Публикация и вступительное слово Елены Иоффе
Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 2015
Эти письма я обнаружила среди бумаг Бориса Сохрина (1932—2009), когда составляла его посмертный сборник.
Родившийся в Ленинграде (умер он в Германии, где прожил последние 9 лет), Сохрин всю жизнь писал стихи, которые тогда так и не были опубликованы, — стихи, для которых была характерна позиция одиночки, не нашедшего себе места в жизни. Работал шофером, затем механиком рефрижераторных поездов. А еще был страстным меломаном и оставил серию очерков о выдающихся композиторах прошлого. Поэзия эрудита и западника Антокольского с детства была ему близка, поэтому Сохрину так важно было мнение мэтра о своем творчестве.
Три письма были написаны в 1963-м, четвертое — в 1965-м. Они резко отличаются от отписок, которые молодые авторы привыкли получать из редакций. Может быть, причина в том, что рукописи Антокольскому передал Аркадий Акимович Штейнберг, опекавший Бориса. Но я почему-то думаю, что чуткость по отношению к своим корреспондентам была свойственна старому мастеру. Несмотря на неутешительную и даже обидную оценку («стихи, похожие на Ваши, пишут сейчас решительно все молодые читатели стихов и любители поэзии»), отзыв в целом проникнут доброжелательностью и сочувствием к молодому невезучему автору.
Представляют интерес взгляды Антокольского на положение дел в современной ему молодой поэзии: массовость, даже мастеровитость при крайней редкости оригинальных голосов. Тем не менее он считает себя не вправе выносить окончательный вердикт и призывает молодых стихотворцев не верить ему, но плыть самим, как умеют. Предостерегая в то же время от быстрого и случайного успеха. Мне кажется интересным, хотя и спорным, его тезис: «Ничей опыт в искусстве не преемственен!»
Во втором письме, посланном сразу вслед за первым, есть сильные, темпераментные строки. Это то место, где мастер уговаривает молодого стихотворца «отрешиться от себя», преодолеть отчужденность от мира, не «культивировать в себе ее странные и душные цветы». Правда, невольно вспоминается, что постулат «отрешиться от себя, преодолеть отчужденность» был вообще характерен для советской литературы. На основе этого тезиса развивались поэзия описательная, в которой был так силен сам Антокольский, и поэзия социального заказа.
Но в главном мастер прав. Несмотря на то, что «бури и ураганы души» дороги поэту как источник творчества, «в искусстве, на поверку, — они стоят дешево. В нем требуются чекан и литье, которые отвечают за себя».
Елена Иоффе
Первое письмо
(15 февраля 1963 г.)
Дорогой товарищ Сохрин! Право не знаю, как и чем ответить на Ваше искреннее и взволнованное обращение ко мне. Очень хорошо знаю, что ответ Вам необходим точный, конкретный, недвусмысленный — такой, чтобы он рассеял Ваши сомнения, Вашу неуверенность в своей работе. И Вы, наверное, вправе ждать от меня такого ответа. А могу ли я дать его? Возможен ли он вообще?
Дело в том, что стихи, похожие на Ваши, пишут сейчас решительно все молодые читатели стихов и любители поэзии. Пишут запоем, экстатически убежденные в том, что пробивают ими толщу каменной породы, с полной решимостью достучаться до чьего-то сердца…
Если посмотреть на это массовое движение откуда-то со стороны, то оно может казаться благотворным, прогрессивным, многообещающим. Но как-то не приходится смотреть со стороны. Мы оба (Вы и я) внутри (здесь и дальше подчеркнуто автором письма — Е.И.) движения, внутри этого круга.
Про себя скажу, что я просто подавлен обилием этого самотека, подавлен и тем, что многие пишут даже и неплохие стихи: грамотные, иногда — интересные, в подавляющем большинстве — искренние. И если кто-нибудь здесь пробивается вперед, если кому-нибудь удается увидеть свое имя в печати, то большей частью это дело случая, а не выбора. И тогда «пробившийся вперед» очень скоро расплачивается за свою случайную удачу еще горшим разочарованием.
Очевидно, вы хороший, серьезный и милый человек. Очевидно также, что присланные Вами стихи в очень малой степени выражают Вашу сущность, Ваш внутренний мир. Они — неплохие, но увы! это все, что можно сказать о них. И я хорошо понимаю, что Вам этого мало. И мне было бы мало, когда я был в Вашем возрасте и когда слышал такое мнение о себе. Но ведь ничей опыт в искусстве не преемственен!
Я убедился в этом на основании многолетнего педагогического опыта. Он научил меня только одному: учить младших тому, чтобы они не верили мне, по возможности самостоятельно становились на ноги. Это жестокий вывод, отчаянный вывод, но он неизбежен.
Особенно в той неразберихе вкусов, направлений, убеждений и пристрастий, которая господствует именно сейчас. Вот почему, товарищ Сохрин, я сознательно иду на то, чтобы огорчить Вас своим письмом. Если Вы сильный человек, то справитесь с таким огорчением, стойко и смело продолжите поиски собственного голоса в поэзии. А если Вы слабый человек, туда Вам и дорога. Но я верю в первый вариант. Почему верю, анализировать не берусь. Искренно желаю Вам добра.
Ваш П.Антокольский.
Второе письмо
(15 февраля 1963 г.)
Дорогой товарищ Сохрин!
То первое письмо уже было написано, когда я обнаружил у себя в портфеле вторую Вашу рукопись — на этот раз машинописную, в зеленой обложке. И вчитываясь в нее, находя рядом с уже известными мне несколькими вещами много неизвестных и новых, я как-то переоценил свое первое впечатление. На этот раз оно сильнее, ярче, — может быть, такое же горькое, но главное в том, что оно ярче.
Конечно, Вы человек талантливый, с изрядным культурным кругозором, с опытом души, который всегда дается не зря, а «по заслугам», с пристрастиями внутри поэзии, которые сами говорят за себя. Думаю, что главное Ваше пристрастие — Пастернак. От него пошел Ваш прерывистый нервный синтаксис, стремление все выложить сразу, в одном периоде, не прерывая дыхания. Это сильнее всего обнаруживается в «Поэме Острова».
Но не буду в письме прикидываться проницательным. Ибо все-таки не знаю по-настоящему, где Вы и что Вы. В связи с этим не могу (да и не хочу) ставить окончательный диагноз Вашей болезни. А что Вы действительно больны, это мне ясно. Больны безумной отчужденностью от жизни, от людей. Это несмотря на Ваши рыболовецкие приключения, несмотря на шоферские права (ведь так?), несмотря на Владивосток и даже Сахалин, несмотря на любовные передряги, несмотря ни на что.
Надо ли избавляться от этой болезни, можно ли от нее избавиться? Может быть, она возрастная? «Быть может, это все пустое, обман неопытной души, и суждено совсем другое…» Как видите, приходится цитировать бедную Таню Ларину!
Давнишнее Ваше стихотворение «Затонувший корабль» — видимо, давно и безвозвратно пережитое Вами — понравилось мне у Вас больше всего, хотя и написано оно под сильнейшим влиянием Рембо. Понравилось как очень стойкая попытка отрешиться от себя, трезво оглядеться вокруг, признавая объективную ценность, весомость, зримость окружающего. Мне кажется, что именно этого Вам сейчас ох как не хватает! Это самый простой, самый испытанный путь для преодоления отчужденности, о которой сказано выше. Если же Вы будете продолжать культивировать в себе ее странные и душные цветы, тогда Вы очень быстро впадете в манерность, она станет дурной игрой в самое себя, заурядным чудачеством, полной невнятицей чувств и мыслей. Молодость пройдет как дым — а Вы всё на том же заколдованном месте, да еще с пропавшей грамотой в руках. Берегитесь, это самый худший вариант, какой только может быть.
Энергично зову Вас: к полному возмужанию, к простоте, к ясности, к точному языку и такой же мысли. Все остальное — все бури и ураганы души, все их сейсмографы у Вас имеются. Но в искусстве, на поверку, — они стоят дешево. В нем требуются чекан и литье, которые отвечают за себя.
Крепко жму Вашу руку. (Отправлять оба эти письма подожду, потому что может быть Вы еще в Москве и позвоните ко мне.)
Ваш П.Антокольский
Третье письмо
(26 мая 1963 г.)
Дорогой Борис Сохрин!
Конечно, я дам Вам рекомендацию для Литинститута и все же сначала попробую отговорить Вас от такого шага!
Сильно сомневаюсь в том, чтобы этот вуз действительно был Вам нужен. Зачем? Ради какой дисциплины, ради какого закрытого для Вас источника знания? Очень прошу, проверьте свои потребности именно с этой точки зрения!
Единственное серьезное основание — это высказанная Вами мысль о том, чтобы прожить длительное время в Москве. Тут ничего нельзя возразить. Но ведь Вы-то не из Чухломы явитесь в Москву, чем Ленинград хуже Москвы? Он беднее материально, но не духовно. Но опять повторяю: желание учиться в Москве при всех условиях законно.
Только, ради бога, не рисуйте Москвы (студенческой особенно) в радужных крас-ках. Жить Вы должны будете в общежитии, т. е. в постоянном шуме и гаме, в вынужденном соседстве и общении с самыми разными физиономиями и привычками. Расстояния каждое утро и обратно днем или вечером будете проделывать огромные. В первый раз это Вам покажется легким и даже увлекательным путешествием, но когда потом начнет повторяться изо дня в день в принудительном порядке, тут Вы взвоете!
Коротко говоря — еще и еще раз подумайте!!!
А рекомендация может быть написана с легкостью в любое нужное время. В этом случае я попрошу Вас еще раз прислать свои стихи. Крепко жму Вашу руку. Ваш П.Антокольский.
Четвертое письмо
(7 сентября 1965 г.)
Дорогой Борис Сохрин!
Вы совершенно напрасно досадуете на то, что послали мне недавно длинное письмо. Может быть, в нем и есть кое-что лишнее, недодуманное, однако я читал его с глубоким вниманием, с настоящим интересом и сочувствием к Вам. Так что не горюйте, милый друг, — лучше напишите, как Вам живется сейчас в Питере, в какой мере разрешаются трудности Вашего быта и бытия…
Я действительно попал этой весной в крутой штопор и чуть было не врезался в твердый земной грунт вверх тормашками: инфаркт в моем возрасте (да и во всяком) не шутка! Но сейчас это более или менее в прошлом. Я хотя и инвалид, но помаленьку оправляюсь. Должен перед Вами очень серьезно повиниться. Все наше знакомство, предшествовавшее этому письму, совершенно вылетело у меня из памяти… Были ли другие письма от Вас, читал ли я когда-нибудь Ваши произведения, откликался ли на них и как именно — увы, совершенно не помню! Может быть, если Вы пришлете мне некоторое число Ваших стихов и особенно, если напомните, как я отвечал Вам ранее, этот печальный пробел восстановится. Впрочем, большого значения он не имеет, будем считать, что мы с Вами «начинаем сначала», — правда?
Крепко жму Вашу руку и жду от Вас вестей. Ваш П.Антокольский.
Подготовка текста и публикация Е.Иоффе