голове.
Сеть контактную во мраке
ловит кот своим хвостом,
запрещающие знаки
различает он с трудом.
Несуразен, как
троллейбус
в сутолоке городской,
он загадочен, как ребус,
неразгаданный тобой.
* * *
Строй облаков нарушился,
и мне
понятен стал смысл встречного удара
на правом фланге при
Бородине,
что привело в
неистовство гусара.
Я принялся накручивать
усы
и в ярости взъерошил
бакенбарды —
предмет моей
мальчишеской красы,
мальцов, шагнувших в жизнь со
школьной парты.
Кончалось лето, дождик
моросил,
все это было так
обыкновенно,
а нам хотелось
приложенья сил,
влюбляться страстно,
мыслить дерзновенно.
* * *
Когда внезапно ночь
настала,
а до того был светлый
день,
мы, завернувшись в
одеяла,
шли полем в шапках
набекрень.
Горели звезды в небе
ярко,
как путеводные огни,
скорее холодно, чем
жарко,
но к цели нас вели они.
Так часто смысл
стихотворенья
бывает ясен не вполне,
но вектор умонастроенья
и мыслей ход понятны мне.
* * *
Разбежались кто куда,
словно слезы по лицу.
Тру-ту-ту да тра-та-та.
Дело близится к концу.
В телефонной книжке я
ставить крестики решил
в тех местах, где Судия
Высший руку приложил.
Словно в Пасху крестный
ход,
так торжественно теперь
толстый выглядит блокнот
—
полный свод моих потерь.
* * *
Крестьян солдатами
одели.
Свет выставили. Тишина.
Скажи-ка, дядя, в самом
деле
в наш дом опять пришла
война?
Девчушка смотрит не
мигая,
уставившись глаза в
глаза,
ждет, что отвечу я,
чудная.
Дымится степь. Горят леса.
Когда бы знать, война ли
это
или потешная игра,
или кровавая вендетта
ребят с соседнего двора?
* * *
Край света.
Здесь его обочина.
Во мраке голые поля.
Тяжелым плугом разворочена,
лежит, не в силах
встать, земля.
Но если вдруг она
поднимется,
как будто на море волна,
то все на свете
опрокинется —
и терем царский, и
стена.
Падут оковы,
канут в прошлое
законы нынешнего дня,
все то — постыдное и
пошлое,
что страшно мучает меня.
* * *
Кого везете?
— Грибоеда! —
ответил Пушкину старик.
Так повстречались два
поэта.
Меж диких гор на краткий
миг.
Мне льстит такая
перспектива,
но, как про скорый
переезд,
о смерти говорю пугливо:
Нет смысла в перемене
мест.
Бог весть, кому на самом
деле
нужна вся эта чехарда!
Поскольку нет конечной
цели,
она нелепа и пуста.
* * *
Я люблю рисунок
карандашный,
потому что карандаш не
врет,
нашей жизни страшной и
ужасной
ложные черты не придает.
В
месте
том, где карандаш бумагу
до дыры протер, и есть
дыра,
что легко затянет бедолагу,
коль тот не просохнет до
утра.
Есть такие дыры, где
навеки
может все пропасть, чем
дорожу,
как когда-то римляне и
греки,
те, с кем нынче дружбу я
вожу.
* * *
Так провожали горожане
судьбой гонимых
арестантов,
бойцов лихих на поле
брани —
своих веселых
квартирантов.
Дорога тянется вдоль
поля,
села большого, края
леса,
среди безбрежного
простора,
вдали от всякого
прогресса.
Нас провожают вдоль
дороги
стоящие картинно липы.
Когда пишу я эти строки,
их слышу жалобные
всхлипы.
* * *
В оконных рамах стекол
нет,
и в комнату мою свободно
дождь проникает, словно
свет,
легко, когда ему угодно.
Забудет трость у нас в
саду
и через час, когда
вернется,
пройдет по узкому мосту
с изяществом
канатоходца.
* * *
Из речки день за днем
вода уходит.
Рыбачьи лодки сохнут без
воды.
Все, что река родит и
производит,
валяется повсюду без
нужды.
Скучающие без работы
люди
слоняются по берегу
реки,
глаза таращат, но не
видят сути,
лишь изредка — монетки,
черепки.
Свои находки долгими
ночами
мужчины разбирают за
столом,
а женщины с покатыми
плечами
завязывают волосы узлом.
* * *
Я мысленно отстроил
город,
разрушенный давным-давно,
и каждый серп и каждый молот
в нем снова были заодно.
Как колос к колосу,
подробно
воссоздавал я монолит,
и получился бесподобно
красивый, но унылый вид.
Великолепны были зданья,
что я построил, но мертвы,
в них жизни не было
дыханья,
ни шума ветра, ни
листвы.
* * *
Мчится поезд. Рельсы
гнутся.
С полки свесился матрас.
С боку на бок
повернуться
я успел пятнадцать раз.
Всю Россию так измерить
можно вдоль и поперек,
а потом перепроверить
все посредством пары
ног.
Может быть, на самом
деле
столь Россия велика,
что пока достигнешь
цели,
обобьешь себе бока.
* * *
Народ, должно быть,
голодает,
в лесу ни ягод, ни
грибов,
но более всего смущает
нас настроение умов.
Чтобы составить
представленье,
каков у нас народный
быт,
идем в ближайшее селенье
в обход рядов могильных
плит.
Надгробных надписей
любитель,
мой спутник произносит
вслух
текст с выраженьем, как
сказитель,
так, что захватывает
дух.
* * *
Горела от свечки копеечной,
а то, опустив рукава,
джинсовою иль
тюбетеечной
в момент становилась
Москва.
Тупой. Равнодушной.
Холодною.
Настолько, что Гоголь
замерз,
не спасся любовью
народною
в трескучий московский
мороз.
Он в койке своей, льдом
обложенный,
лежал, как креветка во
льду,
как будто бы плод
недоношенный
в каталке у всех на
виду.
* * *
Чередованье дня и ночи.
Вообрази, что мимо нас
промчался скорый поезд в
Сочи,
обрушил лес и сад отряс.
Опять темно и тихо
стало.
На лавках пассажиры спят
внутри холодного вокзала,
но рельсы все еще гудят.
Так мышцы после
напряженной
работы в поле —
со вчера
гудят, гудят в ночи
бездонной
почти до самого утра.
* * *
Это — опыт воскрешенья
наших дедов и отцов,
это опыт возвращенья
к жизни наших мертвецов.
Есть в изданиях посмертных
в переплетах голубых,
не скажу, что крайне
бедных,
но не очень дорогих,
что, как будто пепелище,
мне покоя не дает,
что, как сельское
кладбище,
сильно за сердце берет.
* * *
Прасковье
Слух как бритва острый у
старухи.
Самолеты над землей
кружат
ночью темной, словно
злые духи,
до утра стрекочут и
жужжат.
Старую зенитчицу однако
напугать никто из них не
смог,
никакая авиаатака
не застала старую врасплох.
У старухи ушки на макушке.
Как когда-то в юности,
она,
если что не так, встает
у пушки,
ей опять сегодня не до
сна.
* * *
Узки проемы межоконные,
как между буквами в
словах
пробелы,
будто бы картонные
дома, и люди в тех
домах.
Какая скучная материя
картон!
К картону у меня
нет ни малейшего доверия
—
воды боится и огня.
Есть ли средь нас огнеупорные
и водостойкие,
Бог весть.
Стоят в снегу деревья
черные.
Красиво — глаз нельзя отвесть!
* * *
Неизменной остается
в мире только красота,
или то, что ей зовется
по ошибке иногда.
Человеческое тело.
Небо в звездах. Сад в
росе.
Песня, что овсянка пела
утром в лесополосе.
Разве может ошибиться,
ноту верную не взять
эта маленькая птица,
что в листве не увидать!
* * *
Первые мгновенья в
темноте
я руками шарил, как во
сне,
будто бы я плыл на
животе,
а потом — как будто на
спине.
Плавало в воде вокруг
меня
все, что смыло за борт вслед за мной.
Сын, жена и прочая
родня.
На волнах качался дом
пустой.
Было непривычным
наблюдать
мне его таким со стороны
—
будто бы из дома воевать
все ушли и не пришли с
войны.
* * *
В иллюзии есть что-то от
коварства,
лукавства и притворства
что-то есть.
Есть что-то от такого
государства,
где напрочь
упразднили совесть, честь.
Как фокусник выходит на
поклоны,
так я на путь-дорогу
выхожу,
так я на пассажирские
вагоны,
летящие во тьме ночной, гляжу.
Когда сквозь незадернутые шторы
струится на поляны
теплый свет,
мне кажется, я слышу
разговоры,
которым ни конца ни края нет.