Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 2015
Возьмемся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть поодиночке.
Б.Окуджава
Поэты и сообщества — по сути своей две вещи несовместные.
Дело поэта — одинокое, малопонятное и прямо противоположное чаяниям всякого рода толпы и черни. Именно фраза «…а мы послушаем тебя» своей ничем не замутненной пошлостью переполняет чашу терпения пушкинского поэта. Реакция незамедлительна. Тут и гневная отповедь насчет печного горшка с идолом бельведерским, и побег на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы. К одиночеству. К отсутствию зрителя, слушателя, читателя.
Но человек слаб, а противоположности сходятся. Выдав черни пылкие обвинения, поэты всё как-то норовят в ней же, толпе, обрести и славу. Диспозиция, однако, поменялась: нынешний поэт — не чета романтикам позапрошлого века, да и чернь не дремала с той романтической поры. Непонятный и капризный поэт стал ей наконец решительно неинтересен, и она променяла его туманное искусство на нечто более ясное и близкое к презренной пользе — будь то радио, телевидение или синкретические соблазны Интернета. То стихотворец норовил убежать от толпы, ныне же убежала толпа: поэт остался не в добровольном, а в вынужденном одиночестве.
Что же делать поэту, и как он выходит из положения? Извольте видеть, он подвизается на поэтических сайтах и собирает «лайки» в социальных сетях. Социальная сеть — апофеоз социальной аморфности. Да, она дает ощущение всемирной отзывчивости, но ощущение это иллюзорное. Сама же отзывчивость ситуативна, практически рефлекторна и обладает всеми чертами социального суррогата, оруэлловского речекряка — в 99 случаях из ста. Хуже того, социальная сеть — виртуальная толпа, где размывается всякая индивидуальность, в том числе поэтическая. Старомодное слово «вдохновение» не знаешь как и пристегнуть к Интернету. Какое там «расположение души к живому приятию впечатлений», за новостями бы уследить!
Поэты так привыкли селиться в одном квартале (теперь — виртуальном) и эти кружки настолько вошли в моду, что приходится разбираться: стилистическое перед нами единство или же просто друзья-приятели пишут стихи. Бывает, объединяются поэты совсем разные — с тем только, чтобы вместе пробиться. Эти временные недоразумения часто имели далеко идущие последствия. Трудно представить более разных поэтов, чем шестерка акмеистов — но термин этот процветает, как и тоска по мировой культуре (как будто сия тоска присуща только акмеистам). Спасибо филологам и литературоведам, старающимся изо всех сил найти хоть что-то прочное в зыбком поэтическом космосе. «Нащупать орешек акрополя», как выражался один из акмеистов. А не нащупать, так придумать. Так рождаются — «измы». Так мертвых поэтов втискивают в рамки, так их заставляют стоять бюстами на шкафах, где им пыльно и тесно и откуда бы они с удовольствием сбежали при жизни.
Стилистическую общность не ленились подчеркнуть (или выдумать) в своих манифестах поэты Серебряного века. В дальнейшем это стало и накладно, и опасно. При советской власти поэтические группы, будь то лианозовцы или «Московское время», объединялись, скорее, против этой самой власти или по причинам больше дружеским, нежели стилистическим. Кризис литературного манифеста как жанра начался уже тогда, ныне он достиг глубины падения. Ибо современные литературные группы не придают ему значения. Сами же эти объединения становятся все более размытыми и насчитывают десятки, сотни участников (а то и тысячи — если под литературной группой понимать и компанию завсегдатаев stihi.ru). Прямо-таки армия поэтов. Каждый же отдельный солдат этой поэтической армии остро чувствует отсутствие среды, рецепции, читательского внимания.
Ощущение вынужденного одиночества, литературной никому-не-нужности хочется избыть, а надо бы держаться за него, как за яркую примету времени, которое всем нам суждено выражать. Избывают же это чувство по-разному, не только участвуя во взаимном восхвалении на поэтических сайтах. Порой создаются целые иерархические литературные пирамиды, хочется сказать, вавилонские башни. Отсутствие читателя подменяется презрением к нему, думающему, а потому потенциально инакомыслящему. Так возник пресловутый «Вавилон» с его центральным руководящим аппаратом, местным кураторством, немногочисленными (но единственно возможными) стихотворцами, марширующими в ногу. Впрочем, идеологи «Вавилона» постарели и уже не представляют собой пресловутую «поэзию тридцатилетних» по причинам биологическим. На поэтическую сцену вышло новое литературное поколение, условно говоря, поколение Липок — по названию того места, где ежегодно собирались на всероссийских Форумах молодых писателей наиболее способные представители этого поколения. Именно эти стихотворцы, по большей части, составили ядро поэтической группы, претендующей на всероссийский охват.
Речь идет о «Товариществе поэтов “Сибирский тракт”», созданном в феврале 2008 года Алексеем Евстратовым, Арсением Ли, Андреем Пермяковым и Аллой Поспеловой. Все они тогда жили на Урале, поэтому естественно говорить об уральском происхождении «Сибирского тракта». Сразу же была декларирована открытость товарищества для новых членов, которые несколько замысловато именовались «резидентами». В резиденты, однако, принимали не всех желающих, а только избранных, кандидатуры которых, сколько можно полагать, предварительно обсуждались кулуарно.
Как объясняют основатели, «объединились авторы, чья поэтика друг другу симпатична». Но «симпатичность поэтики» еще не причина создания поэтической группы. Стилистическое ли это единство — или перед нами просто приятели, пишущие стихи? Возникают и вопросы качества «симпатичной поэтики». Дабы предупредить подобные сомнения, основатели не считают лишним отметить, что «стихи резидентов публиковались практически во всех толстых журналах». Что «сотоварищи получили множество премий» (увы, премий сейчас развелось столько, что сложнее не стать лауреатом какой-либо из них, чем стать). Тут же следует оговорка, что «люди в «Сибирском тракте» пишут совершенно разные стихи, каждый обладает своим выраженным стилем». Далее: «объединение не стало для них общей поэтической школой, но вопреки этому создается ощущение единства на выступлениях этих авторов». Традиционно в пресс-релизах упоминаются и «крупномасштабные акции», например, проект «Со всеми остановками». Это когда поэты на манер передвижников совершают длительные вояжи по городам и весям.
Автор настоящей статьи вынужден цитировать случайные источники, а то и вовсе приводить приватные объяснения А.Пермякова, поскольку никаких внятных текстов о деятельности товарищества до сих пор не опубликовано. Ни манифеста о намерениях, ни мемуаров о свершениях. Зато много помпы. Это касается и приведенных фрагментов, и текстов афиш, где участники товарищества сами себя ни много ни мало именуют «звездами русской поэзии». Здесь же и активная информационная поддержка в сетевых литературных сообществах, не говоря уж о Фейсбуке.
Раз нет манифеста, то для продвижения чего «Сибирский тракт» создан? Кого и с какими целями он объединяет? Ответ очевиден. Он создан для выступления и гастролирования. То есть ровно для того, чтобы явить поэта черни, и чтобы та его послушала. Далеко не «общность поэтики» объединяет авторов «Сибирского тракта» (в этом мы убедимся далее), а, скорее, общность возраста, дружба и тяга к коллективному гастролированию. Неудивительно, что это «товарищество поэтов» выглядит аморфным, а будущее его — туманным. Отсюда и стремление обзавестись резидентами в каждом крупном городе. Это удалось. Представители «Сибирского тракта» живут в Москве и Подмосковье, Санкт-Петербурге, Нижнем Новгороде, Саратове, Вологде, Казани, Перми, Екатеринбурге, Челябинске, Омске и др.
Географическая пестрота и регулярные поэтические акции, неформальный и театрализованный характер действа, а главное, выступления, по большей части, для самих себя и своих друзей — все это напоминает популярные ныне «ролевые игры». И там и там, в принципе, не нужен зритель (читатель), участники развлекают сами себя. А значит, отсутствие отклика просто не замечается. Кажется, что все в порядке, что вот они, как бы слушатели и как бы читатели, и что ни услышат — всему похлопают. «Сибирский тракт» не одинок в стремлении объединить массу авторов-читателей в единый организм к всеобщему удовольствию. Достаточно упомянуть совсем недавние, но шумные совместные проекты ЦДЛ, сайта stihi.ru и некоторых СМИ по вручению премии «Поэт года», регулярным выступлениям в телепередачах типа «Вечерние стихи» и т. п. Видимо, идея назрела. Если читателей нет, остается наделать их из «четырнадцати тысяч поэтов».
Говоря же о проекте «Со всеми остановками» (едва ли не главном свершении и визитной карточке товарищества), нельзя не вспомнить выездные сессии участников почившей в бозе телепередачи «Аншлаг» куда-нибудь по Волге-матушке. Сходство еще и в том, что главным предметом вояжа становится отнюдь не изящная словесность. Она, кажется, только повод выбраться на пленэр из пыльных офисов менеджерам среднего звена, а личностям маргинальным — явить себя и порадовать других очередным перформансом. Главное — само путешествие, образ поэтического бытования с обязательным антуражем приключений, пьянок, новых случайных знакомств и др. Причем этот антураж обязателен к артикуляции, фиксации и выкладыванию на всеобщее обозрение.
Другая причина создания товарищества — и резиденты часто сами об этом проговариваются — желание «напечататься в журналах», создать некое журнальное лобби. Разумеется, войти в такое лобби для автора неизвестного, но с амбицией — и почетно и приятно. Так или иначе, но за шестилетнюю свою историю резидентами «Сибирского тракта» стали более пятидесяти человек. Это окончательно размыло стилистическое единство авторов, если оно и предполагалось изначально. Впрочем, пора уже разобраться в этом, начав с отцов-основателей. Логично и разговор повести, отталкиваясь от журнальных публикаций, коль скоро им уделяется такое внимание.
Стихотворения Арсения Ли во многом показательны для современной молодой поэзии, но показательность эта невыгодного толка, и о ней стоит поговорить подробнее. Речь о мелком, часто вовсе ничтожном поэтическом высказывании на формально стихотворном языке. Получаются вещи пустые внутри, но более или менее разукрашенные снаружи. В ход идут и греческие заголовки, и усечения строк, и некие многозначительные намеки на глубокое содержание. Пример — стихотворение «Τερψιχορα» («Урал» № 4/2014):
Черты грубы и неумелы,
как будто делал ученик,
но тела, ветреного тела
неподражаемый язык.
Пляши, безмолвная подруга,
не узнаваема никем.
Ни имени, ни даже звука.
Я нем.
Казалось бы, сейчас-то автор и разовьет тему поэтической бессловесности (своей или обобщенной) — глубоко и самостоятельно. Увы, стихотворение процитировано целиком.
Кажется, поэту вовсе не о чем писать, но он этого не замечает («Урал» № 11/2012):
Муза — девочка-дикарка —
Не читали ничего…
Светит месяц, светит ярко,
В комнате светло.
Рифма — бедная подруга
Нищей юность (видимо, «юности»? — Е.К.) моей,
навещала неохотно,
не идет теперь.
Второй раз уже стихотворец заигрывает с музой (выходя на вытоптанное поле), но не видит главного: музе просто нечего ему сообщить. Стихотворения наполняются школьными аллюзиями, описаниями своего тела («Это большое тело, много в нем всяких штук…»), «милыми ангелами» («Casablanka»), трескучей риторикой («Давай, поэзия, умри уже скорей…»), прочими универсальными товарами из лавки поэтического ширпотреба.
Есть у Ли и удачные вещи. Их мало, все они лаконичны, потому кажутся случайными. Вот автор бросает редкий серьезный взгляд на себя, и получается горькое и самокритичное высказывание («Арион» № 3/2011):
Когда-нибудь тоже исчезну, но гадость не в этом, —
Каким изумительным мог быть, каким превосходным поэтом, —
На тряпки, на атомы, на кинетический шум —
Такое бессмертье?! —
Я умер, я умер, я у…
Другая со-основательница «Сибирского тракта» Алла Поспелова пишет так:
Я буду биться лбом о горизонт
И, матерясь, перебирать сюжеты,
На голый понт вас брать,
На голый понт…
Да ладно, граждане, не думайте об этом —
Я ж не ору: «Давайте, кто за мной?
Быть робким и ленивым некрасиво»,
А просто растворюсь за синевой,
Прорвав полоску звездного прилива.
Предела нет, нет ночи, нет конца,
Есть только звери, облака и люди,
Пока живу от первого лица,
Границ не будет, для меня не будет.
Приятно, должно быть, чувствовать себя гражданином мира, но, право же, не вполне ясно, как с этим ощущением связан мат и «перебор сюжетов». Похоже, лирическая героиня жаждет gloria mundi, но роман со славой не получается, и она готовится не без истерики умереть. По-женски. Бросается в глаза и любовь к красивостям, вроде «полоски звездного прилива». В другом стихотворении той же подборки («Урал» № 8/2011) облака отражаются «в эфире ванильным зефиром». Когда к этой патоке добавляется «голый понт» и ученическая аллюзия на Пастернака, то у читателя возникают большие сомнения. Здесь поистине сопрягаются далековатые понятия и весьма разнородные ингредиенты. Съедобного блюда из этих ингредиентов пока не получается.
Стихи Андрея Пермякова производят более выгодное впечатление. В них много прямого чувства жизни и совсем нет кокетливо употребляемого местоимения «я». Пермяков описывает простую реальность простыми словами, следовательно, поэтически честен. Эта адекватная простота передачи возводится автором даже в принцип («Новый мир» № 10/2013):
Про самое-пресамое простое,
Про то, о чем сто миллионов раз,
Про лезвие блестящее, стальное,
Один стишок, две строчки, пару фраз.
Чтоб только проще, проще, проще, проще —
Как снег летит, как мотылек играет.
Сосед поет: «Вези меня, извозчик»,
И у него никто не умирает.
Антураж подобной лирики непритязателен и узнаваем. Это городская окраина с гаражами, «понятиями» и пьющими соседями, детские и юношеские воспоминания, провинциальный быт, чьи-то подслушанные слова — случайного ли попутчика, приятеля или старой знакомой. Однако сквозь простоватость этого быта в текстах Пермякова иногда брезжит некая сверхзадача (пусть и весьма наивная, вроде того, чтобы все были счастливы и «никто не ушел обиженным»). Ее наличие понадобилось для поэтической состоятельности. Иначе перед нами не стихи, а зарифмованное бытописательство. Поэтому немедленно возникает вопрос о естественности (или же неестественности) бытия, преодолевающего быт. Причем категории быта у Пермякова первичны, с них-то и начинается поэтическое движение. Там же, где возникают категории бытия (будь то Бог, бессмысленность жизни или осмысление истории страны), они часто выглядят натужными или случайными. В результате искусственного нагнетания смыслов часто получаются тексты, чья разговорная интонация опасно подходит к бесформенности («Небольшой метатекст» или «Улица перетекает в улицу» — в той же подборке).
У поэтики Пермякова немало и достоинств, но почти все они не собственно авторские. Они возникают за счет общих поэтических установок, которые автор взял в качестве правил игры и не вполне пока отделился от них в поисках собственной интонации. Поговорим об этой тенденции подробнее.
Если и можно вести речь об общности поэтики у кого-то из резидентов «Сибирского тракта», то как раз у Пермякова, Алексея Евстратова, Владимира Зуева, некоторых других. Отличительные черты этой коллективной поэтики: пристрастие к бытовому «натурализму», простонародной лексике и прямой речи персонажей; слабая и часто случайная форма; бедность метафорического ряда; почти полное отсутствие аллюзий; установка на прямое высказывание, нисколько не облагороженное философией или культурологией. Стихи А.Евстратова даже на этом фоне отличаются суровостью. Содержательной их доминантой является алкогольная тематика, к ней же тяготеет и лексика («Волга» №1–2/2010):
Да, далёки те времена, когда водку в каждом киоске продавали…
Помню, был еще спирт, но спирт ты помнишь едва ли.
Водка была в пластиковых стаканчиках укупоренных,
в жестяных — «черная смерть» — банках…
Случаются на этом проторенном пути и поэтические удачи, к которым можно отнести «Большую похмельную элегию» («Знамя» № 4/2009). Сквозная вино-водочная тема оборачивается там чуть ли не жизненной нитью, связующей юность и зрелость. Кажется, что и на пути к Харону можно найти соответствующий ларек. По крайней мере заканчивается это длинное стихотворение так:
И, обернувшись легкой лодкой,
душа одна летит — за водкой.
Дальнейшая эксплуатация такой поэтики вряд ли плодотворна. Возможно, чувствует это и автор. Так или иначе, за последние три года новых подборок Евстратова в «Журнальном зале» не представлено. Хочется думать, что подспудно идет дальнейшее развитие поэта, например, в сторону неожиданного и точного образа:
Узкая щеточка ковыля
словно бордюра седая бровь.
Пес колченогий проковылял,
глядь — уже пал возле кучи дров.
Еще один заметный автор «Сибирского тракта» В.Зуев активно вводит в свою поэтику блатную лексику. Возможно, сказывается, что он — профессиональный драматург, следовательно, эксплуатирует разговорную речь по максимуму. Это стремление в лирической поэзии оборачивается чем-то вроде блатного «рo´мана», и в результате получается, например, такой поэтический шансон («Арион» № 1/2010):
Слышь, братва, типа, чё узнал,
чувачок мне один затер,
жил, на, фраер, стихи писал —
типа Круга… по жизни вор,
погоняло, кликуха — Фет…
Иногда в качестве условного Фета фигурирует условный же «Господь». Такая православная прививка классической розы к блатняку выглядит неубедительно. Она слишком нарочита, с явным расчетом на внешний эффект, на ходкость товара — что-то вроде базарного лубка, но в новых (если не в новорусских) декорациях. Есть и другая проблема: лирическому персонажу не веришь. Возникает трудноуловимый эстетический диссонанс между тем, что «браток» может говорить в реальности, и тем, что (и как) он говорит в стихах Зуева регулярным ямбо-анапестическим дольником. Возможно, что эта шансонно-чернушная поэтика создает ощущение близости к народу. Поэт, мол, понят своей страной. Вряд ли. Понят и принят не поэт, а «свой парень», читающий по приколу «рэпчину».
При осмыслении того, кому наследуют эти стихотворцы (и географически-то исключительно уральские) в своих опытах и чью поэтику берут за образец, нельзя не упомянуть имен Алексея Решетова и, в наибольшей степени, Бориса Рыжего. Оба описывают современную провинциальную жизнь как она есть, с натуралистичностью и резкостью наводя на фокус. Оба присматриваются к людям, дают им говорить своими словами. И для обоих характерны важные стилистические смещения, всегда неожиданные, которые-то и превращают натуралистическое явление быта — в поэзию.
Для Б.Рыжего такими смещениями становятся музыкальность фразы и филология, понимаемая широко:
Это было над Камой крылатою,
сине-черною, именно там,
где беззубую песню бесплатную
пушкинистам кричал Мандельштам.
Или:
…Предельно траурна братва у труповоза.
Пол-облака висит над головами. Гроб
вытаскивают — блеск — и восстановлен лоб,
что в офисе ему разбили арматурой.
Стою, взволнованный пеоном и цезурой!
Вот за счет чего происходит остранение и преображение той жизни, где «звучит с базара блатной мотив».
А.Решетов, замечательный и до сих пор недооцененный поэт, согрел быт уральской провинциальной окраины теплотой личного участия, мудростью без назидательности, включающей в себя обязательным компонентом и полную гибель, всерьез:
Как истинно талантливый актер,
Чьим мастерством нельзя не восхищаться,
Всю ночь горел в глухой тайге костер,
Не уставая перевоплощаться.
И ярок был его короткий век,
И смерть его была, как роль живая,
В которой умирает человек,
Багровую рубаху разрывая.
Оба эти поэта не любуются бытовой чернухой, не погрязают в ней, но гармонизируют ее — так или иначе. Современные же эпигоны подобной поэтики ограничиваются описанием чернухи, пьянки, давки с пацанскими интонациями, за которыми ничего, кроме безнадеги. Иногда несколько неожиданно приправленных буржуазным глянцем или кустарным православием. Все это подается как «правда жизни». Да, это — правда жизни, но далеко не единственная. Жизнь богаче и полнее, ярче, трагичнее и возвышенней, чем тот закуток, где и можно только «царапать гвоздем по стенке» или помнить, «где на водку нычка», или «похмелиться утром и выйти в мир».
Нельзя не отдать и должное этой поэтике. Она внятна, предметна, реалистична. Но ее достоинства умаляются однообразием, прежде всего стилистическим и тематическим (не говоря уж — онтологическим). При всей лексической дерзости, здесь ставятся и решаются удивительно скромные поэтические задачи. Вероятно, ощущают это и некоторые уральские поэты «Сибирского тракта». По крайней мере, эволюция лучших из них направлена на преодоление накатанной поэтики, на выход за пределы осовремененного «Антона-Горемыки». В качестве примеров можно привести не только А.Пермякова, но и И.Домрачеву, С.Ивкина, И.Каренину.
Начиная с самого образования товарищества, часть резидентов представляла Москву. Столичные «сибтрактовцы», видимо, не столь инициативны. По этой причине или нет, но московскую фракцию «Сибирского тракта» возглавили после своего отъезда с Урала всё те же А.Ли и А.Пермяков, главные организаторы поэтических акций товарищества. Регулярные действа в столице привели к тому, что москвичей в «Сибирский тракт» принимали особенно энергично. Впрочем, большинство из них не слишком усердно позиционирует себя в качестве представителей товарищества. Некоторые и вовсе проходят как «друзья “Сибирского тракта”», предпочитая выступать, но не вступать, — например, А.Гришаев, О.Дозморов (позже переместившийся в Великобританию) или А.Переверзин.
Далеки от, условно говоря, уральских интонаций и другие московские участники «Сибирского тракта»: Д.Верясова, А.Кащеев, Е.Погорелая, С.Шабуцкий и др. Сильно отличаются они и друг от друга. Впрочем, такая разноголосица не мешает с завидной регулярностью и поныне проводить поэтические выступления товарищества в Москве, кажется, уже окончательно пресыщенной стихами в рифму и без оной.
Из более чем пятидесяти членов товарищества (точного их количества, кажется, не знает никто) в регулярных выступлениях участвуют одни и те же десять-пятнадцать человек. Их литературная стратегия ясна. Интереснее поговорить как раз о тех немногих «резидентах», которые привлекают внимание сами по себе, в перспективе могут претендовать на серьезное поэтическое эхо и чья уже имеющаяся известность предрасполагает к этому.
На карте товарищества Вологда представлена сразу несколькими авторами. Одна из них — Ната Сучкова. Фон ее стихотворений соответствует географическим координатам: перед читателем вновь открывается непритязательная провинциальная жизнь. Интонация, однако, другая. Автор ничего не осуждает и не зацикливается на окружающей безнадеге. Описывается жизнь в самых обыденных ее проявлениях. Небрежность формы, простота рифмовки — как продолжение непритязательности и бедности этой жизни. Показательна аннотация к сборнику Сучковой «Деревенская проза»: «Это попытка разговора о простых, неурбанистических, в чем-то даже провинциальных понятиях и вещах, которые, тем не менее, и составляют стержень бытия». Первая часть этого силлогизма звучит убедительно. А вот «стержень бытия» в стихотворениях Сучковой появляется далеко не всегда. В таком балансе (или дисбалансе) причина как безусловных ее удач, так и множества проходных вещей.
В этих стихах много людей, многое говорится о людях, и с говорной интонацией:
Мы поймали двух лещей, одного подлещика,
Со вчера полно борщей, щи и суп гороховый…
Или:
Вот выходят они на собачий лай,
каждый от своей браги пьян:
— Ну, здорово тебе, брат Николай!
— И тебе не кашлять, Колян!
Герои еще одного стихотворения «из банок золотых потягивают пиво». Такое обилие жизненных примет, бытовой описательности, заполоняющих текст, опять-таки ставит автора перед необходимостью как-то приподымать низкие горизонты быта собственным усилием. Это поэтическое усилие (когда оно возникает) почти всегда потустороннего характера. Например, в стихотворении «Хорошо да сладко спати, не бояся мертвых…» («Арион» № 4/2013):
Хорошо да сладко спати, знать, что смерти нету,
пусть толпятся у кровати, согревают светом, —
или в других текстах той же подборки.
Читая лучшие стихи Сучковой, испытываешь примерно то же чувство, что и от созерцания северных русских монастырей (хотя бы и вологодских): простота, часто даже грязь и разруха, но сквозь всю эту разруху брезжит что-то мистически несуетное. Конечно, поэта должно судить по высшим его проявлениям. Но приходится признать, что общий уровень стихов Сучковой существенно уступает ее лучшим вещам. Слишком часто она фиксирует реальность, но никак не преображает ее — и жизненный материал остается всего лишь честным, но бесформенным свидетельством. Быть может, дело в том, что картина рисуется снизу, с земли, с говорка соседки или подвернувшейся под руку пословицы. Небо же и прочие возвышенные материи, необходимые для полноты воплощения, вводятся в текст как-то искусственно, по произволу поэта — или не вводятся вовсе. Быть может, рассудочного здесь ничего нет, а само вдохновение ведет поэтессу чаще в одну и ту же сторону. Так или иначе, как бы стихи ни случались, помимо автора или благодаря ему, но у Сучковой они не только узнаваемы, но часто и однообразны.
Эксплуатация же поэтической «потусторонности» таит в себе опасность скатиться от оригинальной метафизики к банальным суевериям. Тем более что и семантика высказывания Сучковой, и простонародный антураж большинства текстов к тому располагают. Это способно нивелировать и самую сильную сторону подобной поэзии. Вероятно, отсюда и попытки Сучковой преодолеть материал принципиально иными, «символистскими», средствами («Дружба народов» № 2/2014):
Голоса поют про прошедшее,
Выше, выше — парят над нами,
И торжественно зрят вошедшие
На свечей золотое пламя.
Рядом с блоковскими интонациями часто возникают и отсылки к Гумилеву, и в виде эпиграфов, и текстуально («Знамя» № 8/2011):
Сегодня, я вижу, особенно… Вижу особенно четко
заплаканный берег реки этот пористый, илистый,
как та пожилая собака становится глупым волчонком,
и тявкает звонко, и зубы молочные выросли.
Последняя цитата показательна еще и тем, как демонстративно автор уходит от общеклассического поэтического сиропа к предметному и внятному описанию реальности. Критику остается согласиться, что последнее удается Сучковой гораздо лучше. Возможно, в этой сравнительно давней подборке можно обнаружить и само направление поэтического развития.
Алексей Конаков в статье об эволюции поэтики Сучковой отмечает, что «общее направление ее работы кажется вполне ясным: это демократизация, упрощение и, быть может, даже вульгаризация стиха. Ритмы и рифмы поэтессы все более нормализуются, резко возрастает монотонность голоса, тонкие грамматические сюжеты сменяются пересказом понятной любому истории» («Знамя» № 12/2013). Думается, что подобная эволюция с прицелом на простоту и «понятность» вряд ли окажется плодотворной в отношении поэтическом. Впрочем, перед нами автор не просто с развитием, а с разнонаправленным развитием (и Конаков здесь несколько упрощает дело). Это как раз ценно и весьма многообещающе.
Стихи другой вологжанки, Марии Марковой, в последние годы также приобрели некоторую известность. Остановимся на них, впрочем, не столько по этой причине, сколько из-за их нетипичности на зыбком фоне творчества резидентов «Сибирского тракта» в целом. После чернухи и бытовухи как-то совершенно удивительно читать такие, например, строки («Знамя» № 3/2014):
Тепло приглушенное, в темной накидке,
а холод прозрачен, застенчив и пуст.
Пустых рукавов распускаются нитки,
и виден весь мир сквозь безлиственный куст.
Для Марковой важна открытость и благодарность миру, стремление проникнуть в его приметы, сильнее его ощутить всеми органами чувств. Вероятно, риторический вопрос «Неужели я настоящий и действительно смерть придет?» близок поэтессе и даже выбран руководством к некоторому модусу восприятия жизни:
Зачем нас от воздуха вдруг отделили
и дали нам тело ходить по земле?
Стремление вернуться к инобытию или, по крайней мере, построить некий призрачный поэтический мир, где «сладок снег, слетающий ко мне», характерно для Марковой. В сущности поэтесса живет в своем собственном мире с «неизъяснимой музыкой в груди», для которого реальность — не более чем катализатор, предлог для существования. Мир этот ненадежен, хрупок, болезнен, и в нем, кажется, слишком много личного начала. Даже откровенно описательные вещи часто завершаются признаниями, что «Я сияю совсем ненадолго», или чем-нибудь в этом роде. Все это очень напоминает раннего Мандельштама, притом что стихи классика гораздо лаконичнее. Из современников в похожем духе пишет Светлана Кекова. Но Маркову все это, кажется, не смущает. Не боится она быть ни сентиментальной, ни однообразной. И тут достоинства уже переходят в недостатки.
Очевидное стремление поэтессы опереться лишь на собственный чувственный опыт (в ущерб окружающей реальности) часто приводит к появлению сверхгерметичных «стихов в себе», имеющих смысл разве что для автора. Этому способствует и бедность культурного бэкграунда, полное отсутствие реминисценций, хоть как-то облегчающих читателю движение вслед за поэтом. Подобная литературная целомудренность наводит на мысль о несколько наивной готовности автора начать поэтическое высказывание «от начала времен» и без оглядки на кого-либо.
Стихи Марковой чрезвычайно уязвимы для критики, но перед нами тот редкий случай, когда недостатки таят в себе и возможности. Неровность и неотделанность письма предоставляют отличную возможность привести массу слабых и даже пошлых строк. Между тем лучшим вещам Марковой присуще производимое ими удивительно целостное впечатление, ощущение масштабности и внутренней смелости высказывания. По этой же причине тяжело и привести фрагменты, дабы подтвердить эту мысль, — любой фрагмент не целостен.
Худшее, что может сделать Маркова со своим даром, — понадеяться только на него и пренебречь черновой поэтической работой. В ее стихах чувствуется большой потенциал, но он еще плохо оформлен. Сама поэтесса, кажется, не вполне знает силы и возможности своего голоса — тем важнее стараться пробовать разные регистры. Это уже происходит в лучших стихотворениях Марковой, где она успешно соединяет глубину лирического дыхания и образное видение реальности; определенную герметичность высказывания и языковую внятность.
Еще один совершенно нетипичный резидент «Сибирского тракта», избегающий, впрочем, особого участия в деятельности товарищества, — Андрей Нитченко. Во второй половине нулевых совсем молодой тогда поэт был удостоен сразу нескольких литературных премий, и это, похоже, не пошло ему на пользу. Под гром фанфар автору были предъявлены чрезвычайно большие ожидания и даже чуть ли не навязана роль «первого поэта» своего поколения. Это очевидно не соответствовало природе таланта Нитченко — самоуглубленного, филологически внимательного, где-то даже отрешенного от мирской суеты лирика.
По нескольким скупым публикациям последних лет трудно проследить эволюцию поэта и выявить причины поразившего его кризиса. Возможно, одной из них стало упрямое стремление превзойти возможности слова, любых слов — слабых и неадекватных передатчиков сложного смысла. Одно из лучших стихотворений Нитченко «В общем времени, как под одним плащом…» посвящено как раз этому. Отсюда же и многочисленные темноты в стихах — на грани полной бессодержательности. Кажется, постепенно бессодержательность, уже осознанная, мира и самой поэзии становится для автора доминантой: «И в говоримом — смысла нет». От принципиальной бессодержательности один шаг до безответственности. В результате получается, например, такое («Знамя» № 9/2013):
Что делать, пока одолела тоска.
Все просто — беги, подбирая слова
с земли. Повторю: не искать, не искать,
бери, подбирай и пинай их с носка.
А можно и проще: ты понял, ага —
освистывать в тучах драконьи бега.
Освиссстывай в тучах драконьи бега.
Жокеям свое выражай БРУГАГА!
Стихи о том, что не пишутся стихи. В самих словах усталость от слов, иногда форменное отвращение к ним. Полно, этот ли автор когда-то писал (пусть и не без влияния Тарковского): «Очнешься вдруг во всем, во всех — / как под рукой Творца / во всей печали и красе / проступишь до конца»? Не исключено, что поэту просто стало неинтересно сочинять оригинальные тексты, и это привело к добровольному (или вынужденному) уходу его в литературную тень. Эту версию подтверждает и появление многочисленных переводов Нитченко. Отметим в этой связи, например, замечательный перевод поздней поэмы Чеслава Милоша «Орфей и Эвридика».
Так или иначе, движение поэзии Нитченко от внятности к бессодержательности, как и стремление поменьше мелькать на литературных подмостках, не свойственны резидентам «Сибирского тракта». Качество оригинальных плодов литературного уединения в данном случае вызывает большие вопросы. Само же уединение как жизненный модус — на имеющемся фоне симпатично хотя бы своей нетипичностью. Хочется думать, и плоды подобного уединения и самоуглубления также воспоследуют.
Большого поэта делает оригинальный человеческий мир — с последними вопросами, с крупной игрой, с тайнами счастия и гроба. Это плохо стыкуется с постоянным гастролированием, активностью в социальных сетях, «звездами русской поэзии» и т. п. Во всем этом ощущается какой-то постоянный псевдопоэтический КВН. До творчества ли тут? Человеческий и чувственный опыт, необходимый стихотворцу, приобретается не в Фейсбуке и не на бесконечных литературных мероприятиях. Как тут не вспомнить в очередной раз о служенье муз?
Если мнение Пушкина для кого-то устарело, то приведем высказывание поэта, умершего совсем недавно. Вот что писал Игорь Меламед в своем эссе «Поэт и Чернь»: «На новейшем искусстве пагубно отражается исчезновение дистанции между художником и публикой. И предшествует этому отсутствие дистанции между художником и художником. Ахматова и Мандельштам были на «вы» и называли друг друга: Анна Андреевна и Осип Эмильевич. А сейчас все друг другу «в доску» свои».
Читая современную молодую поэзию, редко в каком авторе ощущаешь содержательный внутренний мир. Кажется, стихотворцу комфортно и уютно — в строфе, как в квартире, которая не тиха, как бумага, а просто удобна для жилья. Снаружи, конечно, доносятся какие-то звуки: там дерутся, там вволю гуляют, там стреляют или жарят шашлыки. Если нужен охват пошире, то к нашим услугам Интернет. Все хорошо, персональный мирок отлажен и настроен, как персональный компьютер, да часто в нем и помещается.
Из этой метафизической и онтологической робости поэта часто вытекает и ограниченность его выразительных средств. У наиболее типичных авторов «Сибирского тракта» удивительно скудная поэтическая палитра. Почти нет метафор, все говорится прямым текстом и разговорным языком. Отчего такая боязнь тропов? Отчего нет косвенного высказывания? Все подано в лоб, чтобы дошло до всякого, сами аллюзии удивительно прямолинейны и ограничены школьной программой. Исключения редки, а потому заметны. Заметна и метафорическая фантазия Игоря Белова, и широта культурологических схолий Дмитрия Румянцева, и негромкая в своей доверительности интонация Андрея Болдырева. Заметен и Владимир Кочнев — один из немногих резидентов товарищества, в стихах которого ощущается величие замысла и стремление «почувствовать себя человеком».
Откуда эта охота воспевать щи с подлещиками, гаражи, пьянку и прочее «самое простое»? Что это? Странно понятый «новый реализм»? «Киберпочвенничество»? Куда делась масштабность вопрошания и взыскания, так резко отличающая больших поэтов? Почему бы не поговорить с эпохой? Она, конечно, глуховата и непоэтична в своих предпочтениях, зато дает богатый материал и не мешает им воспользоваться. Не расстреливает, не сажает, не ссылает.
Завершая настоящую статью, хочется подойти и к географическому концу «Сибирского тракта». Примерно в тех дальневосточных краях, давненько, правда, жил один поэт. Он тоже очень был не прочь пропустить чарку-другую горячительного, а потом и воспеть пьянку при луне. Но вот уж его-то никак не обвинить в мелкотемье или онтологической робости. Масштабность поэтического взыскания в крови у того, кто пишет:
Гляжу я на горы, и горы глядят на меня,
И долго глядим мы, друг другу не надоедая.
Как было бы кстати и нынешним наследникам дела Ли Бо (речь идет о нем) почаще смотреть на горы. Хотя бы просто за окно, а не в окна Windows. Знать и чувствовать отдельных людей, а не меряться тысячами «френдов». Серьезно относиться к своему делу, а не играть в «звезды русской поэзии», поэтический образ жизни и поэтические группы.