Опубликовано в журнале Арион, номер 1, 2015
ХАРДЖИЕВ. ЗОЛОТОЙ ВЕК
Татлин пришел посмотреть на мертвого Малевича,
Только и сказал: «Притворяется»,
Туфанов, старый заумник, калека, горбатый, нелепой наружности,
В 1928-м, на вечере ОБЭРИУ (некогда Хармса с Введенским
живородивший)…
Малевич, там же сидевший важно,
Крученых, говорящий: «Бог — тайна, а не ноль. Не ноль, а тайна»,
Татлин, восхищавшийся и ссорившийся без конца с Ларионовым,
Малевич ссорившийся и восхищавшийся без конца Ларионовым,
Ларионов, наш Сезанн, ни на кого не похожий, всеми любимый
и со всеми ссорившийся,
Любимые ученики Малевича за его супрематическим гробом
в исполнении Суетина,
Чьи абстракции напоминали иконы,
Чьи живописные и авангардистские слоны разбрелись по его женам…
Перебежавшие от Шагала с летающими евреями,
Прескверным характером даже в триумфальном Париже оплакивавшего
иудушек-учеников,
Жена художника-лефовца, истеричка, но что-то в ней было,
Жаловавшаяся Маяковскому и Лиле Брик на неверного мужа…
Ибо все уже было создано до революции,
И даже дрянь-человек Родченко уже пришел на все готовое,
Хлебникова любимый художник Филонов,
Хотя и провалился потом в Париже, ходил пешком по Европе…
Кандинский, фовист, ничего не понимавший в русском
конструктивном лубке,
Кисло защищал его Малевич: «Он все-таки беспредметник»,
Но Хлебников, еще раз Хлебников… в нем есть все,
Уходя в никуда, мне сказал Мандельштам…
Ахматова: я всегда мечтала дружить с тем, кто не любит моих стихов,
Набоков, графоман и бездарность, ругавший русский язык
в «Приглашении на казнь»,
Писавший статьи под фамилией Человеков — Платонов,
Пили мы с ним как-то водку и разговаривали о Евангелии…
И далее интервьюер пытает у сказочного Харджиева:
Итак, Николай Иванович, что вы думаете о канонизации Мандельштама?
— Американцы сделали из него Брокгауза и Ефрона,
А он, хоть и гениальный человек, но весь помещается у меня на одной
ладони…
Я, словно горное озеро, несу столько лет великую правду о Велимире,
Ясность внесу я, наконец, о поэте, рождающемся раз в тысячу лет,
Оклеветанном пятитомником, где ни одного правильного текста,
О короле времени песнь кастальских ключей время настало пропеть…
но ограблен я и убит…
ГУТТУРАЛ И ХООМЕЙ — ТЯЖЕЛЫЙ РОК И ГОРЛОВОЕ ПЕНИЕ
Гуттурал отдыхает, гаргульи крика, как воробышки, — кто куда!
Гут, этот рык ваш готический — кошака лишь урчанье!
Кишками поем, космосом, кумысом, бродящим мирами,
Стихами стихов кощеевых, лошадиными песнями песней…
Степями степей, крадущих невест, свободой свобод, сжигающих грады,
Веками жестокими, котлами глубокими с врагами заживо сваренными,
Словами на камне Океана-Хана: «Здесь мой лучник стрелял
на 500 саженей…»,
Головами отрубленными древних татар, всех, кто ростом выше телеги…
Звук, ниже низменностей битвы на Калке, почти в инфразвуке —
Мук половцев продажных и древнерусских князей сутяжных,
Плетей свистящих — по крупам монгольских коньков-горбунков,
летящих
Быстрей в погоне за Хорезмшахом — над солнечным Мавераннахром…
Так же этим звериным многоголосьем можно то хрипеть, то свистеть,
То Гогой и Магогой, то Соловьем-Разбойником — пока не отвалится
глотка,
Пока не отвалится тело, народ, государство и то, о чем пело, тогда
Легка на помине нирвана нирван, то есть жажда хотя бы ее глотка…
«ЛЕТНЯЯ ГРОЗА». PRESTO
Никогда не думал, что игра на скрипке — атлетическое занятие,
Николай Орлов из Сергиева Посада
Был похож на Атланта, держащего небосвод рукою,
По-бычьи вздувая жилы, правя смычком, как Гелиосовой упряжкой.
Подбородок его упирался в подножие Килиманджаро,
Споря — величием и уязвимостью — с пятой Ахилла,
И вид его был манифестацией парадоксов Зенона —
Как высечь огонь блаженства из бесконечного…
И музыка его была «Летняя гроза» — священника из Венето,
Им — кто шед по мрамору — догнать Зенонову черепаху,
Кто-то бросал грошики или купюру в распахнутый зев футляра,
Кто ты, гремели громы, слетались грозы у Мадагаскара…
Почему здесь Африка и малагасийское побережье?
Потому что это мой каприз, мое бесконечное,
Как эта вечность, как это presto мечтает в метро кишащем —
Каждому по блаженству, простому человеческому блаженству…