Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2016
* * *
Все, вроде, как прежде,
но что-то не так —
я вижу, в кастрюле
сгущается мрак,
чернеют края, закипает
вода,
а в центре системы
блистает звезда.
Забиты парсеки
свекольной ботвой,
петрушка вращается по часовой,
приправа рисует спирали
во мгле,
танцуя по кругу, подобно
юле.
Семья остается сегодня
без щей,
но я постигаю природу
вещей —
за это я мучаюсь в
черной дыре,
за это Джордано горел на
костре.
* * *
Открыт продмаг, грохочут
двери —
здесь, как всегда
полураздетый,
алкаш по имени Валерий
с утра стреляет
сигареты.
По жидкой липовой
аллейке
несутся местные
спортсмены,
простые бабы, на
скамейке
усевшись, курят после
смены,
пускают дым осиротелый,
и я парю в его составе —
я к своему привыкла
телу,
оно не давит,
не разрывается на части,
почуяв шум кленовой
кроны;
и не спасут меня от
счастья
ни магазины, ни вороны.
* * *
Там детали новостроек
распластались широко,
здесь белье висит сырое,
закипает молоко,
где-то в космосе комета
прорезает темноту —
близость каждого
предмета
вызывает немоту.
В реках памяти хранится
то, кем стать бы я могла
—
то ли ветром, то ли
птицей,
то ли вазой из стекла.
* * *
Все это вспомню я: вода
по капле раковину бьет,
в пакете мусор, поезда
грохочут сутки напролет
чуть слышно. Пусть себе
идут,
их можно музыкой
глушить,
в окне колышется лоскут
—
рябину ветер тормошит.
И снова кран, графин,
вода,
духовка, газовая печь —
все это вспомню я, когда
жизнь, как пальто,
сорвется с плеч.
* * *
Над балконом плывут дальнобойны
облака, под балконом —
ОВИР,
в телевизоре — яркие
войны,
в глубине — нарисованный
мир:
взмах руки над
прозрачным графином
(здесь янтарный налит
алкоголь),
таз из пластика, штора с
дельфином,
кафель с синей полоскою
вдоль
невысокого бортика, если
лампу выключить, воду
включить,
вознамериться в ванной,
как в кресле,
свой непрожитый день
замочить,
разложить рукомойника возле,
сделать чистым все это
белье,
то придется
отпраздновать после
эту смерть и рожденье
свое.
* * *
Олег просыпается. В офис
идет с утра.
Начальник у него — ретроград,
любит Аббу и Баккара,
вот и включает, согнав в
кабинет свой маленький коллектив,
настраивает работников на удачу и позитив.
Все танцуют: Беляков,
Анисимов, его жена,
и Олег танцует, удача
ему, как и другим, нужна.
Олег не химик, не
менеджер, не пилот —
он книги «Русская кухня»
желающим продает.
Он не церемонится, его
миссия — чистый нал,
Олег выходит
из офиса безупречен, приятен, нагл,
мерцая нимбом, шагает
посуху, как по воде,
заходит в морги,
отделения милиции, парикмахерские и т. д.,
таскает книги с
упоением, как верблюд
(там есть советы, как
одновременно готовить несколько блюд),
его пути позавидовал бы Лао Цзы.
Книги покупают
полковники женам, молодые парикмахерши и вдовцы.
* * *
Сегодня в пригороде
тихо,
удобен воздух, как
немой.
Бежит безмолвная врачиха
из поликлиники домой.
Летят машины, словно
мухи,
но втихомолку, не спеша,
в их кривошипниковом
брюхе
молчит пружинная душа.
А в центре громко.
Громко в центре —
неровен воздух часовой,
как будто громогласа центнер
завис над сделкой
деловой.
И только пригорода поле
беспрекословно, как
смола.
Молчит соседка баба Оля.
Не слышно. Ночью умерла.
* * *
Здесь бывает то редко,
то метко,
но, увы, не бывает
ничьей —
это крестики-нолики,
детка,
объясняю я дочке своей.
Вот зима. Вот деревья и
птицы,
вот одетое в пластик
окно,
я о левом плече
продавщицы
написала бы, если б оно
появилось за блеском
витрины,
но оно не желает парить,
лишь минуты летят,
триедины,
и охранник мелькает,
небрит.
Это частности, серая
пена.
Но без этих деталей кино
не случится, и мир
постепенно
из нелепостей лепит
панно.
Вот и я в его хрупком
составе
все стихи посвящаю тебе,
игроку, что свой крестик
поставил
на моей незаметной
судьбе.
Вот снежинок летящие
банты.
Вот лопух под сугробами
скрыт.
Вот создатель в атласных
пуантах
над холодным Подольском
парит.
* * *
Порой, бывает,
высказаться сложно,
но некое предание
гласит:
он Люду нес безмолвно,
безнадежно,
как дай нам Бог часы
свои носить.
То свалится, как будто
подкосило,
то ринется, как будто
дали сил, —
он Люду нес, куда она
просила,
и ничего за это не
просил.
Он с этой Людой с самой
первой встречи
свое отождествляет бытие
—
он посадил ее себе на
плечи
и каждый день куда-то
нес ее.
То снегом зарастет
периферия,
то гром стоит стеною на
пути,
весь мир — Христос, а
Люда в нем — Мария,
и дождь прошел, и некуда
идти.