Опубликовано в журнале Арион, номер 4, 2013
Невесомей чуда и надмирней
облака выходят из градирни,
точно это ангелы Господни
трубами возносятся в Капотне.
Девочка! Отсюда виден Город,
что завесой храмовой распорот.
И река — от края и до края,
что возникла вследствие раздрая.
Там от сердца, спящего в кургане,
пригород расходится кругами,
нажитое все и пожилое
делая своим культурным слоем.
Посмотри — ведь ты уже большая —
кто, и как, и кем здесь искушаем.
I
И пускай достаточно потерты
виды городского натюрморта,
смерть природы — в некотором роде —
уникальный памятник природе.
*
Утром поливальные машины
на плечах несут свои кувшины.
Следуя за ними без опаски,
ты вкусишь китайгородской пасхи.
И омыв стопы в мазутном масле,
скоро обнаружишь, что огни
над толпою стражников погасли,
высветив сплошные трудодни.
*
Светом, от панелей отраженным,
первыми к пещерам рвутся жены-
мироносицы. И, видя гроб отверстым,
осеняясь знаменьем трехперстным,
в вестибюли входят и, не внемля
разуму, спускаются под землю,
где пустыми дремлют под горою
каменные склепы Метростроя.
Впрочем, привнося свою тщету,
люди заполняют пустоту.
*
Став — на время чтенья и судоку —
частью пассажирского потока,
ты плывешь — одна из многих тысяч,
ежедневно пробующих высечь
новые тоннели в монолитах,
прежними заботами забитых,
дабы подвижной состав не замер
в коридорах погребальных камер.
*
Наверху, настоянный на травах,
каплет дождь из облаков дырявых.
В желобах заводятся ручьи.
Вынырнув в районе Якиманки,
сразу же становишься приманкой,
лакомой для новой толчеи.
Сети самой мелкой ячеи
стягивают воздух — и невеже
кажется, что ввергнутые мрежи
не приносят должного улова.
Впрочем, нет — достойные плоды
их существованья суетного
в виде заморочек разлиты.
Всюду скидки, бонусы, кредиты,
соцпакеты — волчьи аппетиты
оставляют волчьему потомству
мшелоимство, блядство, вероломство.
И адепты принципа наживки,
бултыхаясь, взбалтывают сливки.
Из мороки — в несколько часов —
с помощью обычных выкрутасов
отжимают обморочный сок
втрое тяжелей плодовой массы.
Этот сок имеет те же свойства,
что и без причины беспокойство.
Но какое дело до приправы
огненной любителям халявы?
*
Здания домов — в каком-то роде —
каменные бабы плодородья,
где мятежность внутренних кочевий
втиснута в оседлость помещений,
где пространств бескрайних метражами
меряют друг друга горожане.
И кочуют, мучаясь от зуда
шкурных интересов, по судам.
И стоят скудельные сосуды.
И дрожит стекольная вода.
*
Лестничные клетки из поилки
лифтовой пускают пузырьки
жителей и пьют, как предпосылки
жажды, беспокойные шаги,
что привыкли спешно удаляться
суетного мира модуляций.
*
В небесах над кровельным железом
дождик произносит эпиклезу
о пресуществлении дворов
службой коммунального хозяйства
с пуском отопленья — в теплый кров.
И случайно может показаться,
что за образцовым содержанием
дома исчезают горожане.
Выделенные на благоустройство
средства поедает нищета
духа, обнаруживая свойства
путаться в расчетах на счетах,
в лабиринтах совести, в спирали
сети городской теплоцентрали.
*
Перекрестки, словно антиквары,
собирают выбитые фары.
И дороги, точно паутина,
стянутая к центру воедино,
ловят, как комариков и мушек,
проклятых владельцев легковушек.
*
Целый день по линии прибоя
Город омывается толпою,
незавидной делающей участь
лиц, не проявляющих текучесть.
И ступени моют их шаги,
чтоб, отхлынув некогда от зданий,
обнажить, как гнутые круги,
мертвые минуты опозданий.
*
В память о всемирной катастрофе
праздности — повсюду пахнет кофе.
Под обжаркой понимают зерна
проповедь на станции Нагорной.
Даром, что пространство кофемолки
взметывает памяти осколки
и в который раз, как на духу,
всяческую мелет чепуху
турке, что в порыве нутряной
нежности обкатана волной.
*
Ставшие под снос пятиэтажки
спят, как перевернутые чашки,
и гадают на кофейной гуще
ночью о судьбе малоимущих.
*
Вглядываясь в выцветшие окна,
ты роняешь горькие слова:
мол, Москва — суть высохшая смоква,
черная бесплодная вдова.
Каждого второго старожила
Божеская кара иссушила.
Распри и квартирные интриги
разгибают совестные книги,
а в уме естественная убыль
населенья делится на рубль.
*
К ночи инкассаторы из банка
забирают скатерть-самобранку.
И чем выше прибыли по вкладам,
тем все больше дышащих на ладан.
*
Человек эпохи Москвошвея
ласково глядит на котофея,
чей пустой зрачок небесный свод
отражает, точно катафот.
В нем самом, как в скважине замочной,
виден мир гармонии заочный.
Где, подставив лысину дождю,
подсознанье бережней горшени
в памяти сжимает не культю
возраста, но плод воображенья.
*
Старики присматривают ночью
друг за другом, как за тамагочи.
Есть перед рассветом полчаса
сумрачного сна, когда по скверам
раздаются птичьи голоса
социальных льгот пенсионерам.
Заповедный пластырь зоопарка
Городу как мертвому припарка.
Старики не знают, кто умрет
раньше, и откладывают с пенсий
на двойные похороны — МРОТ
пенья невелички с Красной Пресни.
И гробы таскают, как улитки,
с жутким громыханьем инвалидки.
II
Тянет дымом, гарью или смогом.
Сотни лет горящий — под предлогом
обновленья — Город и сегодня
светится петардой новогодней.
У его музеев под ногтями,
как грибок, заводится нефтяник,
ни в какую — вследствие интима
с властною структурой — не сводимый.
Жадный ЦАО копотью дисперсной
трет особняки свои, как перстни,
натирая тщательней фаянса
снятых с федерального баланса.
А соседний памятник культуры
исчезает полностью с натуры,
за ночь оставляя изнутри
лишь штыри
голодной арматуры.
*
Как помрет любимый человечек,
под него растапливают печи
газовые — больше двух третей
умерших через два дня на третий,
расставаясь с обликом людей,
исчезают в нетях.
По ночам огонь к печам
подается прямо из геенны
огненной. Огнетушитель пенный
прислонен к пожарным каланчам.
Но бездействует, пока в подземной домне
жгут людей — работают аж в три
смены колдыри — бери и помни
наши всесожженья алтари!
— Как же так? — ты спросишь. — Ведь залогом
жизни вечной — в эти холода
было тело, данное от Бога, —
твердая горячая вода?
Без него дыхательная йога
невозможна — раз и навсегда.
— Как-то так, — тебе ответит здешний
обитатель, сбрасывая клешни.
— Этой сладковатою тоской
даже монастырь пропах Донской.
Выведя крест-накрест за кольцо
МКАДа крематорское подворье,
пепел сеет пагубной пыльцой
горе.
Ни гробов, ни савана, ни ткани.
Все погребено без отпеванья
под метровым слоем черной туши,
пепла и людского равнодушья.
*
Но и с этой тяжестью на сердце
не отнять у Города коммерций.
На горючих почвах и подзольных
бедность вызревает, как подсолнух.
После отжимается, а в жмыхе
остаются семечки Барвихи.
*
Нет конца строительным конторам.
Кажется, что нас берут измором,
возводя надгробною плевой
форум,
метростроевским декором
убранный по ветке кольцевой.
Сгинувший на стройке пролетарий
образует новый планетарий.
Снизу, запрокинувши затылок,
смотрят на осколки битых звезд
группы собирателей бутылок
(о Сикстинской сетуя капелле
в осетинской водочной купели).
Дас ист ГОСТ.
III
Есть в Москве большой спортивный комплекс:
на другом высоком берегу
склонами, как снег столетний, скоплен
исполин, застывший на бегу.
С берега, обмазанного глиной,
оползает с грацией трамплина
ржавая конструкция, тяжка
в качестве опоры для прыжка.
Все прошло, слетела позолота,
но жива инерция полета.
*
И пока мы голыми руками
сложены во сне, как оригами,
среди ночи с Воробьевых гор
внеочередной стартует сбор:
птицей от поверхности трамплина
первый нарушитель дисциплины
плавно отрывается, другой
радостно пикирует на Город,
кружится, куражится, вдругорядь
зависает, выгнутый дугой.
Целиной воздушного пространства
лыжники прокладывают трассы.
С целью мониторинга живой
силы зависают над Москвой.
Что они высматривают в наших
паспортах и лужниковских чашах?
Что находят? Если в двух словах:
лыжники заботятся о швах,
коими притянуты за уши
к месту проживанья наши души.
*
Спи спокойно и не сомневайся
в верном положении вещей.
Ночь тебя утащит восвояси,
но вернет до утренних лучей.
Все твои ошибки и просрочки
сложены, как новые сорочки.
Пригнаны при помощи булавок,
выложены кучкой на прилавок.
И утюжат новою лыжней
лыжники попутный шар земной,
сглаживая с помощью мастики
слезной — духовые неутыки…
Так незримо делают нас ближе
V-образно сложенные лыжи.
IV
Утро. Просыпающийся Город
опускает дыбящийся ворот,
находя отпоротой подкладку
вместе с подоплекой. Наяву
жителям приходится не сладко
населять любимую Москву.
Обитатель коммунальных комнат
видит, как из повивальных тёмнот
выткалась материя минут,
тех, что размножаются деленьем
и в своем нетлении несут
память предыдущих поколений.
А синхронизированный с лучшей
из своих судеб несчастный случай
движет хронологию внатяг
с временем страдальцев и бродяг.
*
В «окнах» загораются «иконки».
Тянет по Садовому на конке
трафик, как огромный змеевик,
скрученный заутра для возгонки
духа из обычных закавык:
трудностей, опилок быта, тонких
вкусов и сигналов звуковых.
Приобретший опыт отчужденья
жизни в пользу времяпровожденья,
человек бессовестно транжирит
повседневность, дабы получить
навык прозябанья — чистый спирит
и ни с чем не связанную нить.
*
Русское узорочье плющом
повивает каменные стены.
Город населеньем обобщен
до единой транспортной системы.
Гениальность Города — в повторах
лиц и ситуаций, на которых
зиждется его медитативность.
То есть, погружая тело в транс
метрополитена, дух вместимость
расширяет внутренних пространств.
*
Ты встаешь на утреннюю зорьку,
заливаешь в термос, словно горький
земнородный кофе из робусты,
ровное дешевенькое чувство
меры и глотками целый день
пьешь его остывшим, чтоб изустно
передать кипение страстей
сослуживцам улиц мясопустных.
Впрочем, без особенного толка.
Ибо одинок внутри Стены
Плача испытатель чувства долга,
чувства состраданья и вины.
*
Бог с ней, с этой вечною докукой.
Разогнав до света скорость звука,
колокольный благовест с Таганки
выгоняет хвори, ставя банки
маковок, пока еще пуста
суи злободневной слобода.
И струится ласковый предвечный
чистый свет садово-самотечный.
*
Провернув ключами в подреберье,
отпираешь офисные двери.
Тычешь в прободенное ребро,
но не веришь городу Зеро.
И сгораешь в офисной каморке
от любви, сиречь от закупорки
чувства, не умея изнутри
сердца распинать себя на створке
ежедневно запертой двери.
А когда б открыла эту дверцу,
отпустила любящее сердце
и сформировала новый взгляд
на уклад живущих на оклад.
V
Переменам несказанно рады,
мимо Александровского сада
нас ведут возлюбленные чада
в ясли-сад.
Тут же полицейская облава
нудит подгулявшую шалаву
пот кровавый
сдать, как конденсат
веры, на наличие в крови
признаков остаточной любви.
Господи! Откуда мне такое?
Вопрошает, сильною рукою
вытолкнутая из рукава
на газоны, сонная трава.
Тут же пастухи, окончив смены,
к станции стекаются подземной,
где на Римской, родом из бетона,
спит Младенец на руках Мадонны,
улыбаясь ласково во сне
этой нескончаемой возне.
*
Воздуха распаханная пашня.
В чистом поле Шуховская башня
заплетает санные полозья
и увозит мир в многоголосье.
Дай-ка, я лицо твое умою.
Все, что получается, — прямое
следствие того, что не сбылось.
Косвенная связь — земная ось.
Лишь археология напряга
обещает будущие блага.
Не грусти без повода для грусти.
Нас еще найдут в морской капусте.
Прежние невзгоды — твой барыш!
Пересохнет будущее в горле,
«…обновится юность, яко орля…»
Метод датировки теплых крыш,
некогда предложенный тобою,
подтверждает: небо голубое
(несмотря на рухнувший престиж) —
главная постройка человечья
на семи холмах Замоскворечья.
Гладь речная, неземная тишь.