Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2015
* * *
Высокий холм. Глубокий грот.
В породе скальной углубленье.
Никто Христа не узнает.
На всех вокруг нашло затменье.
Мария думает, что Он –
садовник (следуя Писанью),
Петр, кроме брошенных пелен,
ни зги не видит по незнанью.
Ученики ослеплены.
И мы, покуда не прозрели,
бездействовать принуждены –
пить, есть, лежать весь день в постели.
* * *
Любимые дети и внуки мои.
На шалости их я сквозь пальцы
смотрю,
а за речкой поют соловьи
божественно, как итальянцы.
Прислушиваюсь не затем, чтоб понять
чудесных рулад содержанье,
но чтобы отчетливо воображать
души соловья состоянье.
Каким я себе представляю его,
таким до поры существует
мой мир,
что разрушен быть может легко,
как дом, если долго пустует.
* * *
Границы нет меж лесом и рекой.
Мир безграничен,
что сегодня только
мне стало ясно в комнате пустой,
откуда даже вынесена койка.
Я выбрал это место неспроста
для выясненья отношений с Богом.
Дом пуст, и за окошком пустота.
Деталей нет, что говорит о многом.
Деревьев нет, а значит, черных птиц,
сидящих на сухих и длинных ветках.
Нет больше государственных границ,
в которых мы сидим, как птицы в клетках.
* * *
Почему-то вспомнил Блока
я стихотворенье,
что не хорошо, не плохо,
но в душе – смятенье.
Будто бы на самом деле
у меня покойник
был,
присел на край постели,
сплюнул в рукомойник.
* * *
В дугу согнул осенний ветер
высокий тополь у забора,
на что сторицей тот ответил.
А там – пошла писать контора.
Слов не было, но были звуки.
Глухие, полные печали.
И у Венеры были руки,
покуда их не отломали.
* * *
Могилу вырыли на совесть.
Столь безнадежной фразой можно
закончить небольшую повесть,
чтоб стало на сердце тревожно.
Читатель должен быть взволнован,
растроган и рыдать в подушку,
а сочинитель быть раскован,
есть–пить, гулять на всю катушку.
Поскольку их предназначенье
различно просто до смешного,
они не предают значенья
друг другу ровно никакого.
* * *
Заспорив, воробьи передрались,
и потянулись ночи воробьиные,
быки по горным тропам поплелись,
вслед за собой влача повозки длинные.
Во тьме ночной раздались стук копыт
и голоса охрипшие погонщиков,
и свист бичей, и скрип дорожных плит,
звон маленьких чудесных колокольчиков.
* * *
Снять мерку с конной статуи кумира
придется, чтобы людям доказать –
у статуи одна пола мундира
длинней другой на сантиметров пять.
Один сапог другого больше вдвое
от края голенища до мыска,
так, словно глядя в зеркало кривое,
мы видим в нем хромого седока.
* * *
А.Алехину
В траве сухой
как многоточие
садовый черный муравей.
Есть птицы до него охочие
и множество чудных зверей.
Одни зубами страшно лязгают.
Другие клювами стучат.
Заранее победу празднуют,
жизнь превратив бедняги в ад.
Однако знаки препинания
не всякой твари по зубам,
и надо приложить старания,
чтоб их расставить по местам.
* * *
Чудесным образом срослись
два деревца, посаженные нами.
Одно из них взметнулось ввысь,
цепляясь за фонарный столб ветвями.
Другое распростерлось вширь,
пытаясь подчинить себе пространство –
образовавшийся пустырь
на почве разорения крестьянства.
Бог весть, любовь связует их
иль блажь и похоть, страсти роковые,
но факт, что до плодов гнилых
охочи только черви дождевые.
* * *
Пальцы растопырил,
и рука
превратилась в голову собачью,
а потом напомнила слегка
маленькую лодочку рыбачью.
Но лишь только в доме свет зажгли,
как в его лучах исчезли тени,
руки очертанья обрели
грубые, как звери на арене.
Заиграл оркестр. Зажглись огни.
Люди поднялись из мягких кресел.
Изумились искренне они
тем, что Бог слону меж ног подвесил.
* * *
Кровельщик свалился с крыши дома
и увидел свет в конце пути,
будто бы огни аэродрома
полыхали где-то впереди.
Шел он долго, но моторов рева
почему-то было не слыхать.
Было тихо.
Не с кем было слова
на пути в загробный мир сказать.
Что он умер, сразу догадался,
но однако виду не подал
оттого, что мертвецов боялся
и чертей немало повидал.
* * *
Глаз положил на Ангела небесного.
Когда, поворотясь через плечо,
тебя увидел, образа телесного
ты не имела в сущности еще.
Как некая духовная субстанция,
еще не облаченная во плоть,
как будто бесконечная дистанция,
которую бежать до смерти вплоть.
Мне физкультурник в тапках парусиновых,
в руке сжимающий секундомер,
вдруг вспомнился,
малец в трусах сатиновых
и длинный, уходящий в вечность сквер.
* * *
Какая интересная коллизия!
Давным-давно вокзал стоит пустой.
В нем целая пехотная дивизия
могла бы разместиться на постой.
В заброшенном холодном помещении,
в котором нет ни окон, ни дверей,
как в храме, речь зашла о всепрощении
среди сидящих на полу людей.
И я подумал о несоответствии
того, что эти люди говорят,
с тем, что в предательстве и в сумасшествии
их фарисеи обвинить хотят.
* * *
Чуть свет дорожки чистят дворники.
Порядка во дворах они
наипервейшие поборники
и соглядатаи мои.
Я только встал с постели к завтраку,
а мне уж ведомо – скворцы
под утро упорхнули в Африку,
как деды их, как их отцы.
Была с годами не нарушена
связь меж отцами и детьми.
Была свобода не задушена
дурными, скверными людьми.
* * *
Потому что синим светом
нас лечили с малых лет,
страшно в городе мне этом,
где повсюду – синий свет.
Льется он с высоких елок,
приодетых к Рождеству.
Он так резок и так колок,
что боюсь, не доживу
я до праздников веселых,
просияет всем когда
людям в городах и селах
Вифлеемская звезда.
* * *
Как холст, что не был целиком
закрашен, день был малоснежным.
Товарищ наш за портвешком
уже собрался делом грешным.
Но с новой силой вспыхнув, спор
увлек в заоблачные сферы
нас, между нами разговор
касался большей частью веры.
О чем еще между собой
осталось спорить бедным людям?
О глупых бабах, как в пивной
мальчишки, глотки рвать не будем.
* * *
Предвидения дара лишены,
как слуха абсолютного, однако,
что мы живем в преддверии войны,
любая знает на дворе собака.
Того гляди накликают беду.
Забившуюся в ужасе под лавку,
назавтра утопить велю в пруду
Герасиму с утра пораньше шавку.
* * *
В стакане чайном ложечка,
чтоб я к ней повернулся,
подпрыгнула немножечко,
но я не оглянулся.
О чем нам разговаривать,
когда я знать не знаю,
как нужно чай заваривать,
и в том беды не чаю.
* * *
На крик срываются старухи,
но их не слышат старики,
они ужасно стали глухи
и бесконечно далеки.
Как в кинофильме эпизоды,
мелькает в окнах тусклый свет,
проходят дни, недели, годы,
а стариков все нет и нет.
Все до единого пропали,
как в воду канули они,
вдруг взяли и поумирали,
уйдя из дому, от родни.
* * *
Темно, как будто в доме корь.
Но корью мы переболели.
Перенесли мы эту хворь
давным-давно на самом деле.
Так отчего же так темно? –
спросила ты, отдернув шторы. –
Ведь корью ты болел давно,
зачем замки, зачем запоры?
Зачем забором обнесен
с недавних пор наш сад роскошный,
что был открыт со всех сторон,
как храм для публики безбожной?
* * *
Мучительно несовершенство мира,
в котором превалирует не форма,
а содержание в процентах жира
и углеводов,
нужных для прокорма.
Вняв циферкам сухим на упаковке
вкуснейшей мечниковской простокваши,
подумал о всеобщей голодовке
я без ехидства,
с пониманьем даже.
* * *
Сон глубок, широк и долог.
Вроде моря-океана.
Им я, как океанолог,
восхищаюсь непрестанно.
Никогда не видел столько
я диковинных нарядов
у панов вельможных,
сколько
у глубоководных гадов.
Если б знать мне, что таится
в этих розовых муарах,
что скрывают эти лица,
эти рыла
в тронных залах.
* * *
Как на репродукции плохой,
столь отличной от оригинала,
неба цвет безжизненный, глухой
на лазоревый походит мало.
Глупо виноватого искать
в том, что не удался цвет небесный,
его крайне трудно передать,
даже если ты – поэт известный.
И тебе судьба благоволит,
и в карман за словом лезть не нужно,
делая при этом зверский вид
театрально, пошло и натужно.
* * *
Что все на ниточке висит,
ничуть нас не смущало,
влекла нас елка, как магнит,
игрушками сверкала.
Но вдруг раздались крик и визг –
посыпались иголки,
за шаром шар разбились вдрызг
на мелкие осколки.