Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2013
***
…Не жаловаться, цыц!
О.Мандельштам
«Не жаловаться, цыц!» Смешно, но справедливо.
Среди морей, лесов, фонтанов и больниц,
Среди скорбей, смертей, восторга и надрыва
И шелеста листвы — не жаловаться, цыц!
Среди большой страны, захваченной идеей,
И погубившей тьму людей из-за нее,
Тем более — потом расставшейся с затеей,
Но возлюбившей вдруг наживу и жулье.
Не жаловаться, цыц! А в двадцать первом веке
Пора понять, умом окинув все века,
Что взгляд, минуя их, опять упрется в реки
И ласточка его прельстит издалека.
На север к нам — с весной: наскучила ей Ницца,
А есть еще стихи, смущенно со страниц
Глядящие на нас, и музыка стыдится
Внушенных ею слез. Не жаловаться, цыц!
***
Слониха топталась одною ногой
На тумбе, похожей на стул винтовой
Из тех, что стоят при концертном рояле,
Другие же ноги как ветви торчали
Над желтой ареной, и хобот трубой.
Слониха вздымалась, похожа на дуб.
И жизнь, даже если кому-то наскуча,
Казалась ненужной, он видел, что глуп, —
Так эта слониха умна и могуча
И накрепко ввинчена в жизнь, как шуруп.
И многому может его научить:
Смиренью, терпенью, любви к дрессировке,
А главное, можно ли жизнь не любить,
Когда цирковые слонихи так ловки:
Солидная стойкость и детская прыть!
***
В тот час, когда убьют Меркуцио
И на дворе начнет смеркаться, —
Какая чудная конструкция
Двух фраз, никак с ней не расстаться,
Хотя она вполне бессмысленна
И у Шекспира всё иначе,
И к бреду может быть причислена
В жару июльскую на даче.
В тот час, когда пришьют Полония
И полночь все собой заполнит, —
Какая сила посторонняя
Мне эту сцену вдруг напомнит,
Хотя и здесь переиначена
Суть и совсем не к месту жалость, —
Зато фонетикой все схвачено,
«А жить так мало оставалось…»
***
Андрею Смирнову
Шел дождь, шел снег, все шел и шел.
Метафорический глагол!
Шло время, шла дорога,
Шла жизнь — и шаг ее тяжел,
Шли письма, шла подмога.
Шла карта — жаль бросать игру!
Шли месяцы, шли годы,
В туннель вползая, как в нору,
Шел поезд, обогнув Куру,
Шло платье, шли народы.
Довольно! — скажешь, но вдали
По краю неба тучи шли,
На странников похожи.
Шел пир, шла ночь, шли корабли,
Шел разговор в прихожей.
Шли танки строем, тяжело.
Шла пьеса, с юга шло тепло,
Прошла молва, досада.
И мы, когда на то пошло,
Шли тихо мимо сада!
***
Мне нравится тот миг, когда на кораблях
Спускают флаг — и то сказать: во тьме не видно,
Какого цвета он, все — черные впотьмах,
И ни одной стране нисколько не обидно,
И можно в темноте датчанина принять
За немца, например, а немца — за француза.
Страна родная днем придвинется опять,
А ночь убеждена, что родина — обуза.
***
Поле в Прибыткове было в люпинах
Синих, казалось, мы едем вдоль моря,
Здесь и наяды должны быть в глубинах,
И Посейдон здесь поселится вскоре,
И хорошо бы спустить сюда лодку
С избами рядом, прогулочный катер.
Пусть живописец возьмет в обработку
Даль эту, шелк этот, синюю скатерть.
В сущности, дело не в сути, а в цвете,
Не рассужденье, а преображенье
Лечит и жить помогает на свете,
Может быть, это и есть приближенье
К главному смыслу средь горя и пыток
Наших телесных, душевных, — возможно,
Это и есть наша прибыль, прибыток,
Не обобщай, говори осторожно.
***
Так ветер куст приподнимал,
Такой клубился белый цвет,
Плеча касаясь моего,
Как если б Тютчев мне сказал:
Зайдите, будет только Фет
И вы, а больше никого.
Так в темноте белел жасмин,
Что полуночник, проходя,
Как в круг магический входил —
И жизнь без следствий и причин
Вдыхал, как вечность, обретя
Прилив счастливых, юных сил.
О чем мы будем говорить?
Что могут мне они сказать,
И что сказать смогу я им?
О двух столетьях, может быть?
Зачем же так их огорчать?
И Тютчев скажет: Помолчим.
***
Ты думаешь: я здесь, а я не здесь, а там,
Где плещется канал под маленьким балконом.
Я сверху на канал смотрю: он строг и прям,
То блекло-золотым, то кажется зеленым.
Ты думаешь, я здесь, а я не здесь, а там,
И чайка, на муляж похожая, огромна,
И видно по ее сверкающим глазам,
Как, хищная, умна она и вероломна.
Меня за своего приняв, задеть крылом
Готова, чтобы я ее, венецианку,
Достойно оценив, накрыл своим стихом
И русскую его ей показал изнанку.
Что чайка? Улетит. И впрямь, зачем она?
Мне нравится канал, а чайка надоела.
А за моей спиной — далекая страна,
На столике в саду отложенное дело.
Там мшисты валуны, меж них проложен путь
С опятами на пнях, и ели опахало, —
Не там, а здесь меня найдешь когда-нибудь,
Обрадуешься мне, сказав: Я так и знала!
МЫ ГОВОРИЛИ…
Он был священник, я был осторожен с ним,
Главную тему как бы обходя по краю.
Мы говорили друг с другом, как врач с больным.
Он был больным или я был больным — не знаю.
Нами обоими был горячо любим
Полузабытый английский роман «Суть дела».
«Да, — говорил я, — людей понимал Грэм Грин».
Он соглашался: «У Грина душа болела».
Сетка москитная. Грифы на крыше. Зной.
И океан за окном, и жена Луиза.
И беспросветные ливни стоят стеной.
Да, а на бортике ванной сидела крыса.
«Самоубийство не в счет, и любовь не в счет,
Важно, чтоб поняли нас и, поняв, простили».
А милосерден или равнодушен тот,
Кто наблюдает за всем, — мы не говорили.
***
О, если б кто прозрел, действительно прозрел,
Увидел все, что есть вокруг, слепорожденный!
Как испугался б он, быть может, онемел.
Так вот что значит цвет, вот он какой, зеленый!
Какими он людей увидел бы, людей,
Их руки, их тела, их головы и уши!
А улица, дома, стоящие на ней,
Кто б думал, что они так выглядят снаружи!
А это что вверху, неужто облака?
Неужто облака? Просил бы: помогите!
Они и впрямь плывут, колышутся слегка,
В каком они летят невероятном виде!
А это что? Трава? А под травой песок?
Какие-то штрихи, мерцание и пятна.
Евангелисту двух хватило беглых строк:
Прозрели — и пошли. Как странно, непонятно!
***
Значит, так: облегающий, бархатный, серый камзол с узором
На больших рукавах, и узор должен быть цветочным,
И батистовый воротничок гофрированный — это вздором
Вам покажется, но сделать надо все очень точно,
И штаны до колен, а не брюки, отнюдь не брюки,
Пара шелковых серых чулок — и на туфлях пряжки, —
Так писал он портному, скорее всего, от скуки
И презрения к ближним, — такие, увы, замашки.
И таким представал, на манер короля Франциска
На портрете у Жана Клуэ. Или у Гольбейна?
О, какое эстетство, как много в эстетстве риска
И самолюбования, как он благоговейно
Относился к себе и дендистским своим заскокам,
Как с фарфоровой вазой китайской, с собой носился…
Я читал про Уайльда, читал, как про диплодока,
Зная, как он расплатится, бедный. И расплатился!
***
Облака сегодня некрасивые,
Рваные, пятнисто-клочковатые,
Белые, и серые, и сивые,
Ватные какие-то, помятые.
Нет, не грозовые и не страшные,
Даже солнцем кое-где прошитые,
Но с ленцой плывущие, неряшливые,
Кажется, что на себя сердитые.
Им как будто и лететь не хочется,
И страна далекая не грезится.
То отсталый клок, то прядь волочится,
Не лепные формы, а нелепица.
Ниже ли, — им безразлично, — выше ли
Проплывать, ни шаткие, ни валкие,
Никогда о Пушкине не слышали,
Лермонтова не читали, жалкие.