Опубликовано в журнале Арион, номер 2, 2014
НА ВЫЛЕТ
Аэропорт Бен-Гурион
нас безучастно провожает,
здесь ты чужой и я чужая,
и это понимает он,
аэропорт Бен-Гурион.
На крепостной стене страны
стоят девчонки, как овчарки.
Брезгливо натянув перчатки,
ощупывают мне штаны
на крепостной стене страны.
Я сражена и сожжена
охранницы библейским зраком,
она дает понять мне знаком:
ты никому здесь не нужна!
Я сражена и сожжена.
Ничтожная величина! —
сигнализирует очами, —
и не таких разоблачали.
Считай, ты разоблачена,
ничтожная величина.
Все про тебя известно мне —
что ты везешь, где ты ночуешь,
и что хотя косишь под jewish, —
ты шикса! Встань лицом к стене!
Все про тебя известно мне.
Да, шикса я. Мы не родня,
дочь хитроумного еврея.
Но все же я тебя хитрее:
есть контрабанда у меня!
Да, шикса я. Мы — не родня.
Ты не нащупаешь мой схрон,
он у меня в надежном месте.
И хватит пялиться на крестик,
он золотой со всех сторон.
Ты не нащупаешь мой схрон.
Я прячу там один февраль,
хруст перламутра под ногами,
качает длинными серьгами
глициния, метет миндаль…
я прячу там один февраль.
Я прячу дальнозоркий март,
когда обзор меняет ракурс,
сквозь изумруд сияет крокус
и просыпается комар.
Я прячу дальнозоркий март.
Я прячу дымчатый апрель
за мутной кисеей хамсина,
изрытый ствол оливы сивой
и сойки утреннюю трель.
Я прячу дымчатый апрель.
Я прячу яростный январь,
когда выламывает рамы,
и шторм, как космы Авраама,
сметает жертвенный алтарь.
Я прячу яростный январь.
А там еще, под слоем зим,
когда земле дается роздых, —
там август. Истекают грозди
на днищах ивовых корзин —
там, глубоко, под слоем зим.
Ну что, смешная травести?
Не плачь, секьюрити младая.
Прощай! От декабря до мая
я все сумела провезти.
Не плачь, смешная травести.
Я улетаю на закат.
Уже объявлена посадка.
Не ожидаются осадки,
и я, счастливая солдатка,
навьючив автомат и скатку,
я говорю тебе — пока! —
и улетаю на закат.
Не вянут странные цветы,
их стебли голубы и строги,
как вечер, что в горах застыл
по обе стороны дороги.
По обе стороны дороги
не вянут синие цветы.
ИОСИФ
— Куды, мала́я? Мы же на сносях!
И нету никакого аусвайса…
— Ослеп ты? Режут их, что поросят!
А впрочем, если хочешь, оставайся…
Кровь с молоком сочилась из земли,
вой небо в клочья рвал. Царевы люди,
послушные приказу, волокли
всех местных сосунков для казни лютой.
И старый муж, держать привыкший пост,
тоскливо на живот безгрешный глядя,
побрел безропотно, как верный пес,
след в след ступая за хромым ослятей.
Этап тяжелой техникой изрыт…
Где твой рубанок, виноград, пекарня?
Грызут суставы стужа и артрит.
Иди, старик. Такая ваша карма.
Иди, не вечен сирый мокрый снег,
очистится небес зернистых бисер,
и девочка твоя родит во сне
под абажуром из коровьих сисек.
А что не твой — скажи спасибо, дед,
наплюй на сплетни и косые взгляды,
оставь ей жар несбывшихся надежд…
И стой на этой фотке — просто рядом.
* * *
Я койку застелила по-солдатски,
освободила стол от ерунды,
последних подобрала штук пятнадцать
антоновок в траве — не для еды,
а так, для аромата, в виде сдачи
с туманных монохромных миражей
резной и ржавой осени на даче.
И заперла все ставни — от бомжей.
Мне, впрочем, милосердие не чуждо,
я люмпену сочувствую как раз.
Пускай ночует в бане, если нужно, —
там чайник есть, печурка и матрас,
початые поллитра — мы ж не звери…
Мне симпатична байка про ковчег.
Хотя я в Бога и не шибко верю,
но все же — православный человек.
Ну вот как будто все. Еще немножко
я в дымчатой помедлю темноте…
и побреду по глинистой дорожке
в своем мужчинском драповом пальте.
С трудом толкну разбухшую калитку,
покланяюсь в четыре стороны…
…Нет, захвачу, пожалуй, те поллитра —
Все ж грустно без родимой стороны.